Внутренний мир. Западня

– Третий день, – ответил за всех Севастьян. – Костин прислал нам белковые коктейли, так что мы ели.

– О да, эти порошки! – понимающе кивнул Рудольф. – Давно уже не ел их. Я выращиваю морковь и картошку. Берите, вон там их много, можно пожарить прямо в огне.

Мужчина рассеянно указал рукой на нишу в стене, а его взгляд сам по себе вновь впился в лицо сына. Гориземский поманил Севастьяна, и парни, набрав груду картофеля, бросили его в очаг, где тлели угли.

– Ты, наверное, думаешь, откуда я знаю тебя? – Рудольф вдруг улыбнулся, его глаза посмотрели на Германа с теплотой.

Парень молча кивнул. Даже если бы захотел, он бы не смог ничего сказать. В горле застрял ком, язык словно прилип к нёбу, тело, и то плохо слушалось.

– Небось гадаешь, как я могу выглядеть так молодо?

Рудольф усмехнулся, вытирая пот, выступивший над верхней губой. Затем вдруг зажмурился и с силой сжал кулаки, словно его сковала резкая боль. Он замотал головой и уже совсем другим голосом взмолился:

– Я должен, должен знать, как вы попали сюда! Не могу больше терпеть!

Герман невольно отшатнулся и беспомощно переглянулся с Севастьяном.

Рудольф выглядел истеричным, жалким и загнанным. Не таким представлял себе отца Герман. Ему стало страшно и стыдно. Хотя глупо было ждать, что он встретит того Рудольфа Алемского, каким он был восемнадцать лет назад – героя бабушкиных историй, отважного и дерзкого. Парень должен был предвидеть, что годы одиночества оставят след на психике отца.

Севастьян жестами дал понять, чтобы Герман всё рассказал Рудольфу. Почему же все так ждут от него историй! Парень тяжело вздохнул и нехотя начал рассказывать о событиях последнего месяца, о своей семье. Он старался не смотреть на реакцию отца: Рудольф то гневно вскакивал, сжимая кулаки, то вытирал слёзы. Несколько раз он останавливал сына, прося подробнее рассказать про судимость Гордона или про попытки матери найти его.

Когда Герман, наконец, закончил, Филипп выкатил из костра десяток запечённых картошек в мундире, и мужчины стали молча есть, то и дело обжигаясь.

– Стало быть, вы прибыли на собачий плацдарм! – Рудольф кивнул своим мыслям.

– Куда? – переспросил Филипп.

– Плацдарм – площадка, на которую он телепортирует посылки, – Рудольф указал пальцем наверх. – Я её так прозвал. С этой стороны мой, а с другой собачий, туда корм обычно приходит.

– Может, теперь ты расскажешь о себе? – напомнил Севастьян, видя, что Герман снова замкнулся в себе и сидит, отрешённо уставившись в костёр.

Рудольф прежде вытер руки о брюки и разлил всем воды из бутылки.

– Моя история не так удивительна, как ваша. Никаких неожиданностей, случайностей или совпадений. Скорее всего, наоборот, всё, что со мной случилось, вполне закономерно.Будь я повнимательней и поумней, я бы предвидел такой исход, – он нервно рассмеялся. – Костин схватил меня в тот день, когда мы планировали задержать его. Он мог убить меня, но решил использовать для своих экспериментов.

– «КОД-17»? – насторожился Севастьян.

– Да, – Рудольф сел на каменный выступ и сделал глоток воды из кружки. – Он ввёл мне его ещё тогда в 87-м. Это очень хитрый препарат. Первые часы после его приёма сознание человека становится податливым. Ему можно внушить любую мысль, задать вектор его дальнейших действий, заставить подчиняться приказам определённого человека. Под его воздействием я провёл здесь четыре года, но почти ничего не помню из того времени.

– Но почему именно здесь? – удивился Филипп.

– Это место слишком хорошо изолировано и защищено, – признался Рудольф. – Никто не нашёл бы меня, а значит, никто бы уже не смог помешать ему тестировать на мне и другие свои препараты.

Мы в МОЗ предполагали, что Костин намерен продать «КОД-17» Аравийскому Арабскому Государству, но на деле целью его были страны внешнего мира. Ещё одна причина, по которой он расположил свою лабораторию не в Валдарии, а в СССР. «КОД-17» превращал любого человека в универсального бойца. Моя мышечная масса росла как на протеинах, я стал настолько силён, что мог валить деревья ударом ноги, а кулаком разбивать камни. Собаки, которые оказались здесь ещё раньше, боялись меня и обходили мои пещеры стороной. Я не чувствовал боли – порезы и синяки очень быстро заживали. Тело моё было совершенным орудием, притом, как сознание мне больше не принадлежало.

Три или четыре раза я заболевал. Причём это была непростая простуда, а какой-то вирус, должно быть, специально подсаженный в моё тело через еду. Один раз я весь покрылся гнойными оспами, а в другой меня выворачивало наизнанку от любой еды. Но каждый раз Костин присылал то таблетки, то уколы, и болезнь отступала.

Я был покорным подопытным, покладистым и неприхотливым. Бывало, целые куски времени выпадали у меня из памяти, и когда я приходил в себя, то обнаруживал, что борода и усы отросли так, словно я был в отключке несколько недель. Но, в конце концов, туман в моей голове начал рассеиваться, и постепенно собственная воля поборола волю Костина. Я устроил погром здесь, будучи уверенным, что он держит меня в каком-то павильоне или под землёй. Старался прорыть землю и несчётное количество раз бросался в «край», чудом не переломав себе все кости.

– Куда? – не поняли парни.

– Молочную завесу – границу этой реальности. Но куда бы я ни шагнул, едва переступив «край», сваливался с неба прямо на плацдарм. Тогда-то я начал понимать, что это не просто замкнутое пространство, а нечто более сложное и техногенное.

– Постой, – перебил его Севастьян, – ты не похож на супербойца.

– Не похож, – согласился Рудольф, демонстрируя крепкое, но лишённое горы мышц тело. – Увидев, что моё сознание вышло из-под контроля, Костин прислал мне контрдозу от «КОД-17». Колоть её себе я отказался, так как думал, что это очередное экспериментальное изобретение. Тогда он подсунул её мне в еду. Видимо, из-за этого препарат подействовал неправильно. Мне стало плохо: всё тело парализовало, я задыхался, думал, что умираю.

Очнулся я в медицинской палате под капельницей. Идиот… я подумал было, что меня спасли, и я дома. Но это оказалось не так. Костин вытащил меня из искусственной реальности, но всё ещё держал в своей лаборатории.

– Ты выбирался отсюда? – наконец, подал голос Герман. – Когда это было?

– Вот это самый любопытный вопрос – когда, – Рудольф горько усмехнулся. – Должно быть, я нужен был Костину живым для дальнейших экспериментов, так как он восстанавливал мои силы и здоровье. При отмене «КОД-17» моё тело стало возвращаться к привычному метаболизму. Сознание уже полностью восстановилось, я жаждал выбраться за пределы палаты и узнать хоть что-то о внешнем мире. Но никто, кроме самого Костина, ко мне не заходил. Однако он забыл, что я оперативный агент. В одну из ночей, когда силы совсем вернулись ко мне, я взломал замок своей палаты и выбрался наружу. Вокруг меня были до боли знакомые стены лаборатории, которые когда-то я изучил с особой доскональностью. Кровь ударила мне в голову, я решил, что могу не просто сбежать этой ночью, но и захватить, наконец, улики против Костина, которых я был лишён в прошлый раз. Я проник в его кабинет и перевернул его вверх дном. Там было много любопытной и компрометирующей информации, но моё внимание полностью захватила папка с моим именем.

Рудольф неожиданно встал, стал рыться в одном из углублений в стене и показал молодым людям картонную папку с именем «Рудольф Алемский».

– Читай, – мужчина протянул её Севастьяну. Крошин открыл первую страницу, и ему на колени упала фотография Рудольфа.

– Рудольф Альфред Алемский, граф Верещагинский, 1963-го года рождения. Оперативный агент Министерства Охраны Закона. Июль 1987 г.: работа на заводе в должности охранника под именем Радик Алымов. Место проживания: г. Саранск. Предполагаемые сообщники: Елена Стомина, Татьяна Лебедева, Эдвард Гордон.

Рудольф кивнул и жестом предложил Крошину перелистнуть страницу. Севастьян невольно ахнул и, развернув папку, показал остальным вклеенную фотокарточку. На ней был изображён Герман.

– Внебрачный сын от Татьяны Лебедевой. Нынешнее местонахождение Валдария, г. Та̒рган, – прочитал Севастьян ниже.

Там же была вклеена газетная статья, в которой говорилось о том, как Офелия Алемская искала сына, а вместо этого нашла внука. Герман ненавидел эту статью, и его передёрнуло, при виде пожелтевшего клочка бумаги. Статья казалась насмешкой над ним. Сулившая золотые горы, она дала лишь повод для сплетен и насмешек за спиной. Граф без титула, наследник без имения, сын без отца. Герман забрал папку из рук Севастьяна и со злостью закрыл её:

– Я не понимаю, как такое возможно, – он подошёл ближе к отцу, – ты же сказал, что провёл в западне четыре года?

– В западне? – Рудольф рассмеялся и согласился, что название вполне подходящее. – Всё верно, я провёл здесь четыре года или около того, по крайней мере так сказал мне Костин, но оказалось, что меня не было целых пятнадцать лет!

Молодые люди невольно переглянулись.

– Увидев папку, я был в сильном потрясении. Пытался понять, откуда у меня такой большой сын, если по моим подсчётам должен быть 90-й или 91-й год, – Рудольф бережно взял из рук сына бумаги и убрал их обратно в углубление стены. – От всей этой информации мне тогда стало нехорошо. Я не заметил, как в кабинет кто-то вошёл и ударил меня по голове.

Очнулся я всё в той же палате. Костин был рядом, держа в руке эту папку. «Какой сейчас год?» – только и спросил я, ощущая, как бешено забилось сердце. Мне уже было всё равно на моё заточение, слишком много других вопросов встали на первое место. «2002», – не без удовольствия сообщил Костин.

– Ты не заметил, как провёл здесь под «КОД-17» столько лет? – с сочувствием спросил Филипп.

– Дело не в этом, – Рудольф опять горько усмехнулся. – Несмотря на затуманенное сознание, я вёл счёт времени, да и моя внешность не изменилась так сильно, как изменилась бы, пройди пятнадцать лет.

– Что же тогда? – воскликнул Герман, выходя из терпения.

– Я задал Костину тот же вопрос, и он поведал мне, что при создании искусственной реальности допустил две ошибки…

При этих словах Герман и Севастьян в ужасе переглянулись, вспоминая, что Костин сказал им так же.

– Неполадки с климат-контролем, – подсказал Герман, и Рудольф кивнул. – И что же ещё?

– Временно̒й сбой, – Рудольф тяжело вздохнул и виновато посмотрел на ребят. – Одни сутки внутри реальности равны четырём снаружи.

Филипп присвистнул и схватился руками за голову. Севастьян смачно выругался, а Герман, поражённый новостью, сел на каменный выступ, запустив пальцы в волосы.

Рудольф тактично молчал, давая молодым людям свыкнуться с этой информацией, которая в своё время немало шокировала и его.

– Вот куда делись те недостающие дни между нашими похищениями, – догадался Филипп. – Это всё объясняет.

– Сколько же прошло дома, пока мы здесь? – Герман посмотрел на ребят. – Почти две недели? Нас уже считают мёртвыми!

– Не паникуй, – Рудольф неуверенно улыбнулся сыну.

– И что с тобой случилось потом? – резко спросил тот, не привыкший к тому, чтобы его утешали.

– Думал, теперь-то Костин убьёт меня. Но он погрузил меня в сон, а когда я очнулся, то снова был здесь, в западне.

Рудольф замолчал, глубоко задумавшись. Затем вдруг вскочил, взял в руки небольшую лампадку и позвал ребят за собой. Настроение у него менялось со стремительной скоростью.

Герман не хотел никуда идти. Он хотел разбить голову об особенно большой каменный выступ и дать уставшим мозгам вытечь наружу. Слишком сложно! Слишком запутано! Рассказ отца давал ответы на очень многие мучившие его вопросы, но это были совсем не те ответы, на которые он надеялся. Хотелось остаться одному и всё обдумать, но парни вышли вслед за Рудольфом, и Герман поплёлся за ними.

Их привели в соседнюю пещеру, которая была чуть поменьше. Всё здесь было усажено картофельными ростками и кудрявой ботвой моркови. Рудольф стал рассказывать о том, что Костин присылал различные семена и клубни, но несмотря на все старания, никакие другие культуры, кроме картошки и моркови, не прижились.

– Иногда он присылает свежее мясо и фрукты, – сообщил он. – Без них я бы совсем загнулся.

– Иногда? – пробасил Филипп, добавив в адрес Костина пару крепких словечек.

В следующей пещере горой лежали брёвна, и всё было усыпано стружкой.

– Когда я только появился, на той половине ущелья был снег, а здесь трава росла, деревья, песочек белый, словом, маленький курорт. Потом Костин стал экспериментировать с климатом, и в итоге всё замело снегом. Он попытался обратно повысить температуру, но это привело к образованию испарины, и дышать становилось практически невозможно. Так что теперь это зона вечных снегов.

– А откуда брёвна? – поинтересовался Севастьян. – Мы не нашли деревьев.

– Я просто их все срубил, – хмыкнул Рудольф и указал на небольшой топор. – Копья делаю вот, дрова колю, пару раз думал сколотить виселицу и повеситься, но гвоздей нет.

Он дико рассмеялся, немного пугая парней.

– А это что? – поразился Филипп, указав на разложенные по выступам собачьи шкуры.

– Мёртвые псы. Косточки их использую для разных целей, а из шерсти сделал себе сапоги, – Рудольф поднял ногу, показывая высокие собачьи унты. Во всём остальном его облике тоже было видно, что он живёт здесь давно: брюки были протёрты и заплатаны во многих местах, а поверх куртки висел белый плед на манер пончо.

– Я дважды пытался щенка приручить, но он потом всё равно сбегал, – Рудольф пожал плечами и указал на шкуры: – А эти в мои ловушки попались и погибли. Остальной стае урок, пусть знают, как связываться с Рудольфом Алемским!

Он с гордостью посмотрел на парней, но Герман отвернулся, чувствуя вместо гордости одно лишь разочарование. Чего он только себе не напридумывал про отца за эти годы. Но никак не думал увидеть его слегка тронувшегося умом, покорным и безвольным пленником Костина. Сколько пройдёт времени в этом заточении, прежде чем и он сам станет таким же?

В лучи самодельной лампады в руках Рудольфа попали какие-то изображения на голой стене. Герман подошёл ближе, и с удивлением узнал в рисунке лицо своей матери, вполне искусно выполненное углём.

– Это мама… – прошептал парень.

– Да, Танюшка, – мечтательно произнёс Рудольф. – Я ведь до сих пор… У нас всё было по-настоящему, чтобы ты знал.

Он серьёзно посмотрел на Германа.

– После моего второго погружения сюда всё стало иначе. Я знал, что мать ищет меня, а любимая женщина родила от меня сына. Мысль о том, что у меня есть семья, которая ждёт и переживает, давала надежду. Когда ты рассказывал про свои вещие сны, я сразу понял, что это родовая связь – сильная магия. Мне очень жаль, что она завела тебя в эту западню.

– Неплохо, – Филипп махнул рукой на портрет на стене. – Инна, моя девушка, художница. Она тоже любит граффити.

Рудольф энергично закивал головой, забубнил себе под нос что-то невнятное и повёл парней дальше. Они миновали ещё одну пещеру, которая была практически пустой, если не считать груды пластиковых коробок, и остановились возле следующего каменного входа. В отличие от других он был огорожен связанными между собой стволами молодых деревьев. А рядом из таких же стволов была сколочена будка.

– Сортир, – указал на неё Рудольф и довольно ухмыльнулся. Затем убрал заслонку в пещеру и широким жестом пригласил гостей войти: – А это ванная комната!

Здесь тоже горел небольшой костёр, и была целая самодельная система из пластиковых коробок и каких-то шлангов, имитирующая душ.

– Вау! Откуда все эти вещи? – изумился Филипп, оценив конструкцию по достоинству.

– Костин периодически шлёт предметы обихода, – пояснил Рудольф, крайне довольный тем, что кому-то понравился его импровизированный водопровод. – Он видел, что я занялся плотничеством и выслал мне рубанок. А когда я стал сажать картофель, прислал огромную плёнку для парника. Только одному натянуть её не удалось… Зато теперь!

Лицо мужчины сразу прояснилось, и он заулыбался.

– Поставим теплицу, – Филипп воодушевлённо кивнул, явно желая приободрить Рудольфа. – Я вам такие блюда из картошки приготовлю, домой не захотите. Я ведь повар.

– Повар? – тот окончательно повеселел. – Хоть какая-то хорошая новость за сегодня!

– Да уж, новости, одна другой слаще, – хмыкнул Филипп и почесал нос. – Сколько ты здесь с последнего погружения?

– Семь месяцев.

– А у нас, значит, больше двух лет прошло? – задумался Гориземский.

– Получается так. Два года и четыре месяца.

Принять тот факт, что они попали в такое место, где время течёт отлично от привычного хода вещей, было трудно. Герман переглянулся с Севастьяном. В кои-то веки хотелось, чтобы друг пошутил, отпустил едкое замечание, подверг сомнению всё, что они только что услышали. Но даже Крошин выглядел пришибленным и обескураженным.

– Нам нужно рассказать обо всём остальным, – сообщил Герман ребятам.

– Давай-ка мы с Севастьяном всё сделаем, а ты оставайся здесь, – предложил Филипп и хлопнул парня по плечу. – Вам, небось, есть о чём поговорить.

Алемские проговорили весь вечер. Постепенно напряжение между ними спало, хотя определённая неловкость ещё оставалась. Как бы оба ни ждали встречи друг с другом, привыкнуть к таким переменам в жизни мгновенно невозможно.

Рудольф жаждал любой информации о доме, его интересовало всё, что случилось в мире и стране за эти годы. Справившись с первым потрясением от встречи с другими людьми и сыном, он выглядел более адекватным, больше не бормотал себе под нос и не подскакивал от неожиданных озарений.

Герман почти сразу заметил, что у них похожие голоса, и они оба предпочитают сидеть рядом с собеседником, тихо переговариваясь, а не ходить взад-вперёд, активно жестикулируя, что обычно всегда раздражало Германа в других людях. Они обсуждали Офелию и Татьяну, беспокоясь о тех тревогах, которые свалились на них после исчезновения Германа. И, в конце концов, заговорили о Костине.

– Что бы ты сделал, окажись с ним один на один? – спросил Герман.

Они сидели вокруг очага в большой пещере, готовя суп из смеси порошка и овощей.

– Не знаю… – Рудольф уставился в огонь невидящим взглядом, – не думал об этом. А ты?

Герман облизнул губы и потёр руки о джинсы. Мысли с бешеной скоростью завертелись в голове. Он бы ни за что никому не стал о них говорить, но сейчас вдруг подумал, что Рудольф – тот человек, который разделит его злобу, поймёт, как никто другой.

– Он заставил страдать меня, моего отца, лучшего друга, а мама и бабушка проливают слёзы, думая, что я мёртв, – Герман злобно сверкнул глазами. – Я бы уничтожил его. Смотрел бы, как он мучается…

– Ого! Ты кровожаден!

– Нет, никакой крови. Реально хочешь услышать?

– Конечно. Валяй!

Герман заёрзал на жёстком камне, устраиваясь поудобнее:

– Представь, я уже совсем взрослый, сижу в большом кабинете. У меня дубовый письменный стол со всякими прибамбасами, кожаное кресло. Все стены в рамках с моими дипломами и наградами. И вот, я сижу за этим столом в дорогом костюме, золотых часах, а передо мной на крошечной табуреточке Костин. Жёсткой такой табуреточке, как эти чёртовы камни!

Рудольф понимающе хмыкнул и кивнул сыну подбородком, чтобы продолжал.

– Пот течёт по его лысине, руки трясутся и губы мямлят что-то невнятно. «Что вы хотите от меня?» – равнодушно спрашиваю я. «Понимаете, с тех пор как моя лаборатория сгорела, весь мой бизнес рухнул, а я десять лет провёл в тюрьме за свои преступления, всё, что осталось от моих гениальных научных изобретений, говорят, теперь у вас», – Герман постарался подделать дребезжащий старческий голос. – «Вот как? Вы об этих каракулях?» Я открываю папку, лежащую передо мной, а там химические формулы, схемы, прочие его открытия и проекты. Костин потеет ещё больше и тянет ко мне свои ручонки. «Да, да, мои достижения, труд всей моей жизни. Отдайте, прошу вас. Это единственный сохранившийся экземпляр!» Я понимающе киваю, вызываю по телефону свою секретаршу…

– Сногсшибательную, с длинными ногами?

– Разумеется! Шепчу ей что-то на ухо, и минуту спустя она приносит мне блестящее металлическое ведро. Я подношу к нему листок, беру зажигалку и нажимаю на крошечную кнопочку мести. Листок вспыхивает пламенем, и Костин кричит. Орёт так, будто я сжигаю его самого. Листок за листком я уничтожаю всё, что так дорого для него. Момент, которого я ждал столько лет!

Герман рассмеялся над своей неожиданной фантазией, зато лицо Рудольфа, напротив, вытянулось, и он тяжело вздохнул:

– Ты напоминаешь мне моего двоюродного брата, – признался он, – его, кстати, тоже звали Герман. Герман Алемский.

– Правда? – парень удивлённо поднял брови, ничего не зная о своём тёзке.

– Ему нравилось находить в людях слабости и подвергать их унижению.

– Разве Костин не заслужил унижения?

– Не суди, и не судим будешь.

Герман фыркнул и покачал головой.

– Я ничего не знаю о наших родственниках, бабушка не любит говорить о них. Она даже не верит в проклятие Алемских, – юноша украдкой бросил на отца взгляд. – А ты-то веришь в него?

– Сложно не верить в то, что сгубило всех твоих предков до седьмого колена, – Рудольф пожал плечами.

Герман ещё никогда ни с кем это не обсуждал, даже с Севастьяном.

Он, как уроженец Внешнего мира скептически относился к вещам мистическим, ненаучным. Услышал о проклятии Алемских от соседки и потом с удивлением обнаружил информацию об этом в семейных архивах. О проклятии писалось так, словно это было генетическое заболевание, передающееся по наследству, а не что-то потустороннее.

В бумагах говорилось, что род прокляли в восемнадцатом веке. Их предок Вальдемар Алемский был настоящим чудовищем – тёмный колдун, тиран. Он женился на прекрасной девушке, которая родила ему троих сыновей. Но вместо благодарности был он жесток с ней и обходился хуже, чем с прислугой. Её кроткий нрав он называл бесхарактерностью, доброту – слабостью, а красоту очернял похотью. Вальдемар много экспериментировал с чёрной магией, любил вызывать души умерших, платой тому были приступы ярости, которые он обрушивал на жену. Когда та родила ему четвёртого ребёнка, и им оказалась девочка, в Вальдемара словно демон вселился. Он убил младенца, начал требовать от жены сына и разрезал её живот в поисках ребёнка. Истекая кровью, в муках женщина умерла.

Её мать, не получая от единственной дочери вестей, приехала в их имение. Она нашла в спальне уже разлагающийся труп дочери с торчащим из живота ножом. Обезумев от горя, она прокляла Вальдемара и весь его род. Оставшиеся годы жизни тиран провёл в мучениях, болея гангреной, и судьба всех его сыновей тоже была незавидной. С тех пор в роду Алемских рождаются только мальчики, и все как один жестоки и алчны. Они обрекают на страдания своих жён и детей и уходят мучительной смертью.

Офелия не любила эту легенду и запрещала Герману воспринимать её всерьёз. Но юноша не мог не замечать определённых закономерностей, хотя многократно слышал, что нрав его отца и деда в корне отличался от характера их предков.

– Что стало с твоим кузеном? – спросил он, продолжая эту болезненную, но увлекательную тему.

– Он, как и все Алемские не дожил до сорока и умер в муках. Рак лёгких.

– Ничего себе! Расскажи мне об остальных! Расскажи о нашем имении!

Рудольф поморщился, но увидев, с каким энтузиазмом сын смотрит на него, нехотя заговорил:

– Мой дядя Константин утонул в болоте. Потом от диабета умер его старший сын Остин. После смерти его второго сына Германа, твоего тёзки, имение Алемских досталось младшему брату Константина – Альфреду – моему отцу. Он сразу же хотел сжечь этот проклятый дом. Слишком много дурных воспоминаний о детстве, проведённом там, у него было. Так уж вышло, что мой папа не был жестоким чудовищем, не был извращенцем или параноиком, как заведено в нашем роду. Поэтому он быстро стал белой вороной в роду Алемских. Но, побывав в имении напоследок, он вернулся домой другим человеком… Это позже мы узнали, что у него опухоль в голове. На тот момент мы с мамой всерьёз думали, что он подхватил там злого Духа. Отца стали мучить видения. Он не мог спать и ни с кем не общался, утверждая, что за ним всюду ходит старец с белой бородой и шепчет ему страшные вещи о грядущих адовых муках. Мама места себе не находила, ведь отец вёл тихую, мирную жизнь, никому не причинял зла. За что эти мучения? Мы всё перепробовали, и лечение, и церковь. Последней надеждой была эльфийская магия. Мне было шестнадцать, через школьных друзей я вышел на Эдварда Гордона, его тогда только признали алмарианом. Я попросил у него помощи, с надеждой, что он сумеет убедить Аннабель Рабвель спасти моего отца от безумия.

Рудольф вдруг замолчал, и Герман в нетерпении задел его плечо:

– И что он?

– Он помог. Мы сразу сдружились, хоть он и был на два года младше, – Рудольф улыбнулся своим воспоминаниям. – Он тоже был изгоем в своей семье. Мы были слишком правильные, слишком мягкие для наших тираничных предков. Аннабель – эта святая женщина пришла к нам, когда надежда на исцеление совсем нас оставила. И всё вдруг стало по-другому. Я помню, как полегчало у меня на сердце, и мама впервые за долгие месяцы улыбнулась. Аннабель уединилась с отцом, после чего он вышел к нам в здравом уме.