Качели времени. Изгнание из рая

– А, это ты, Даниил.

Он даже не улыбнулся, не изменился в лице. Я привык к такому обращению, но все равно смутился.

– Я хотел спросить… – пролепетал я, цепляясь за ручку двери.

– Спрашивай.

– Где… Где наша мама?

– Ах, где ваша мама? – вот тут папенька переменился в лице, оскалился. И этот оскал меня напугал. – Ваша мама нас бросила, сынок. Я дал ей все, что мог, все, что даю вам. А она сбежала, едва тебе исполнился год! Дрянь!

Я вздрогнул. Что означает это последнее слово – я еще не знал. Но сразу почувствовал: что-то нехорошее. Папа вообще часто говорил такие слова, которые я интуитивно воспринимал отрицательно. Например, иногда бывало такое, что он являлся домой не один, а с какими-то красивыми, но слишком громкими, девушками.

В такие вечера я боялся его еще больше, чем обычно. Вроде бы отец пребывал в прекрасном расположении духа, но глаза его бешено вращались, а пахло от него чем-то резким, противным. От девушек часто удушающе разило парфюмом, словно они искупались в нем, девицы оказывались чрезмерно ярко накрашены. И вели себя слишком развязно, хотя глаза их лихорадочно блестели, как у сильно испугавшегося человека.

Обычно, завидев меня, гостьи немного расслаблялись и начинали сюсюкать.

– Какой пупсик! Как тебя зовут, малыш?

– Отвяжись от него. – каждый раз приказывал папаша. – Моему сыну еще рано общаться с шалавами. Валентин!

Приходил старший брат, и молча уводил меня. А этих девушек я больше не видел. Вместо них периодически появлялись другие. Я быстро к этому привык и потом, заслышав веселое хихиканье на крыльце, уже самостоятельно убирался в свою комнату. Мне еще рано общаться с шалавами. Что такое «шалавы» я тогда не знал, однако действительно не возникало никакого желания разговаривать с незнакомками.

Повзрослев, я узнал значение этих слов и подивился тому, как точно детский мозг интуитивно считал их неприятными. Отца к тому моменту я уже не боялся, а просто ненавидел. И, постигая значение слова «дрянь», возненавидел еще больше. Как можно так отозваться о человеке? О женщине, которая пошла с тобой к алтарю, родила тебе двоих сыновей, и долгие годы покорно сносила все твои издевательства?!

Но об этом я подумаю только через несколько лет. Пока же я сжался, а отец велел мне больше не вспоминать о матери и убираться спать. Я вышел в коридор, и тут же меня осторожно взял за плечо брат, повел в мою комнату. Там он усадил меня на кровать, сел рядом и заглянул в глаза.

– Запомни одно, Дан. Наша мама – самая лучшая на свете. И она бы никогда не оставила нас с тобой, если бы это было возможно.

Я обнял Валентина и разревелся. Мне вдруг стало настолько тоскливо, грустно, такая обреченность поселилась где-то внутри. Были еще какие-то чувства, которые я по малолетству не мог идентифицировать. Но однозначно понял, что мне очень плохо морально после слов отца. А вот брат смог сделать немного легче. Ровно настолько, чтобы я смог выплакать эту первую боль.

Поражаюсь этому удивительному качеству Вэла даже годы спустя! Ведь он ненамного меня старше: нас разделяют всего пять лет. Но даже в совсем юном возрасте брат всегда умудрялся находить нужные слова и совершать правильные действия. Наверное потому, что делал все всегда от чистого сердца. Или потому что был музыкантом? Если приучишь себя не фальшивить, будешь делать это всегда, а не только когда играешь на инструменте.

Валентин тогда помог мне справиться со страхом и болью. Но не с любопытством. Я продолжал думать о вопросах, на которые мне никто не собирался отвечать. Поэтому я долго терзался ими самостоятельно, а потом все же решился узнать то, что волновало меня больше всего, стало едва ли не манией. Повзрослев, я себя, маленького, не осуждаю. Каждому хочется знать, откуда он, кто его близкие, какие они. Человеку важно знать свое прошлое, чтобы он мог творить настоящее и будущее.

Так получилось, что мне досталась замечательная способность, телепатия. На Власте люди, которые умели читать чужие мысли, не были редкостью – несмотря на то, что наш энергетический потенциал оказался гораздо скромнее, чем у предков. Но гораздо внушительнее, чем у других гуманоидов. Поэтому мы могли больше, чем другие. Могли творить настоящие чудеса и обладали способностями, которые для остальных являются сверхъестественными.

И хоть телепатов на планете было много, виртуозно владели этой способностью не все. А уж интуитивно – и подавно. Виртуозности я добился позднее, упорно развивая свой дар, посвящая часы и даже сутки тренировкам. Но интуитивно мог пользоваться им еще даже тогда, когда не знал, как он называется.

Отец и брат телепатией не владели и потому стали моими первыми «объектами» для испытаний. Правда, Вэл быстро догадался, что я владею телепатией – у него был нюх на дары. Он впоследствии даже своеобразную коллекцию редких способностей собрал. И именно Валентин объяснил мне, каким даром я обладаю. А также предостерег от постоянного его использования: оказывается, людям не нравится, когда их мысли читают. Поэтому я старался не злоупотреблять своей способностью. Папеньке же мы о ней ничего не сказали – обойдется.

И я действительно старался не лезть в чужие головы. Иногда это происходило неосознанно, но я сразу же, как понимал, что подслушиваю чьи-то мысли, прерывал контакт. Однако когда не получил ответ на вопрос о матери, решил использовать свой дар. В конце концов, если мне никто не рассказывает о ней, почему бы и нет? Я чувствовал, что для меня это важно. А раз так – о приличиях можно ненадолго забыть.

***

– Бедный малыш. – вздохнула Регина. – Мне было четырнадцать, когда пришлось разлучиться с матерью, и я очень тяжело это переживала. А он ее даже запомнить не успел!

– К сожалению. И как же я сочувствую Алине! Я думаю, если бы не Гаррик, она бы никогда не покинула своих детей. – я отыскал фотографии родителей Даниила.

– Красивая, но такая несчастная. Думаю, она всегда страдала от того, что ей пришлось оставить сыновей. А он… Знаешь, напоминает короля, которого я отправила полетать без парашюта. Вроде обычный мужик, может, даже симпатичный. Но это выражение лица, будто ему можно все, сразу уродует Гаррика. – лиса положила рядом фотографии и вздохнула. – Красавица и чудовище. Но здесь аленький цветочек не поможет.

– Угу. Жаль ее. И мальчишек, просто до слез. Как представлю малыша, который со страхом и надеждой смотрит на родителя, ждет ответа на самый важный вопрос в своей жизни… А в итоге словно пощечину получает, абсолютно ни за что!

– Отец, называется! Сыновьями не занимался, еще и едва ли не на глазах у них развратничал. Причем мне почему-то кажется, его девушки отнюдь не рады были такому клиенту. А Гаррик мог бы и в отель с ними отправиться… Знаешь, невзирая на мой темперамент, я стараюсь, чтобы Оникс не был в курсе этой части моей жизни.

– Да я помню, как ты меня под кровать чуть ли не пинками загоняла. – фыркнул я.

– Тебя хоть под кровать. – улыбнулась она. – Охранников я и вовсе посреди ночи выставляю. Понимаешь, одно дело, когда малыш утром прибегает в спальню родителей и видит их вдвоем, мирно спящих в обнимку в одной постели. Другое – когда рядом с мамой каждый день новый мужик. Или новая девица у папы под боком.

– Согласен. По этой, кстати, причине, я делал усиленную звукоизоляцию, когда мы пристраивали к твоему дому детскую. Предполагал, что ты у меня громкая, и ведь не ошибся.

Регинка показала мне язык. Потом перевела взгляд на бумаги и вздохнула.

– Саша рассказывала, что до встречи с Данией ваш всеотец был отпетым бабником и я, кажется, понимаю, почему. Не в блудливости дело. Просто умом понимая, что мать не виновата в том, что его оставила, он инстинктивно старался ни к кому не привязываться. Маленький мальчик внутри него боялся, что его снова бросят.

– Все мы родом из детства.

Я взял следующий лист, вопросительно посмотрел на красотку. И, получив утвердительный кивок, продолжил чтение.

Глава четвертая. Пусть она будет жива

Первым я просканировал отца, но многие из его мыслей, в силу возраста, не смог понять. Лишь то осознал, что он и правда считал мать дрянью, которая слишком много о себе возомнила. Для него она была вещью, которую он оплачивает и потому в праве требовать подчинения. О том, что это живой человек, у которого тоже есть свои права, желания, чувства – об этом Гаррик даже не думал.

Почти ничего не поняв, я порылся теперь уже в мыслях Валентина. Тут мне открылось многое, что было доступно даже моему пониманию. Неудивительно: последние воспоминания брата о нашей матери пришлись примерно на тот же возраст, в котором я сам находился сейчас. Поэтому они оказались мне понятнее.

Вэл вспоминал, как часто мама плакала и как редко улыбалась. В сущности, улыбка озаряла ее лицо лишь когда она была с нами. При отце мать даже глаза поднять боялась, старалась скользить по дому молчаливой тенью и делать все, чтобы его не разочаровать. Но папаша все равно оставался недоволен. Он требовал подчинения и обожания. А как можно обожать того, кого ты боишься? Того, кто тебя за человека не считает? Того, кто тебя бьет?!

Когда я понял, что отец поднимал руку на маму, мне стало плохо. Даже будучи малышом, я понимал, что нельзя использовать силу, нельзя бить и драться. А тут огромный мужик против хрупкой женщины… В этот момент я стал его ненавидеть. А память Вэла подкидывала мне новые поводы для такого чувства.

Я раскопал его воспоминания о последнем вечере мамы в нашем доме. Валентин старался спрятать их даже от себя самого. Но телепат может вытащить на поверхность то, что сам человек изо всех сил старается забыть. Поэтому мне не составило труда узнать, как именно все происходило.

В тот вечер Гаррик вернулся домой очень поздно. Мы с братом уже спали в нашей комнате – впоследствии отец расселит нас по разным спальням. А тогда Вэл приглядывал за мной, малышом, чтобы помочь маме. Она, когда глава семейства наконец-то переступил порог, тоже уже спала. И это разозлило отца. По его мнению, уставшая с двумя сыновьями и домашними хлопотами, женщина должна была до последнего сидеть за накрытым столом и ждать его, своего мужчину.

Позднее я понял: каждый насильник ищет оправдание тому кошмару, который устраивает по отношению к другим живым существам. Ведь он не дикарь, рос и воспитывался в социуме, с детства усвоил, что такое хорошо, а что такое плохо. Но чтобы жить по совести – усвоить мало. Надо и понимать, что все эти нормы возникли не на пустом месте, что насилие – это самое страшное, что можно сотворить с самим собой или кем-то другим. У насильников это понимание отсутствует.

Однако такие люди прекрасно осознают, что совершают нечто плохое, за что социум их по головке не погладит, а осудит и, скорее всего, от них отвернется. Это не смертельно и в наше время «изгнание из стаи» не приводит к таким катастрофическим последствиям, как в случае первобытных людей. Но тот самый первобытный страх-то никуда не делся, ведь недалеко мы ушли от наших предков, пусть и хотим думать иначе. Поэтому насильник старается оправдать свое ужасное поведение. Мало кто честно скажет, что он просто, извините, моральный урод, который получает удовольствие, делая больно и плохо другим, наслаждаясь своей силой, властью и просто тем, что может так поступить. Нет, насильник целую теоретическую базу подведет под совершаемое насилие! Он постарается убедить себя, жертву и общество в том, что его вынудили поступить так, что он не виноват. И с удовольствием переложит всю вину на того, кто стал его жертвой.

Вот и отец никогда бы не признался, что дело в нем. Нет, он упорно находил поводы обвинить во всем мать, дрожащую перед ним, словно осиновый лист. Из воспоминаний Валентина я понял, что мама первое время старалась папеньке во всем угодить, чтобы лишний раз его не злить, боялась хоть слово поперек сказать. Но потом поняла: что бы она ни делала, его это не устроит. Он все равно найдет повод «наказать» ее, слабую и безвинную.

В тот вечер все было хорошо. Мы с братом спали, дом сиял чистотой, хотя помощниц у мамы не было, и она все делала сама. Ужин ждал своего часа в холодильнике, разогреть его – дело пары минут. А сама мать, утомившаяся за день, просто не смогла больше ждать, клевать носом. Постоянные бытовые хлопоты и жизнь в страхе выпивали из нее все силы. Да еще и папаша никогда заранее не предупреждал, если задержится, приходил, когда хотел. Мог и до рассвета не явиться в родные пенаты – так что же, матери вовсе не спать?

Гаррик, я уверен, мог это понять. Дураком он не был и родить такую простую мысль не составило бы труда. Но ему требовался повод для совершения очередного акта насилия и он его нашел. А потому, зайдя в дом, сразу отправился в спальню, чтобы в очередной раз воспитать глупую женщину.

Валентин проснулся от истошных криков, и побежал в родительскую спальню. Там его взгляду открылась ужасная картина: разъяренный отец за ногу стащил мать с кровати и волок ее за собой, как жестокий ребенок тряпичную куклу. Мама цеплялась за ножки мебели, за углы, ночная сорочка на ней задралась до бедер, волосы спутались, на лице обнаружились свежие ссадины. Она кричала от испуга и Гаррик периодически останавливался, ударял ее ногой и шипел, что убьет, если она разбудит его детей.

Маленький Вэл понял: сейчас лучше не попадаться чудовищу на глаза, не показывать, что он уже проснулся. Не давать ему очередного повода для того, чтобы бить маму. В ужасе он помчался обратно в нашу комнату, закрыл поплотнее дверь, заткнул щель между створкой и полом какой-то одеждой, чтобы звуки не проникали в спальню, и не разбудили меня. А сам сел у моей кровати, зажал уши руками и дрожал от ужаса. Так он, в конце концов и заснул, напоследок подумав, что утром ему будет попросту страшно покидать помещение.

А проснувшись, вздрогнул от резкого крика отца, и действительно долго боялся выходить из комнаты. Когда же дверь распахнулась, сжался, желая уменьшиться до размеров песчинки или исчезнуть вовсе. В спальню ворвался разъяренный Гаррик. Но увидев испуганного старшего сына, остановился. Покачался с пятки на носок, потом подошел к колыбели, где спал я. И, развернувшись, вышел из комнаты. Позже, когда все еще напуганный Валентин спустился вниз, сообщил, что наша мама ушла.

– Ее счастье, что глупая баба не попыталась вас забрать. Но слышать о ней я больше не желаю. Ты меня понял?! – грозно спросил он у маленького мальчика.

Брат кивнул. А потом прошелся по комнатам, увидел, что некоторые мамины вещи тоже исчезли. В этот момент он отчаянно понадеялся на то, что отец сказал правду, и мама действительно ушла, а не… В мое время Власта переживала научный рассвет и люди отказались от веры в Бога, считали, что все в их руках. Но шестилетний малыш, которого никто никогда не учил молиться, в то утро отчаянно просил высшие силы, чтобы все было так, как сказал Гаррик.

– Пусть никогда больше мы не увидим ее. Но пусть она будет жива. Пусть папа не купит мне больше ни одной игрушки, пусть я никогда не съем больше десерт. Но пусть будет так, что мама и правда убежала. И… И пусть папа ее не найдет! Ну пожалуйста! Пусть ей больше не будет страшно и больно.

И ведь я вспомнил тот момент. Я был очень мал, но до ужаса отчетливо запомнил эту картину: Валентин стоит лицом к окну, на коленях, протягивает руки к солнцу, которое уже вскарабкалось на небо, и что-то тихо шепчет. Никто не учил нас молиться и просить что-то у тех, кто неосязаем, да. Но откуда это взялось в маленьком мальчишке? Разве что любовь и отчаяние подсказали ему единственный способ обрести утешение. И, кто знает, может, и помочь близкому человеку. Хочется верить, что наши молитвы на это способны!

***

– Обними меня, Оникс. – попросила Регина, и я тут же это сделал. – Как же страшно! И как же мерзко!

– Сталкиваясь с описанием насилия, я всегда задавался вопросом: неужели эти ублюдки не понимают, что делают жертве больно, травмируют ее? И только сейчас осознал: да, им это прекрасно известно. И именно это доставляет уродам удовольствие. Поздно дошло, как всегда.

– Не в этом дело, милый. Ты не насильник. Ты очень добрый, хороший, честный парень и потому не можешь понять их логику, их мотивы. Даниил, думаю, тоже не сразу к такому выводу пришел, а в результате долгих раздумий. Может, повзрослев, еще и снова у папочки в мозгу прогулялся, чтобы постичь эту логику. Но какой же мерзавец этот Гаррик!

– Жаль, что природа не дает тем, кто уступает в физической силе, какие-нибудь способности вроде твоего телекинеза. Хорошая была бы защита…

– Ох, детка, даже ее наличие не всегда уберегает от насилия. Иногда можно не успеть. А иногда сложно решиться. И это неэффективно. Насилие не остановит насилие.

Я кивнул. Да, Регина права. Укутав ее поплотнее, я предложил сделать небольшой перерыв, прежде чем продолжить. Пока любимая пила кофе и курила, я подумал, что не только возможность почувствовать власть и силу, получить удовольствие, сделав плохо другому, приводят человека к насилию. Еще одна причина – эгоцентризм.

Гаррик, думаю, считал себя центром всего мира. А я вспомнил еще одного такого человека: Давида6, в лапах которого несколько лет назад оказалась моя Труди. Он насильно заставил целую планету служить своим целям, не пощадил никого, собирался долго и хорошо жить за чужой счет. И мою сестренку счел подходящей заменой своей жене, прекрасной Асале, но не пожелал ни честно разойтись с супругой, которую в результате свел в могилу. Ни узнать мнение Гертруды по поводу предполагаемого союза. Это ли не насилие?

– Насилие конечно. – кивнула Регина, когда я поделился с ней своими мыслями. – Хотя он может этого и не осознавать. Но Дан правильно подметил: все эти люди росли в социуме. А потому знают: свобода одного человека закачивается там, где начинается свобода другого. Но эгоцентричные люди других и за людей-то не считают!

– Вот не зря говорят, что эгоизм – плохо!

– Нет, малыш, не путай. Плохо – эгоцентризм, когда человек считает, что ему все обязаны. Здоровый эгоизм необходим. Ведь не заботясь о себе, ты и остальным не сможешь помогать. Или сможешь, но недолго. Ресурсы закончатся. А вот когда в человеке просыпается эгоцентризм, он на автомате посчитает всех остальных недостойными помощи.

– Да, ты права. Но видишь, Дания считала Даниила центром своей Вселенной, однако он не стал эгоцентричным мудаком.

– В ее Вселенной были и другие люди. А он был хорошим парнем. И теперь я знаю, откуда ты такой хороший на мою голову взялся. – лиса с улыбкой процитировала свой любимый вопрос. – Это у вас наследственное: быть хорошими людьми.

– Хочется верить. Но даже если это не наследственное, в мире столько всего хорошего, что переходить на сторону зла категорически не хочется.

– Даже за печеньки?

– Я уверен, ты можешь предложить и что-то поинтереснее. Хотя ты не зло.

– Посмотрим. Хоть я и не зло, но роль змеи-искусительницы мне нравится, и я ее исполнить вполне способна.

С этим я охотно согласился.

Глава пятая. Желание

Проявленное мной любопытство не просто щелкнуло меня же по носу, а разбило его, фигурально выражаясь. Достав из памяти брата столь страшные картины, я оказался совершенно раздавлен знанием, которое на меня свалилось. И на несколько дней замкнулся в себе, потрясенный этой информацией.

Гаррик ничего не заметил. У него к нам был совершенно утилитарный подход. Накормлены и напоены, одеты и обуты, здоровы и обучены, обеспечены делом и досугом. Все – не о чем волноваться. А что творится в душах у его сыновей, папашу совершенно не волновало. Подозреваю, мы для него были такими же предметами, как и мама. Материально он обеспечивал нас всем необходимым, но об остальном не заботился совершенно. А за материальное собирался строго спросить, когда придет время. Гаррик заставил бы нас отчитаться за каждый грош, хоть мы и не просили у него ничего.

А вот Валентин сразу же понял: что-то не так с младшеньким. И старался расшевелить меня, узнать, в чем дело. Я же продолжал сохранять молчание по трем причинам. Во-первых, мне было бы сложно найти слова, чтобы выразить свои чувства после того, как я узнал правду. Во-вторых, не хотелось признаваться брату, что я ослушался его совета. Нет, не наказания я боялся, да и Вэл никогда не наказывал меня. Он вообще считал, что наказания не эффективны и только усугубляют ситуацию. Но брат мне доверял и я боялся, что мое признание разрушит это доверие. А кроме него у меня ведь никого и не было.

Третья причина заключалась в том, что у меня появился еще один вопрос. Мне было важно и страшно узнать на него ответ. Но воспоминания брата не позволили удовлетворить любопытство самостоятельно, поскольку некоторые из них я все-таки не мог открыть – не было тогда нужного опыта.

Наконец, я почувствовал, что если не расскажу, в чем дело, меня просто разорвет, фигурально выражаясь. Да и задать новый самый важный вопрос тоже было жизненно необходимо, хоть и страшно. Поэтому я собрался с силами и через несколько суток попросил Вэла о серьезном разговоре. Брат мне не отказал. Он вообще никогда и ни в чем мне не отказывал.

Я признался, что изучил его воспоминания о маме, узнал, как обстояли дела в ее последний вечер в нашем доме. Валентин вздрогнул, обнял меня, стал гладить по голове. Он не рассердился, не стал меньше мне доверять, чего я так сильно опасался. Он понял! Понял, как важно мне было узнать.

– Многое бы я отдал, чтобы ты, братишка, не знал всего… Но это твое право – знать. – сказал он тогда.

– В таком случае, скажи мне… Мама жива? – задал я тот самый важный вопрос.

Возник он не на пустом месте. И сам Вэл, когда исчезла мать, тоже им задавался. Страшная картина, которую он наблюдал накануне, не шла у него из головы. Он, даже будучи малышом, вдруг понял, что папа способен не только на насилие, но и на убийство. Ведь оно тоже насилие. А потому участь нашей матери могла оказаться плачевной.

Тем более Гаррик, занимавшийся темными делами, имел в городе определенный вес. К нему бы не пристали с вопросами органы правопорядка, а дружки-подельники помогли бы избавиться от любых улик, обеспечили алиби. Это мы уже позднее поняли. Но то, что он может переступить самую ужасную грань, осознали уже в тот момент.

– Да. – брат улыбнулся, увидев выражение крайнего облегчения на моем лице. – Идем в мою комнату, я тебе кое-что покажу.

Я послушно побежал за ним – так резво, что оказался в спальне раньше, чем туда прибыл ее хозяин. Вэл рассмеялся, а потом закрыл дверь и полез под кровать. Мне он велел слушать, не подойдет ли кто к двери. Гаррик в это время шлялся неизвестно где, но слуги докладывали ему о том, чем мы занимаемся. Не хотелось бы попасться!

Брат вытащил из-под кровати небольшой сундучок, снял с шеи шнурок с ключом и открыл его. А потом достал конверт, и протянул его мне. Сердце забилось часто-часто, когда я непослушными пальцами извлек из него сложенное вдвое письмо. Развернув лист, я уставился на написанное на нем, словно зачарованный. У Валентина такой же почерк. И у меня тоже, я старался подражать ему. У отца другой – очень крупный, неровный, нервный. А у нас аккуратные буквы, ровные строки. И мне стало очень приятно, что наш почерк похож на мамин. Словно ниточка, которая нас связывает.

Я сосредоточился на словах, которые поселились на этом листочке. Самом важном для меня листочке.

«Мой маленький, мой дорогой Валентин! Прости, малыш, за то, что мне пришлось уйти от вас, от тебя и от Дана. Я вас люблю, вы смысл моей жизни. Но иначе нельзя было и я надеюсь, ты поймешь меня чуть позднее, поймешь, почему я не могла остаться. Я же буду ждать, чтобы жизнь дала нам шанс снова увидеться. Пока же запомни самое главное: я люблю тебя и Даниила. Вы не просто смысл. Вы моя жизнь»

Я аккуратно сложил письмо обратно в конверт и глянул на брата. Он счел нужным объяснить историю появления послания.

– В тот день я не мог успокоиться. Бродил по пустому дому – отец куда-то уехал сразу после завтрака. За тобой присматривала вызванная им няня. А я ходил по этажам, заглядывал в каждую комнату и старался привыкнуть к ощущению пустоты. В доме стало слишком пусто без нее.

Вечером он тоже оставался беспокойным. Няня уложила спать нас обоих, и удалилась на первый этаж. Вэл выбрался из кровати, уселся на подоконник и смотрел в окно. Редкие прохожие уже почти не пересекали улицу, фонари стали гаснуть один за другим. Как вдруг мальчик увидел тонкую фигурку, которая подошла к забору, замерла у пышных розовых кустов, рядом с которыми брат любил проводить время. Валентин вскочил: пусть незнакомка была закутана в плащ, его ей не обмануть!

Он понесся вниз, а там, сдерживая охватившее его волнение, на цыпочках прокрался мимо гостиной, где няня смотрела телевизор. Выскочил на улицу, побежал к кустам. Но увы! Худенькой фигурки в плаще уже не оказалось там. Брат готов был разрыдаться от разочарования, но тут вдруг увидел что-то белое на зеленом кусте и осторожно приблизился. Потом понял: это конверт, наколотый на один из шипов.