Розмысл царя Иоанна Грозного

Англичане прошли к кругам воску. В стороне, заложив за спину руки, с видом благодетеля стоял казначей.

– Дорого! – перевел толмач.

– До-ро-го?! Да окстись ты, забавник!

И с горькой обидой:

– А ежели дорого, не можно нам и на щетине терять!

Наконец, после долгих и страстных споров, Фуников ударил с англичанами по рукам.

* * *

Довольный выгодным торгом, Грозный пожелал потешить английских гостей.

Дети боярские с людишками поскакали по окружным лесам добывать живых зайцев.

По пути они захватывали с собою на помощь холопей из примыкающих к Москве деревень.

За неделю было изловлено более восьми сороков зайцев.

Утомленные охотой, дети боярские сделали привал у Можайска.

Среди ночи их неожиданно разбудили отчаянные вопли и набат.

– Горим! – решили охотники, вглядываясь в зарницы, прорезавшие кромешную тьму.

Село кипело ревом, зловещим набатом и багряною кровью пылающих факелов.

Из-за леса вместе с визгом метели отчетливо донесся протяжный вой:

– Волки! Волки идут!

Там и здесь, в черном пространстве, загорались колючие искорки, росли, множились, подбирались все зловещей и ближе.

Взвалив на плечи кули с полузадушенными зайцами, утопая в сугробах, в сторону боярской усадьбы бежали холопи. Позабыв в сумятице пищали и стрелы, за ними мчались охотники.

Обезумевшие от голода волки уже метались по уличкам, прыгали в клети и, жутко пощелкивая зубами, впивались в икры людей.

* * *

Настал день охоты.

Из Кремля, на разукрашенном коне, выехал Иоанн. Лихо развевались золотые перья на сияющей ожерельями шапке его. Точно полуденное солнце, резали глаза золотая паутина и жемчуга, прихотливыми узорами расшитые по енотовой шубе. Мягко побрякивая, болтались на малахитовом поясе два продолговатых ножа и кинжал. Через спину был перекинут кнут с медною булавою на краю ремня.

За царем скакали гости, ближние, дворовые и псари. По улицам, до заставы, суетливо сновали батожники, разгоняя народ.

– Царь скачет! Царь! – надрываясь, ревели дьяки, подьячие и ратные люди.

Как в глубокую полночь опустела Москва. С рынка исчезли торговцы, побросав на произвол судьбы товары; ребятишки забились под подолы матерей и сестер, и насмерть перепуганные горожане, вихрем промчавшись по улицам, пропали в снежных сугробах полей.

У Тюфтелевой рощи всадники осадили коней. Стрельцы, стоявшие на дозоре подле загона, по знаку Вяземского, выпустили часть зайцев.

Точно хмельные, зашатались измученные зверки, сонно обнюхали воздух и, толкая друг друга, медленно разбрелись по кустам.

В землянках, искусно скрытых под снегом, у кулей, набитых зайцами, ждали сигнала жильцы.

Грозный свысока оглядел англичан.

– У меня на Руси – что куницы, что белки, что зайца – великая тьма!

Толмач перевел хвастливые слова царя. Гости сухо поклонились и ответили по-заученному:

– Мы всегда поражались богатствам его королевского величества, Иоанна Васильевича.

– Гуй! – крикнул, как было условлено, Грозный.

Свора псов бросилась в рощу. Зайцы сбились в кучи, ошалело уставились на псов и вдруг рассыпались в разные стороны. Загонщики встретили их пронзительным свистом. Рассвирепевшая свора разметала по воздуху клочья заячьей шерсти.

Иоанн прыгал с места на место, при каждой удачной хватке возбужденно хлопал в ладоши и, казалось, готов был сам ринуться в бой.

– Гуй! Гуй! – непрестанно ревел он, весь передергиваясь и по-звериному прищелкивая зубами.

Из землянок выпустили свежую стайку зверков.

– Вот она, Русия наша! Токмо свистнешь, а добро само понабежит! – размахивал руками перед гостями увлекшийся царь. – Показали бы нам такое где на Неметчине!

Англичане приятно щурились и изо всех сил старались не показать вида, что им известно, откуда набралось такое обилие зайцев.

Из-за кустов выпрыгнул Вяземский.

– Остатних повыпустили!

– Добыть! – капризно, тоном избалованного ребенка, потребовал Иоанн, но, что-то поспешно сообразив, зашептался с князем и кликнул к себе толмача:

– А не пожаловали бы гости волком потешиться?

В ожидании новой забавы, охотники ушли в шатры погреться и перекусить.

– Студня бы басурменам! – предложил Грозный, участливо поглядывая на продрогших иностранцев. – Да вина им боярского по ковшу!

Но гости не дожидались приглашения и, усевшись за стол, сами потянулись к блюдам.

Фуников в ужасе набросился на толмача:

– Недосуг тебе был вразумить басурменам почтение?!

Милостиво улыбнувшись, царь передал гостям через казначея поденную подачу.

– Бьют челом тебе иноземцы на великой твоей милости, государь! – поклонился до земли перепуганный насмерть толмач.

– То-то же, бьют! – передразнил Фуников, все еще не успокаиваясь.

Охотники пригоршнями брали со стола миндаль, орехи, сахар, капусту квашеную и холодное мясо, усердно потчевали друг друга и наперебой подливали вина иноземцам.

В шатер скромненько протиснулся Вяземский и уселся у края стола. Грозный нетерпеливо скосил глаза на вошедшего. Князь подмигнул и таинственно улыбнулся.

Далеко, в обход Тюфтелевой рощи, дворовые везли огромную клетку с тремя волками, выращенными для потехи Ивана-царевича.

У опушки, перед загоном, работные людишки спешно ставили помост для царя и гостей.

Когда все приготовления были сделаны, Грозный поднялся из-за стола и, перекрестившись, мечтательно зажмурился.

– Добро бы нам, для прохладу, волками потешиться. Аль в нашей вотчине волки поизвелись?

И первый направился к помосту.

Едва выпустили из клетки волков и натравили на них псов, на дороге показался бешено мчащийся всадник. У опушки он на полном ходу остановил коня.

– В стрелы!

– Убью! – заревел Грозный, узнав издали старшего сына.

Царевич, точно безумный, бросился на ловчих.

– В стрелы!

Людишки повалились в ноги Ивану, подавшему знак стрельцам.

– А не изловите тех волков, шкуру сдеру!

И повернувшись к отцу:

– Девками своими тешил бы басурменов!

Грозный взмахнул посохом.

– Уйди, Ивашка! Бога для, не дразни!

Царевич вызывающе сложил руки на груди.

Чувствуя, что ссора может окончиться непоправимым несчастьем, англичане решительно встали между отцом и сыном.

– Не люб гостям ваш свар, – прерывающимся писком перевел толмач.

Иоанн опомнился. Тяжело опершись на плечо Вяземского, он пошел к колымаге.

Глава шестая

Великое ликование стояло в вотчинах Щенятева и Прозоровского после отъезда опальных бояр в украйные земли.

Холопи зажили так, как никогда не живали. Во всем дана была им полная воля. Но больше всего радовало то, что приказные сами приехали из губы и, обмерив луга и пашни, поделили их нелицеприятно по душам.

– Наш нынче праздник… На себя нынче робим по воле царевой… – с гордостью похвалялись людишки и с удесятеренной силою возились на отведенных участках.

Весной, когда сошел снег и талая вода снесла на луга навоз, свезенный еще по осени благоразумно к реке, в губу потянулись возы за семенной ссудой.

Никто не был обижен приказными. Щедрой рукой ссужали власти крестьян зерном на посев.

После Петрова дня в опальные вотчины неожиданно приехали незнакомые служилые люди.

Дьяки согнали народ на луга и коротко объявили:

– В ноги падайте господарям!

На месте двух вотчин, Щенятева и Прозоровского, появились восемь мелких поместий.

Урожай с черной земли почти целиком ушел в казну к новым господарям.

Обманутые крестьяне подали челобитную воеводе, в которой намекали на то, что собираются, как раскабаленные после боярской опалы, уйти с насиженных мест искать прокорма на новые земли.

Воевода пригрозил жестокой расправой и через дьяков огласил царскую грамоту, по которой людишкам Щенятева и Прозоровского запрещалось оставлять вотчины.

Служилые, заняв хоромы бояр, решили ни в чем не отставать от образа жизни высокородных и с княжеской расточительностью пропустили все, что собрали с крестьян.

Наступила пора сбора податей с господарей.

Новые помещики заволновались.

– Ни денги у нас! Сам ведаешь – токмо починаем сколачиваться, – плакались они перед воеводой и отправили гонцов с челобитной в Москву.

* * *

Ряполовский совсем уже было собрался внести в казну подати, наложенные на него, как в вотчину неожиданно приехал державший его руку дьяк и прочел цареву льготу:

«…А в те ему четыре урочные лета, с того его поместья крестьянам его государевых всяких податей не давати до тех урочных лет, а как отсидит льготу, и ему с того поместья потянута во всякие государевы подати».

Симеон кичливо заложил руки в бока и хрюкающе засмеялся:

– В кои-то поры опамятовался! Сызнов к земщине с лаской пожаловал! А неспроста!

Дьяк собрал в комочек губы и распустил их до молочных зубов.

– Коли б опамятовался! – И упавшим голосом: – Худородным те льготы, а не боярам.

В тот же день князь поскакал к воеводе.

– Не дам! Ни зернышка не пожалую! – зло бросил он в лицо приказным. – Коли льгота, всем она вместна, а не единым страдникам да псарям!

Вернувшись в усадьбу, он за бесценок продал хлеб и ночью, когда уснули людишки, зарыл все свои деньги и драгоценности в землю.

* * *

Новые помещики недолго засиживались в своих поместьях. Их то и дело снаряжали на брань или призывали на Москву. Перемены эти тяжело отражались на кабальных людишках. Приходилось непрестанно приспособляться к нравам и привычкам господарей и всегда быть готовыми ко всякой напасти. Среди летней страды спекулатари перебрасывали вдруг, без предупреждения, целые деревни на новые места и вконец разоряли убогое крестьянское хозяйство.

Дети боярские не внимали никаким челобитным. Не имея за душой ни денги и чувствуя непрочность свою на земле, они, чтобы как-нибудь поправить дела, не задумываясь, продавали богатым соседям людишек целыми пачками. Раньше, при князьях-боярах, были у холопей и избы, и крохотные наделы, которые кормили их хоть в осенние месяцы. Строго заведенным порядком шла подневольная жизнь, и у каждого в груди таилась надежда попасть когда-нибудь в милость к господарю. А пришли служилые – и сразу рухнули эти рабьи надежды, и ничего не осталось, как у бездомного пса.

Высокородные с наслаждением наблюдали за новой жизнью и злорадствовали:

– То все от Бога идет. Поглазеют ужотко людишки, како под рукою у страдника!

Все чаще выслушивали они печалования холопей; не раздумывая, отпускали им семена на посев, щедро дарили им льготы и смотрели сквозь пальцы на такие дела, за которые в былое время карали бы смертью.

Крестьяне толпами переходили к боярам. Но и здесь не находили спасенья. Стрельцы гнали их назад, предавая по пути, в острастку другим, жестоким пыткам.

Отчаявшись, холопи бежали в леса и там рыскали изголодавшимся зверьем в тщетных поисках пропитания.

Не стало проезда торговым караванам и служилым людям на широких дорогах. Разбойные шайки, одетые в остатки рогож и лохмотья, осмелели от голода и вступали в открытый бой со стрельцами и ратниками.

Воевода запретил убивать полоненных. Их свозили в губу и там всенародно пытали.

С каждым днем грозней разрастались разбойничьи ватаги.

Среди ночи вдруг вспыхивали в разных концах губы зарницы пожарищ. Разбойники, в суматохе, нападали на амбары, с воем набрасывались на зерно и, нагрузившись тяжеловесными кулями, исчезали в непроходимых трущобах.

* * *

В церквах шли непрерывные службы. Попы кропили святою водою поля, луга и селения, тщетно пытаясь изгнать этим мор.

Дороги были завалены мертвецами и умирающими. Их подбирали стрельцы и сбрасывали в заготовленные могилы.

* * *

Дьяк Микита Угорь на крылечке своей избы выслушивал ходоков из бывшей вотчины Прозоровского.

– Не токмо тягла не утаили, сами себя потеряли.

Угорь ткнулся щекою в ладонь и сочувственно поглядел на изможденных людишек.

– Нету тягла, выходит?

– Нету, родимой! Бог нам сведок!

Поводив по земле веткой черемухи, дьяк перевел в небо блаженный свой взгляд.

– Слыхивал аз, что в слободе, у вотчины князь-боярина Симеона, кречетники добрых гусей позавели.

Один из ходоков торопливо вскочил:

– Ворох доставим! Миром всем на тех кречетников выйдем!

Микита приложил руку к груди и застенчиво потупился:

– Мне единого… Отведать бы токмо…

Он помолчал и чуть слышно прибавил:

– А с тяглом пообождем.

Отбивая поклон за поклоном, счастливые, пятились холопи к тыну.

Они уже были на улице, когда Угорь окликнул их:

– Ведь эка – запамятовал. Гуся-то в масле изжарили бы (он еле сдержал клокочущий в груди смех) да начинили бы его не говяжей начинкой, а медною.

Ходоки недоумевающе переглянулись.

– Аль сказываю нескладно?

И почесываясь сладко об угол избы:

– Казною бы денежной того гуся начинили.

Собрав на лугу всю деревню, ходоки рассказали о требовании дьяка.

– Авось и впрямь заткнем ему пузо гусем тем, – предложил неуверенно один из крестьян.

На него набросились с кулаками:

– Не впервой нам посулы Микиты! Нынче ему гусь полюбился, к завтрему ягненок занадобится.

Спор разгорался. Визгливые бабы причитали, точно над покойниками, и упрашивали мужей отказаться от похода на слободу, где ждут их пищали, пушки и стрелы.

Ложился вечер. Из-за ракит, что склонились дремотно над рекой, выглянул месяц, запорошил серебряной пылью темнеющий лес и лег мертвым румянцем на тихой глади воды.

Из-за кургана матовым призраком вынырнул всадник.

– Князь Симеон… – узнали холопи и растерянно отступили к деревне.

Старик-ходок неожиданно оживился:

– А не бить ли челом боярину на Угря?

Гордо переступал по тающей в лунных тенях дороге дородный конь. Склонив на грудь голову, потряхивался в седле Ряполовский. За ним трусили на клячонках холопи.

– Тужит. С туги прохлаждается, – сокрушенно вздохнули бабы.

– Затужишь, коли ныне и род не в род, и господарство не в господарство, – поддакнул старик и перекрестился.

– Тьфу! – зло сплюнул приземистый мужичонка. – И откель у них така заботушка об отечестве княжеском?..

Старик окрысился:

– Ныне-то краше тебе, при служилых?!

– А и не краше – едина стать! – И, с желчным ехидством, спорщик ткнул рукой в сторону боярской усадьбы: – Хлеба-то небось колико было? Куда подевал? – Он свирепел с каждым словом, смешно подергивал головой и, перебегая от одного к другому, брызгал слюною в лицо: – Бога бы вспомянули! Отпустили бы бояре те хлебушка! Людишки мрут, а они дорожатся! Дождутся ужо! Не аз буду – дождутся!

Заметив холопей, Ряполовский пришпорил коня.

Толпа упала ниц.

– Покажи милость, выслушай смердов!

Симеон приказал всем подняться.

– Обсказывайте, на что печалуетесь.

Ходоки передали разговор свой с Угрем.

Симеон затеребил взволнованно бороду и с горечью подумал:

«При Василии Иоанновиче попечаловались бы вы князь-боярину на царевых дьяков».

Но, едва выслушав холопей, гневно потряс кулаками:

– Изведут вас те дьяки да дети боярские!

– Изведут, господарь!.. – ответила хором толпа.

Подавив двумя пальцами нос, князь грузно навалился на тиуна и сполз с коня.

– Коли любо вам слово боярское, – уповайте на милость Божию да не шевелите перстом для того дьяка.

В толпе зашушукались недоверчиво и заспорили:

– А не подашь ему мшела – изведет.

Ряполовский сердито шлепнул себя по обвислому животу.

– Думка была у меня после Сретенья на Москве быть. Да, видно, утресь же укачу. – Ободряюще похлопав старика по спине, он сунул ему руку для поцелуя и взобрался на коня. – В думе, в очи царю поведаю, како дьяки людишек изводят неслыханно.

– Обскажи ты царю…

– И обскажу!

Всю ночь не спал Симеон, кропотливо обдумывая каждое слово, которое скажет царю в присутствии всех Загряжских и Биркиных.

«Пускай-ко прознает, како при страдниках! Пускай попохвалится, что возлюбленные старосты его из худородных мене чинят людишкам убытков, нежели мы, господари».

Под утро он забылся. Сквозь сон почудилось, будто кто-то задвигал столом.

Приоткрыв смежающиеся глаза, князь похолодел от ужаса: перед ним стоял Грозный.

– Тужишь? – тихо спросил царь и оттопырил кверху клинышек бороды.

– Тужу!.. – через силу выдохнул Симеон и почувствовал, как шевелятся корни волос. – Такая туга, госуд…

Он не договорил и забился в жестоких рыданиях.

– Афанасьевич! Князь! – шепнул растроганно царь и сам вдруг заплакал. – Не надо, Афанасьевич, не надо же, ну, не надо! А детей боярских нынче же аз на дыбу возьму.

С трудом оторвавшись от подушки, боярин приник в благодарном поцелуе к царевой руке.

– Дыбой их, государь, пожалуй их дыбой! – И заискивающе заглядывая в ястребиные, маленькие глаза: – А гуся того мне. Мне, государь! – Он вскочил и больно вцепился в плечо Иоанна. – Мне! Мне гуся! Дабы не запамятовали холопи, что токмо мы вольны над их животами! Мы, а не Биркины!

Грозный отвернулся к окну и неожиданно ухарски свистнул.

Симеон оторопело попятился к двери.

– Куда?!

Взвизгнул тяжелый посох.

– Вот тебе Биркины!

Князь оглушительно вскрикнул и… пробудился.

На пороге, усердно сплевывая через плечо, стоял объятый страхом тиун.

Грязно-серыми лохмотьями рукавов протирало запотевшую слюду оконца старчески немощное, слезливое утро.

Глава седьмая

Иван-царевич принял от Грозного посох и поставил его подле своей лавки.

– Так-то, батюшка, краше. – И, улыбаясь светлыми глазами своими, налил отцу березовца.

Иоанн обнял царевича.

– Не от злого сердца, а по-добру бываю аз, Ивашенька, неласков с тобой.

От ткнул пальцем ввысь, потом – в пол.

– Един на небеси Бог, един царь на земли.

Царевич с пренебрежением передернул плечами.

– Един царь, сказываешь? А земщина?

По его продолговатому лицу темною рябью скользнула судорога.

– Коли б моя воля, батюшка, аз бы всю земщину в бочку железную да в Москву-реку!

Стоя смиренно у двери, слушал беседу Борис Годунов.

Маленькие глаза царя перекосились в сторону советника.

– Добро молвит царевич, а либо по младости лет кипятится?

Руки Бориса как-то сами собой, без участия воли, легли крестом на груди, а спина согнулась почтительным полукругом.

– Бог глаголет устами младости.

Грозный нахмурился. Иван победно запрокинул голову.

– Дозволь молвить, – заискивающе попросил Годунов и, дождавшись кивка, продолжал: – Токмо ежели всех единым духом в Москву, – не запрудило бы.

Он сжал кулак и сладострастно раздул ноздри.

– По единому ежели – и реке неприметно, и земле вольготнее.

Царь постучал согнутым указательным пальцем по высокому лбу советника.

– Кладезь премудрости!

И выпив залпом березовец:

– А исподволь изведем, в те поры не будет помехи доподлинный торг с басурмены наладить. Нету, Ивашенька, могутней силы возвеличить в богатстве Русию, чем торг с иноземцы.

Царевич поднялся и приготовился упрямо защищать свое мнение о расправе с земщиной.

– Ты погоди, – остановил его царь. – Тако обернем, что не мы земщину изничтожим, а людишки незнатные.

– Вот ужо, батюшка, невдомек мне такое.

Иоанн добродушно прищурился.

– Жалуем мы людишек милостями богатыми? Жалуем! Ну а уж им вот како ведомо: покель не навести высокородных – не быти и им крепко на господарстве. – Глаза его затуманились, и на желтом лице легли глубокие тени. – Токмо бы ливонцев да татар одолеть, а от земщины оборонит меня Бог!

По одному сходились советники в думную палату.

Как только явился Грязной, Иоанн открыл сиденье.

Быстро читал Висковатый челобитные, цедулы и грамоты. Внимательно слушавший царевич то и дело прерывал дьяка возмущенными выкриками:

– Воры! До единого воры!

Окончив чтение, Висковатый перекрестился и положил бумаги на стол.

– А и доподлинно стонут холопи, – после тяжелого молчания процедил нараспев Иоанн.

Курака-Унковский с чувством глубокого огорчения подхватил:

– По всей Московии множатся собрания злодейские! Дышать не можно холопям!

Грозный топнул ногой.

– В моей Русии дышать не можно?! Да разумеешь ли ты в государственности?!

Курака виновато съежился и притих.

Василий Темкин поклонился царю.

– Не к тому молвил Унковской. Не гневайся, государь! А токмо хотя и на благо будущих дней надобна ныне казна могутная, одначе и то негоже, чтобы холопи сетовали на царя своего.

Царевич толчком под живот усадил Темкина на лавку.

– До вина и до девок горазд ты, а в государственности – в край слабоумен!

Уловив улыбку царя, советники угодливо захихикали.

Борис с нарочитым восхищением приложился к руке Ивана и вставил свое смиренное слово:

– Надобно обернуть, чтобы не на царя, а на дьяков печаловались холопи, – и перевел многозначительный взгляд на Грязного.

Объезжий голова достал из-за пазухи цедулу.

– Дозволь, государь.

– Сказывай.

– А пожаловал на Москву с челобитной на дьяков князь Симеон Ряполовской.

– Ряполовской? – брызнул слюной Иоанн и потянулся за посохом.

– Он, государь! (Грязной брезгливо фыркнул.) Бьет челом тебе и дожидается, не пожалуешь ли его милостью в Кремль допустить?

Развернув бумагу, он передал ее Висковатому.

По мере того как дьяк читал, на лице Иоанна разглаживались морщины и задорней горела усмешка в глазах.

Царевич стоял у окна и, что-то соображая, зло кусал ногти.

Фуников тихонько наступил на ногу Борису.

– Сказывай. Самый срок.

Годунов нерешительно помялся и кивнул в сторону Вяземского.

– Афанасий бы обсказал. – Но, почувствовав на себе взгляд Иоанна, тотчас же готовно согнулся. – Вместно бы того Угря на Москву кликнуть да всенародно казнить за мшел. А с гонцами по всей земле весть возвестить: дескать тако со всеми царь сотворит, кои над людишками бесчинствовать будут.

Царевич неожиданно закружился по терему. Грозный погрозил ему пальцем и наставительно, по слогам, прохрипел:

– Чтобы самодержавием быть, како и достойно великого государя, навыкай всякому разумению: божественному, священническому, иноческому, ратному, судному, московскому пребыванию, житейскому всякому обиходу, – а плясанье ни к чему государю!

И, зло, Грязному:

– Абие того дьяка на Москву!

Покончив с делами, объезжий, Борис, Вяземский и Фуников пошли с царем в трапезную.

Иоанн наскоро помолился и, набив рот рыбой, повернулся к Грязному.

– Сказываешь – Симеон?

Объезжий вытолкнул языком изо рта непрожеванный огурец, смял его в руке и шепнул:

– А Шереметев с Замятней в сенях сдожидаются.

– Небось не наглядятся да не нарадуются друг на дружку?

– Спины кажут да рычат, яко те псы!

Он подошел близко к царю и, коснувшись губами края его кафтана, таинственно прибавил:

– Сабуров-Замятня диковинку с собою привез. Будто, сказывает, холоп содеял.

Фуников покашлял в кулак и точно случайно припомнил:

– Вяземской с Григорием темницы обхаживали. Промежду протчих жив еще и холоп Симеонов, Неупокой.

* * *

Неупокой давно потерял счет времени. Изредка, когда в подземелье доносились смутные шумы улицы, он рвался с желез, тянулся скованными руками к горлу и надрывно выкрикивал:

– Убейте! Не можно мне доле! Убейте!

Вопли бесследно тонули в липкой, промозглой мгле.

Могильная тишина снова тягуче смыкалась, и узник понемногу впадал в обычное свое состояние оцепенения. Раз в сутки приходил дозорный, ослаблял на руках Неупокоя железы и тыкал в несгибающиеся пальцы черепок с похлебкой. Во тьме, не шевелясь, дожидался дозорный. Чтобы продлить радость сознания близости человека, узник по капле лакал теплую жижицу, чрезмерно долго прожевывал крошки мякины и потом, когда все было съедено, продолжал нарочито оглушительно чавкать и колотить гниющими зубами о черепок.

– Дышет! – прислушивался он, пьянея от счастья. – Дышет!

Остекленевшие глаза впивались в мглу, тщетно нащупывая фигуру дозорного. Смертельная тоска одиночества медленно сменялась призрачным покоем и смирением.

Но едва безжалостно раздиралась в скрипучем зевке серая пасть кованой двери, – лютая злоба обжигала грудь нестерпимым огнем и мутила рассудок.

– Каты! Убейте!

Сразу теряя слабые силы свои, он неожиданно переходил на сиротливое всхлипывание:

– Бога для… Не можно мне доле!.. Убейте!

И удивленно чувствовал, как по щекам катятся слезы, теряющиеся в кустарнике бороды.

Потом все сливалось в странный, надоедливый перезвон, таяли звуки, желания, – мысли и мозг охватывала цепенеющая, мертвая пустота.

И вдруг произошло что-то такое чудовищное, что может привидеться только в несбыточном сне.

– Не можно мне поверить тому! – ревел узник истошным ревом безумного. – Удур то!