Розмысл царя Иоанна Грозного

А жаркие языки факелов тепло лизали грудь и лицо и раскаленными иглами вонзались в глаза.

Дозорный грубо схватил узника за плечо и что-то крикнул.

Робко, точно боясь спугнуть видение, приподнялись веки, но тотчас же еще плотнее сомкнулись.

– Жив, что ли? – донеслось как будто из далеких неизмеримых глубин и живительными росинками коснулось сознания.

– Ты, что ли, и есть Неупокой?

– Аз.

Дождавшись, пока узник успокоился немного и мог воспринимать человеческую речь, Грязной и Вяземский приступили к допросу…

Перед вечерней Неупокоя спустили с желез. Освобожденный узник сделал движение, чтобы броситься к двери, но потерял равновесие и грохнулся без памяти на каменный пол.

Очнулся он на другое утро в избе для пыток.

«Сызнов!» – змеиным холодком пробежало по телу.

Разморенно облокотившись на дыбу, с благодушной улыбкой поглядывал на Неупокоя какой-то маленький старичок.

«Кат!» – сообразил узник и щелкнул зубами.

– Нешто признал? – оттолкнулся от дыбы старик и закатился режущим хохотком. – А ужо щипцы припасены для тебя – не нарадуешься. И не учуешь, како языка-то лишишься.

Он не спеша вышел в сени и вернулся с небольшим узелком.

– Показал бы милость да поглазел на умельство-то фландрское.

Неупокой в ужасе отодвинулся от узелка.

Кат обиженно покачал головой.

– Экой ты, право! С твоего выбору послужу тебе: волишь – споначалу очи твои выколю; волишь – напередки язык откушу.

И, взяв со стола утыканный шипами железный прут:

– Глазей.

Трясущиеся пальцы непослушно скользили по узелку.

Старик, натешившись вдоволь, развязал, наконец, кумачовый платочек.

Неупокой обомлел от неожиданного счастья: в узелке были хлеб и розовеющий кус свиного сала.

* * *

Шумно и весело было в трапезной у царя. За длинным столом гомонили советники с гостинодворцами – Прясловым, Заблюдою и Рожковым.

Грозный налил новый овкач вина и сам передал его Заблюде.

– На добро здоровье!

Гость благодарно склонился, осенил себя крестом и залпом выпил.

Пряслов и Рожков завистливо поглядели на Заблюду.

Иоанн ухмыльнулся.

– Все вы любезны нам. Всех примолвляю!

И, налив еще два овкача, прищурил левый глаз.

– А от Тмутаракана, сиречь Астраханью именуемого, до Персидской земли и малое дитё рукою дотянется. Без помехи можно ныне с Персией той торг торговать.

Подвыпивший Фуников обнял Рожкова и ткнулся в лопатку его бороды.

– Токмо, чур, держать уговор. Чтоб без утайки пятинная доля с лихвы в цареву казну.

Гостинодворцы обиженно уставились на казначея.

– А ежели что, может, и живота для царя и отечества не пожалеем!

В трапезную вошли Борис, Загряжский и Биркин.

Годунов многозначительно подмигнул и показал пальцем на дверь.

– По вызову твоему, государь, пожаловали к нам князья: Шереметев, Сабуров да Ряполовский с Овчининым.

Заблюда раздраженно почесал у себя за ухом и встал.

– Авось, государь мой преславной, свободишь нас. Не с нашим рылом суконным пред очи родовитым казаться.

Грозный шаловливо прищелкнул языком.

– При мне не заклюют авось, Митрич!

И к Годунову:

– Кликни князей-то. Да Иван-царевичу вели пожаловать.

Бояре вошли гуськом, трижды перекрестились на угол и приложились к замаслившейся царевой руке.

Овчинин исподлобья оглядел собравшихся и презрительно подобрал губы.

– Дай бог здравия гостям желанным, – мягко прошелестел царь и жестом указал на лавку.

– А тебе, Симеон, за Угря первому поденная подача наша.

Ряполовский подхватил на лету надкусанный ломоть и, подставив ладонь к подбородку, чтобы не рассыпались крошки, с благоговением, как просфору, зажевал хлеб.

Загряжский и Биркин заняли свои места. Симеон, проглотив последний кусок, примостился подле Овчинина.

– Вы бы, князь-бояре, рядком, – предложил с плохо скрываемой усмешкою Грозный Шереметеву и Миколе Петровичу.

Замятня собрал ежиком щетинку на лбу.

– Пожаловал бы ты меня, царь, иным каким местом.

– Пошто така незадача? – И милостиво указал Шереметеву на место подле Загряжского. – А ты, Микола, к Биркину ближе.

Бояре хмуро уставились в подволоку и не шевелились.

Иоанн теребил клинышек бороды и, видимо, забавлялся.

– Аль и эдак не угодил?

Микола Петрович, краснея от натуги, поднялся на носках и отставил поджарый живот.

– Воля твоя, государь, – собрал он птичьим клювом желтые губы свои, – токмо сиживали Сабуровы-Замятни одесную батюшки твоего и негоже им с Биркиными рядышком быть.

На пороге показался царевич. Услышав кичливый писк Сабурова, он топнул ногой.

– Посадить!

Вяземский и Фуников бросились к боярам.

Легким движением головы Грозный остановил советников и, указав сыну на место подле себя, уперся подбородком в набалдашник посоха.

– Рядком! Подле Биркиных! Оба!

Бояре потоптались немного, но не двинулись с места.

– Ну?!

Медвежьими когтями скребнул окрик по сердцу. Упрямые головы, подчиняясь какой-то могучей силе, медленно повернулись к царю.

Властный, обнажающий душу взгляд налитых кровью глаз Иоанна скользнул по мертвенно-побледневшим лицам утративших вдруг всякую волю бояр.

Сбившись жалкой кучкой, они покорно подчинились приказу.

– Тако вот споначалу бы! – скрипнул зубами царь и, вытирая рукой проступивший на лбу пот, уже бесшабашно шлепнул по спине Годунова. – Вина!

Глава восьмая

На полпути от Кремля отекшие ноги Неупокоя отказались передвигаться. Недельщик взвалил узника на плечи стрельцу.

В Кремле Неупокой отлежался на лавке и, опираясь о батожок, поплелся с замирающим сердцем к царевой трапезной.

У приоткрытой двери стольник загородил его собой.

В трапезной стоял гул. Скоморохи кружились в бешеной пляске, давили друг друга, прыгали по столам, перебрасывались мушермами, овкачами и блюдами, обливая людей, стены и подволоку потоками щей и вина.

Хмельной Иоанн не давал им остановиться. Его захватили веселье и шум. Хотелось самому броситься в пляс, закружиться так, чтобы в один грохочущий хаос смешались все его чувства и мысль и рассудок, чтобы позабыть обо всех и забыться самому. Каждый мускул его трепетал, и рвалась уже из груди разудалая песня, а ноги, под лихими перезвонами накров, все безудержнее и дробней выбивали молодецкую дробь.

Прыгая через шутов, неслись в пляске советники.

Биркин, в угоду царю, вытащил из-за стола упиравшегося Замятню и поволок его по полу.

Грозный покатился от хохота.

Неожиданно взгляд его упал на стольников.

– Сгинь!

Точно ветром сдуло шутов. Оборвались песни и говор. Пятясь, сели на свои места советники и гости.

В глазах Иоанна притаился лукавый смешок. Клинышек бороды оттопырился кверху и ищуще зашмыгал по сторонам.

– Пошто притихли, бояре? – вкрадчиво подмигнул царь Овчинину и Ряполовскому. – Али не в потеху вам наша потеха?

Бояре неохотно поднялись.

– За хлеб, за соль твою спаси тебя бог, государь! Всем довольны мы ныне.

Грязной подошел к Симеону и низко поклонился ему.

– Не обессудь!

Тяжело вздохнув, Иоанн закрыл руками лицо.

– Ласка ваша нам в утешение. А токмо колико любезнее было бы во всем ту ласку зреть. – И не сдерживаясь, судорожно сжал посох. – Примолвлял нас и Старицкой-князь и Курбской Ондрей. А было то на словесах. В душах же имали скверны и змеиные помыслы противу меня. – Он согнул по-бычьи шею и исподлобья поглядел на Симеона. – Да и ныне дошло до нас, будто охочи иные князья на столе московском зреть Василия Шуйского.

Шереметев и Замятня, позабыв непримиримую рознь, тесно прижались друг к другу и не смели вздохнуть.

– Тако ли, бояре? Аль после Старицкого убиенного Шуйскому черед пришел?

Белые, как личина, оставленная в сумятице каким-то шутом, стояли Овчинин и Ряполовский.

– Не противу тебя восставали, – горлом выдавил Овчинин. – Ты нам царь, богом данный. Токмо о родах боярских, хиреющих ныне, печалуемся.

Грязной с возмущением сплюнул.

– И израды не замышляли?

Стольник отступил. Недельщик толкнул Неупокоя коленом под спину.

Узник шлепнулся под ноги царю.

Фуников одной рукой, как кутенка, поднял холопя и стукнул лбом о лоб Ряполовского.

– Не признаешь ли, князь, человека сего?

Овчинин первый узнал Неупокоя, но нарочно выкатил глаза и недоуменно пожал плечами.

– Не обессудь, господарь! – поклонился Неупокой Симеону. – Давненько не служил аз тебе!

Он пытался говорить так, как научили его в приказе. Но представившаяся неожиданно возможность поиздеваться над князем, выместить на нем всю свою ненависть, путала мысль и подсказывала иные слова.

Чтобы не дать сбиться холопю, Грязной стал задавать ему отдельные вопросы.

Висковатый деловито заскрипел пером по пергаменту.

Иоанн сидел, закрыв руками лицо, и молчал.

Хмельной царевич поманил к себе Сабурова.

– Чмутят бояре!

– Чмутят, царевич.

И, собрав ежиком колючий лоб, Микола Петрович приложил палец к губам.

– Да и не токмо сии, а и Шереметев не мене.

В его испуганных глазах блеснула надежда. Он бочком подвинулся к Вяземскому.

– Заедино добро бы и с Шереметевым поприкончить.

Вяземский по-приятельски хлопнул князя по животу и многозначительно ухмыльнулся.

– Во всяку прореху ткнем по ореху. Аль темниц на Москве не достатно?

Замятня торжествующе повернулся к Шереметеву.

Исчезнувший куда-то Фуников запыхавшись ворвался в трапезную.

– Опытали Неупокоя?

Грязной утвердительно кивнул.

Казначей положил руку на плечо Сабурова.

– Принимай гостюшка, князь.

Спина Иоанна заколыхалась от неслышного смеха.

Перед пораженными Сабуровым и Шереметевым вырос Тын.

– Дозволь молвить! – упал Федор в ноги царю и трепетно приложился к его сапогу.

– Сказывай, перекрестясь!

Откинувшись в угол, Тын ткнулся об пол лбом и клятвенно поднял руку:

– Перед Господом нашим, Исусом Христом.

– Сказывай, сказывай!

– Соромно было мне, государь, слушать хулу на тебя.

Плечи Грозного зябко поежились, и рука нащупала посох.

– Сказывай!

– Печаловались Шереметев с Сабуровым на то, что, дескать, торговым людям да царю занадобились дороги в иноземщину, да еще жадны худородные до княжьей земли. А нам испокон века земля дадена. Нам ни к чему басурмены.

– Пиши! – выплюнул Грозный, опуская на плечо дьяка тяжелую руку свою.

Висковатый торопливо заскрипел по пергаменту.

Заблюда, грузно навалившись на стол, с злорадной улыбкой слушал показания языка. Пряслов и Рожков суетливо напяливали на себя шубы.

– Не гневайся, государь! – объявили они вздрагивающим голосом. – Отпусти.

– А то посидели бы, – запросто потрепал их по спинам царь.

Рожков с омерзением повернулся к боярам.

– Краше татарина-нехристя почеломкать, нежели зрети злодеев, хулящих избранника Божия! Отпусти!

Иоанн хрустнул пальцами и, скорбно взглянув на образа, спрятал в руки лицо, чтобы не выдать своего настроения.

«Ужо разнесут они молву про земских! – с наслаждением подумал он. – Кой из гостинодворцев еще стоял за бояр, навеки спокается».

Замятня стоял не двигаясь, точно на него напал столбняк. Только жалко топорщилась щетинка на лбу да вздрагивала испуганно на кончике носа прозрачная капелька.

Опираясь на посох, Иоанн зло поднялся и оттолкнул от себя кресло ногой.

– Рядком их поставить! – крикнул он вдруг и изо всех сил вонзил посох в дверь.

Советники ринулись на бояр и поставили их на колени.

Заблюда торопливо накинул скатерть на образа.

– Не можно угодникам Божьим зреть крамольников богомерзких.

Иоанн величаво тряхнул головой, высоко поднял правую руку и с трудом разодрал плотно стиснутую ленточку губ:

– А русийское самодержавство изначала сами володеют всеми государствы, а не бояре!

– Истина! – устремил Заблюда вдохновенный взгляд в занавешенные образа.

– Истина! – молитвенно подхватили советники.

Годунов же зажмурился и сладенько выдохнул с таким расчетом, чтобы слышно было царю:

– Бог глаголет устами его. Воистину велелепен и разумен, и могуч, яко царь Соломон!

Выдернув из двери посох, Грозный ткнул поочередно острием его в бояр.

– Велегласно реките за государем своим!

Он откашлялся, резнул окружающих ястребиным взглядом и торжественно возгласил:

– Аз, великой государь, царь и великой князь Иоанн Васильевич, всея Русии самодержец.

И, передохнув, притопнул ногой:

– Велегласно реките!

Четыре боярина, уткнувшись лицами в пол, разнобоем повторили гордые слова его.

– …Володимирской, Московской, Новагородской…

Все выше, величавее и могущественнее звучал голос царя. Трепещущие пальцы поднятой правой руки, изогнувшись, стремительно скользили в воздухе, мяли его, как будто хотели зажать в кулак, уничтожить все, что посмеет не подчиниться безропотно.

– …царь Казанской, царь Астраханской, царь Сибирской, государь Псковской…

– Велегласно реките!

Замятня приложил руки к груди. Он уже овладел собой и, чтобы обратить на себя внимание, визгливо выкрикивал слово за словом, с песьим умилением поглядывая на каменно-неприступное лицо царя.

– …великой князь Смоленской, Тверской, Югорской, Пермской, Вятцкой, Белгородцко и иных…

Священный трепет овладевал трапезной. Руки Грозного уже пророчески простирались к небу; голос звучал, как вещее предрекание. Затуманившийся взгляд скользил над головами людей так, как будто оторвался от земли для иного, ему одному доступного созерцания.

– …государь и великой князь Новагорода низовыя земли, Черниговской, Рязанской, Полотцкой, Ростовской, Ярославской, Белозерской, Удорской, Обдорской, Кондинской и всея северныя страны повелитель и государь…

Он оборвался, вытянулся на носках и, приложив к уху ладонь ребром, настороженно прислушался.

– Ей, Господи! Твой раб недостойный…

И, прищурившись, пошарил глазами по оцепеневшим в суеверном экстазе лицам. Торжествующая усмешка едва заметно плеснулась по краям губ и потонула в оттопырившемся клинышке бороды.

– …вотчинный земли Лифляндския, – воркующим щебетом пронеслось где-то в вышине, как будто далеко за хоромами, и неожиданно резко разрослось в громовой раскат:

– …и иных многих земель государь!

Руки истомленно легли на грудь.

– Пить, – тихо попросил Грозный, почти падая на Вяземского, и воспаленными губами жадно припал к ковшу.

В трапезной стояла мертвая тишина. Только Заблюда, не в силах сдержать благоговейного умиления, сдушенно всхлипывал перед занавешенным киотом. Но от этого, казалось, тишина смыкалась еще торжественнее и благолепнее.

Грозный допил вино, отставил ковш и вдруг вскочил разгневанно с кресла.

– Убрать!

Неупокой ухватил Ряполовского за бороду и с силой рванул к себе. Симеон вцепился зубами в руку холопя, носком сапога откинул его в сторону и подполз к царю.

– Убей, государь, токмо не допусти, чтобы смерд нечистыми перстами своими касался гос…

Он не договорил. Десятки рук стиснули его рыхлое тело и поволокли вон из трапезной.

Шереметев и Сабуров, крепко обнявшись, отчаянно отбивались от наседавшего на них Тына.

Грязной приказал связать их.

Биркин и Загряжский с издевательскою усмешкою предложили Овчинину следовать за ними.

Боярин послушно подчинился и направился к выходу.

У порога он задержался на мгновение, что-то соображая, и резко повернулся к царю:

– На милостях твоих бью тебе челом, государь. Токмо памятуй: испокон веку крепка была земля русийская не смердами, а господарями!

Царевич прыгнул к порогу и, подхватив с пола машкеру, напялил ее на перекошенное лицо Овчинина.

– А пригож скоморох! Ужо распотешатся мыши те в подземельи!

* * *

Со всех концов Москвы стрельцы сгоняли людишек к урочищу, в котором чинят казнь злодеям.

Грозный, отпустив гостей, заторопился на место казни.

Низкорослый нагайский аргамак лихо помчал царя на Козье болото.

За отцом, в шеломе и тяжелых доспехах, скакал царевич.

Батожники стремительно неслись по улицам.

– Дорогу преславному! Царь! Дорогу царю!

И усердно секли всякого, кто замешкался по пути.

На Козьем болоте Иоанн, превозмогая боль в пояснице, с нарочитой легкостью спрыгнул с коня и, чуть раскачиваясь, направился к кругу.

Народ упал ниц.

Иван-царевич на полном ходу врезался в толпу и, не скрывая озорного веселья, честил на чем свет стоит татар, наградивших его норовистым конем.

Грозный погрозил сыну, а сам с сожалением вспомнил о своей утраченной юности и хвастливо шепнул боярину Турунтаю:

– А бывало… Памятуешь ли, како аз был горазд людишек давить?!

Боярин расцвел в восхищенной улыбке.

– Нешто запамятуешь ту стать твою молодецкую! Орленком летал ты, преславной!

У дыбы, окруженный дьяками и катами, стоял доставленный на Москву Микита Угорь.

Он был неузнаваем. Левый глаз его вытек еще во время пыток в губном приказе, вместо носа торчал вывороченный обрубок, а на подбородке, в прогалинках, где ранее росла борода, взбухли гноящиеся бугорки струпьев.

Поодаль от дыбы испуганно жались друг к другу ходоки, которым Угорь наказал доставить гуся с денежною начинкою.

Иоанн подал знак ратнику.

Закручинившимся вздохом пролились в воздухе звуки рожка. Толпа шумно поднялась с земли и замерла в ожидании царева слова.

– Обсказывай, дьяк!

Долго и обстоятельно докладывал приказный о преступлении Угря.

Больно заломив пальцы, Иоанн страдальчески выдохнул:

– Вот, добрые люди, те, которые норовят сожрать вас, яко псы пожирают говядину.

Грязной подтолкнул одного из ходоков поближе к дыбе.

Царь, с чувством глубокого сострадания, оглядел холопя.

– А лихо вам от дьяков да бояр?

– Лихо, царь, тако лихо – мочи не стало.

Плечи Грозного судорожно передернулись.

– Умельцы вы гуся делить? – процедил он сквозь зубы, переводя прищуренный взгляд свой на катов.

Выхватив из-за пояса секиры, каты низко склонили головы.

– Допрежь всего отрубили б вы тому гусю лапки.

Точно кипящим варом обдал толпу смертельный крик Микиты.

– А абие секите руки премерзкому.

Прижавшись к отцу, царевич со звериным наслаждением следил за извивающимся по земле дьяком.

Каты подняли высоко над головами залитый кровью обрубок.

Вяземский провел пальцем по своему горлу.

Кат поплевал на руки и, крякнув, как дровосек, ударил секирой по затылку уже ничего не чувствовавшего Угря.

Царевич наступил на труп и победно запрокинул голову.

– А по вкусу ли тем, кои лихо робят со холопи, гусиное мясо? – И лукаво перемигнулся с отцом.

Глава девятая

Замятня и Шереметев, закованные лицом к лицу в общие железы, пролежали всю ночь в подземелье.

– Ты! – таращил во тьме глаза Шереметев, стараясь вцепиться зубами в губы соседа.

Микола Петрович собирал ежиком лоб и остервенело бодался.

– За моими же хлебом-солью поносил меня при боярах и Федьке, бесстыжий, – сипел он по-гусиному и смачно плевался.

Присмиревшие было поначалу от непривычного шума, крысы по одной выползали из нор и, щерясь, подозрительно обнюхивали людей.

Осмелев, они неторопливо засновали по туго переплетенным ногам, шмыгнули под изодранные кафтаны и подобрались к груди.

– Кш, окаянные!

Объятые ужасом, бояре подняли отчаянный вой и покатились, переваливаясь друг через друга по отвратительной жиже земляного пола.

Всполошенные крысы шмыгнули в норы.

Едва передохнув от страха, Шереметев вцепился зубами в губу Миколы Петровича.

– Не займай, басурмен! – рванулся Замятня и больно боднул соседа.

– А ты и с господарями не схож! Ты поглазей на рыло-то на свое! – обидно расхохотался Шереметев. – Паникадило, а не господарь! А на лбу – репейник! Ей-пра!

Сабуров перегнул тонкую шею свою и, приподнявшись, двинул лбом по переносице князя.

– Хоть и поджар аз и при репейнике, да от самого Батыя в князьях хожу. А ты тучен, яко опара, да мелок!

– Молчи, кобыла тмутараканская!

Утром их спустили с желез и повели на допрос.

Микола Петрович чванно поглядел на дьяка и, напыжившись, просипел:

– Покель сию опару смердящую из моей темницы не выбросите да Ваську-холопя служить ко мне не приставите, – а и выю рубите – языком не шевельну!

По одному поднимали князей на дыбу. Под жуткий хруст костей дьяк, не торопясь, чинил допрос.

Подьячий, приладив на колени пергамент, записывал показания.

– Руки его смердящие крути подале за спину! – ревел Замятня, забывая о собственных страданиях. – Авось споросится пес да потоньшает малость!

В сенях послышались сдержанные голоса. Уныло звякнули железы.

В изодранной епанче, весь в крови, в избу ввалился Василий.

Микола Петрович с удовлетворением крякнул:

– То-то же, сдогадались, что не можно Замятне без смерда!

Кат подтянул веревку. Что-то хряснуло в княжьей груди, оборвалось; выкатились глаза; бурыми пятнами покрылось искаженное болью лицо.

Дьяк неодобрительно покачал головой, сам ослабил веревку и, сняв Сабурова с дыбы, облил его ушатом воды.

Выводкова повесили рядом с Шереметевым.

– Не ведаю! – крикнул он, когда к нему подошел кат с раскаленным железным прутом.

– Не сведущ аз в господарских делах.

Сабуров очнулся и широко раскрыл глаза.

Василий умоляюще взглянул на него.

– Обскажи ты им, князь, про меня.

Серою тушею висел Шереметев на дыбе и протяжно стонал:

– Спусти! Отхожу! Без покаяния отхожу!

И, точно в предсмертных судорогах, жутко подергивал каждым мускулом лица.

Но едва его бросили подле Сабурова, он собрал последние силы и отполз в дальний угол.

– Не вместно православному быть близ чародея.

Дьяк любопытно склонился над князем.

– Аль водится за Замятней?

– Поглазей сам, коли не веришь! Вдвоем с холопем с тем, с Ваською, нечистое селение сотворил.

Узников уволокли в темницу.

Челяднин приказал рассадить князей по разным ямам и, остановившись перед низкою железной дверью, поклонился почтительно Шереметеву.

– На досуге поразмыслишь, боярин, како со ливонцы да Шуйским царя извести!

Князь попытался возразить, но Челяднин уже отвернулся к дьяку.

– В серединную темницу его, что острым помостом приправлена, да обрядить железами по вые, рукам и ногам, а по чреслам – обручем тучным украсить!

И сосредоточенно уставившись в землю:

– Да к тому обручу батман железа приладить!

Шереметев сжал кулаки.

– Сам же ты из рода высокого, а продался смердам богопротивным!

* * *

Грязной с дьяками с изумлением рассматривали потешный город.

Увидев льва, они отпрянули в страхе и долго не решались прикоснуться к оскаленной пасти.

Василий, срывающимся голосом, едва живой от недавней пытки, давал объяснения.

– А и доподлинно чудо! – развел руками Челяднин. – Не пожалует ли царь поглазеть? – И приказал рубленнику собрать разобранные части потешной усадьбы.

* * *

Отлежавшись в избе подьячего, Выводков объявил, наконец, что здоров и может приступить к работе.

Когда потеха была собрана, восхищенный окольничий поспешил в Кремль, чтобы обстоятельно поведать царю о диковине, содеянной умельцем-холопем.

На другой же день, по воле Грозного, Василий, вместе с городком, был доставлен на царский двор.

Протопоп Евстафий в суеверном ужасе закрыл руками лицо.

– Сожги, государь! С холопем сожги! А птицу ту, Гамаюн, зарой под осиной в Страстную седьмицу.

Иоанн надоедливо отмахнулся.

– Служил бы обедни, а об остатнем поручил бы нам печалованье! На то и на Ливонию ополчаюсь, чтобы с краев иноземных умельцев сдобыть. – И с разинутым ртом остановился перед Василием. – Смерд, а доподлинному розмыслу не уступит!

Осененный неожиданной мыслью, он легонько коснулся посохом плеча умельца:

– Снимаю холопство с тебя. Жалую тебя дьяком-розмыслом.

После обедни Грозный направился в думу, но среди дороги повернул вдруг в трапезную.

– Пускай сами погомонят князья, а мне и зреть-то хари их богомерзкие невмоготу!

В сенях он встретил царевича, Фуникова, Челяднина и Годунова.

Иван приложился к руке отца и сиротливо вздохнул.

Грозный насупился и недоверчиво зашарил глазами по лицам советников.

– Аль лихо?

Царевич мотнул головой.

– Лихо, батюшка! Не токмо бояре, а жильцы и те печалуются!

У Иоанна упало сердце. Он сжал плечо сына и ткнулся бородой в его ухо.

– На чем печалуются?

Фуников, выгораживая царевича, устремил простодушный свой взгляд в пространство и прошелестел в кулачок:

– Не успел ты холопя пожаловать розмыслом, а ужо негодование идет: негоже, мол, в розмыслах смерду ходить.