Итальянский карандаш

– Ты поосторожней. А то будет тебе обугленный след, – посоветовала Подзорова, которая себя к комиссарам не причисляла, и, ставя себя над схваткой, считала, что может давать советы.

– Детская болезнь крутизны в комсомоле, – сказал Лорьян.

– Полина не так глупа, как ты воображаешь, – предупредила Подзорова.

– Вот именно, – поддержал ее Суворов, – Полина выбрала себе роль агитатора, горлана, главаря. Тут такое дело. Если человек глуп и порет ахинею, ну, таким уродился. А если человек не глуп, а несет ахинею? Миссия! На передовых рубежах! С таким лучше не встречаться в темном переулке.

Подзорова нередко вспоминала, как она в прошлом году полдня героически выстояла на холоде в очереди в Пушкинский музей. На выставку «Сто работ французских импрессионистов» И не напрасно мучилась. Ох, как же она была счастлива увидеть это! Прикоснуться к прекрасному. К Андрею в комнату очереди не выстраивались, но желающие прикоснуться к прекрасному обнаружились. Первым, если не считать Полину, рисунки, по приоритету соседа, увидел Рогов. Андрей заметил, как глаза Рогова засветились, и по лицу загуляла блаженная улыбка. Он рассматривал каждый штрих обнаженной плоти, как после жажды в пустыне пьют воду. Ревность нашла на Андрея: Рогов так всматриваться не имеет права. Даже Андрей, хозяин, такого себе не позволяет. Но если отобрать у Рогова листки, мол, хватит, насмотрелся, тогда он черти что может подумать. Пришлось терпеть это бесцеремонное разглядывание. Потом пришел Лорьян. Смотрел, как знаток, цокал языком, разбирал анатомию по косточкам, сравнивал и с образцами античными, из музеев, и с неантичными, из общаги. Клялся, что девушка очень напоминает ему кого-то. Кого, он не может вспомнить. Андрей почувствовал уже не ревность, а испуг. Эта Таня с рисунка живет рукой подать от института. Есть вероятность, что Лорьян действительно ее видел. Вдруг он ее вспомнит? Тогда девушка из эфемерных, полусказочных созданий опустится в разряд реальных. Пока для всех, кроме Андрея она – нечто растворенное в заоблачных сферах. И только Андрей способен смотреть на рисунки особым взглядом. Взглядом посвященного в тайну. Он видел эту девушку. В этом было его особое потаенное преимущество, ставившее его связь с рисунками на порядок выше, чем у остальных. А если учесть, что на девушке с рисунка и ниточки нет, то его особая связь имеет особенный, тонкий, деликатный характер. Андрей готов был ревностно охранять свое право на скрытое преимущество.

Он единственный в общаге понимал, что стоит за рисунком. Леонидыч утверждал, что девушка работящая и скромная? Но всякая ли скромница решится вот так позировать? Ничего подобного за все годы, что он провел в густонаселенной студенческой общаге, не случалось. А ведь тут девочки и мальчики живут дверь в дверь. И более того. Разве, например, Суворову стукнуло бы в голову, нарисовать Таньку Бирюкову. А уж там есть что рисовать. Леха, сосед Суворова по комнате, нередко торчал у Рогова и Андрея, когда к Суворову приходила Бирюкова. Как говорил Лорьян, отсиживал срок. Этот срок на то, чтобы не мешать уединению Бирюковой и Суворова. И на что полезное тратил Суворов этот срок? Перед ним отворялась такая натура, что руки бы сами тянулись к карандашу. А он вместо того, чтобы запечатлеть натуру, занимался глупостями. Ну ладно, он рисовать не умеет. Да и Танька бы не дала себя рисовать, чтобы потом вся общага глазела. Но, несомненно, имелись в общаге и свои Репины и те, кто мог попозировать. И все равно, никаких шедевров от этого сочетания не рождалось.

Конечно, любопытные пытали Андрея, как это к нему попали такие необычные творения. Рогову он наплел, что Нинка после «Метелицы» заартачилась, и он вынужден был ждать на Курском вокзале. А там увидел на скамейке в зале ожидания несколько старых журналов. Вот и взял, чтобы даром не пропадали. А в них оказались рисунки. Хотя Рогов заметил разрыв во времени, – если Андрей ждал открытия метро, где же его тогда носило с этими журналами аж до вечера, – но значения этому не придал. А Лорьян не поверил с самого начала. Во-первых, Андрей не дал вразумительного ответа, где ему щеку ободрали. А главное, он не верил, что Нинка вдруг заартачилась. После того, что он видел в «Метелице»? Невероятно. И тут Андрей вспомнил, что Нинке то он рассказал правду, что всю ночь провел на складе. Лорьяну достаточно заговорить о той ночи с Нинкой, и вокзальная версия развалится. Хотя, вряд она с Лорьяном станет говорить на подобные темы. Не в ее интересах. Но мало ли. Вдруг она доверится кому из девочек. И пошло поехало. Шила в мешке не утаишь.

Лорьян посмотрел рисунки и попросил себе один. Зачем, мол, Андрею гарем? Когда Андрей отказал, так решительно, что Лорьян даже оторопел, пришлось на ходу сочинять отговорку. Боится, что Полина ему пришьет распространение.

Вот по реакции Суворова Андрей ничего не мог понять. Тот смотрел рисунки недолго, молча, и ничего под конец не сказал. Девочки, ну, само собой, не приходили. Ударили бойкотом по порнографии. Андрей и не навязывался.

– Не хватает, чтобы мы еще специально ходили как в зоопарк, смотреть на это безобразие, – сказала Лена Литвинова, – Не видела и смотреть не собираюсь. Принесешь, глаза зажмурю.

Но лишенная предрассудков Подзорова полюбопытствовала, что это там за извращения. Он принес пару листов.

– Ну и что тут особенного. Я, положим… -Танька Бирюкова подумала секунду и закончила с выражением превосходства, – Я бы не дала себя голяком рисовать.

– Не голяком, а обнаженной, – поправила Подзорова, – И потом, разве художники в наши дни не рисуют обнаженную натуру? Рисуют, и еще как. И находят моделей

– Вот пусть эти Модельяни и находят, – сказала Бирюкова, – А мы скромненько в сторонке постоим. Целее будем.

– Ну и стой, – снова не согласилась Подзорова, – Тебя никто не просил позировать. А попросил бы, еще неизвестно, согласилась бы ты или нет. Тем более, натурщицам за это платят. Как будто ты работала натурщицей.

– Не работала. Фигурой не вышла. Но знаю, что это нелегкий труд. Попробуй, посиди голой в одной позе.

– Ну что тут интересного, голой сидеть? И тут абсолютно ничего интересного,– скривила губы Бирюкова, глядя на рисунок.

– Дело не в том, в конце концов, кто позировал. Имена натурщиц нам ничего не говорят. А имена художников говорят. Вопрос в том, как нарисовано, какими изобразительными средствами художник добился нужного эффекта. Или не добился, – продолжила свой экскурс в живопись Подзорова, – Вот, например, море пишут тысячи, а Айвазовский один. Дело в работе. Этот рисунок, конечно, традиционная классика. Может быть, немного навязшая в зубах. Но работа хорошая. Видна рука мастера.

Андрей слушал, не все понимал, но запоминал на будущее. У Подзоровой в этом плане было чему поучиться. Она следила за новостями культуры, не пропускала художественных выставок, театральных премьер, даже ходила на лекции по гипнозу и передаче мыслей на расстояние. А уж андеграунд, как она утверждала, был ее вторым домом. Ей даже очень подходящую кликуху дали – «черный квадрат» Она этот загадочный «Черный квадрат» то и дело вспоминала, и сама в этот момент делала такое же необъяснимое, непроницаемое лицо. И Фигурой она на квадрат смахивала.

Слух о том, что у Андрея есть рисунки, пронесся по общаге. Пришел один, другой. Андрей с ужасом представил себе картину паломничества. Все, кому ни лень, станут ломиться. Спасало, что пятикурсников в общаге оставалось немного, а младшекурсники чувствовали дистанцию и тревожить пятикурсников не решались. Как говорится, детям до шестнадцати вход воспрещен. И все же визиты непрошенных гостей стали напрягать. Андрей на двери кнопкой пришпилил листок «посторонним вход воспрещен».

Паломничество закончилось. Все приедается. И Андреева эйфория от обладания рисунками быстро прошла. Расхотелось их разглядывать. Но поскольку как истинные произведения искусства рисунки, не теряли ценности в чисто художественном плане, он решил, подражая работникам музея, переместить их в хранилище. Подзорова говорила, что музеи в своих хранилищах имеют такие шедевры, коим цены нет. В хранилищах картины хранятся плотно, почти как книги в шкафу. А если бы их все выставить, так никаких бы выставочных площадей не хватило. Андрей разделил свои шедевры на две партии. Два листа засунул на полку под книги, а остальные три – в старый тубус с запасными листами ватмана, так что сам черт не сыщет.

Восьмого марта, мальчики не только поздравляют и закупают, но даже берут на себя часть кулинарных нагрузок. Жареная картошка, конечно, остается за Полиной, непревзойденным мастером этого блюда. Блестящая, ароматная, с оранжевой корочкой, луком и шкварками – это ее секрет, ее гордость. Как диалектик, Полина отмечала, что жареная картошка – яркий пример перехода количества в качество.

– Каждый дурак поджарит на двоих, даже на троих, – говорила Полина, – А попробуй, поджарь полную сковороду на такую орду. А попробуй три больших сковороды, одна за другой. Чем больше жарится, тем сложнее жарить.

У девочек было две больших чугунных тяжелых сковороды. На них Полина и жарила. Во время приготовления, а тем более, поедания жареной картошки она добрела душой. Но порнография оказалась сильнее гастрономии. О порнографии она не забыла. Полина уже выяснила, что Нинка о рисунках не знала. Она давно не бывала в общаге. И ей никто не успел рассказать эту новость. Полина держала сюрприз для Шабриной в рукаве. Просто чтобы видела, с кем связалась.

В вопросах высокой морали Полина была поэтом. Как Некрасов, поэтом-гражданином. Поэт издалека заводит речь, поэта далеко заводит речь. И она начала с того, что не только перо можно приравнять к штыку, но и кисть, и даже карандаш. А некоторые хранят у себя похабщину. И после ночи, проведенной неизвестно где, являются на следующий вечер с ободранной физиономией. После «ободранной физиономии» Нина удивленно посмотрела на Андрея.

– Да-да, – сказала Полина, – С ободранной физиономией, с телефоном какой-то Тани и набором порнографических рисунков.

Нина, молча, смотрела на Андрея. Полина следила за ее реакцией. Ее реакция могла раскрыть подробности, которые Нина, конечно же, утаила, и объяснить многое из того, что Полине пока оставалось непонятно. Но речь комсорга прервал провинившийся .

– Может, хватит? – сказал Андрей.

– Вовсе не хватит, – голубые глаза комсорга посерели как сталь.

– Никакая это не похабщина, обычное ню, – защитила рисунки Подзорова, – Я видела. И ничего аморального в них нет. И вообще, это не темы для праздничного стола.

Подзорова сбила Полину с мысли. Но Полина наполовину добилась своей цели. В голову Нинке полезли кое-какие соображения, предположения и догадки. Ее глазки-щелки расширились от удивления. В этот день Нинка, собираясь взять реванш после неудачной ночи, скрупулезно работала над внешностью. Но изумление красило ее куда больше, чем тушь и помада. С большими глазами, с губами от удивления образовавшими почти бублик, с поблекшими от волнения конопушками она похорошела. Но что она могла сказать? Порнографии она не ждала. А то, чего она ждала, и к чему готовилась, еще впереди. Впереди танцы.

Она сама позвала Андрея танцевать, прижалась, как тогда в «Метелице». Не в пример «Метелице», у нее теперь были дополнительные рычаги влияния: тушь и помада, хорошие духи, туфли на шпильках, одежда на выход. И действительно, Нинка почувствовала: ее упругое и благоухающее тело востребовано.

– Выйдем, – предложила она.

Андрей знал, что Рогов, соблюдая неписанный уговор, не нарушит его с Нинкой уединения. Нинка, молча, наблюдала, как Андрей запирал дверь. Он погасил свет, и она выделила для него время помесить упругую массу ее тела. Боясь за пуговки, – все-таки блузка выходная, она чуть помогала ему. Когда он справился с последней, Нинка отодвинулась и сказала.

– Я хочу сначала посмотреть.

– Что там смотреть? Никаких аномалий. Лучше на тебя смотреть, есть на что, – этими словами Андрей резко повысил ее самооценку, и Нинка произнесла требовательно, ставя ударение на каждом слове

– Я хочу посмотреть эти рисунки.

– Рисунки? – удивился Андрей, – Зачем? Там ничего особенного. Это у Полины шиза.

– Т считай, что у меня тоже. Хочу и все. Все обсуждают, а я не видела. Как дурочка. И вообще, желание женщины закон. А сегодня женский праздник. Можешь ты выполнить мое желание хотя бы на праздник?

С явной неохотой Андрей включил свет, бросил тоскливый прощальный взгляд на ее расстегнутую блузку, присел у тумбочки, долго копался, вынул стопку книг, тетрадей, листов и наконец, извлек два рисунка. Нинка изучала тело девушки, как генерал позиции врага перед сражением.

– Ну, ничегошеньки. Что ты в ней нашел?

– Ничего я не нашел. Я это нашел случайно. А из этого тут такое раздули. Уже и не рад

– Не рад? Никаких проблем. Я сейчас это порву.

То, что он не рад, не означало, что это можно уничтожать. Андрей ринулся защищать не столько свою собственность, сколько произведение искусства, как общечеловеческое достояние. Нинка держала общечеловеческое достояние в поднятой руке. Андрей был сильнее и выше. А Нинка была сметливее. Плотный контакт с ее телом во время борьбы за рисунки не прошел даром. Желание обладать рисунками уступило желанию обладать плотью. Уловив нужный момент, Нинка сместила акцент к еще большей суровости.

– Или я рву, или досвидос. Иначе адью.

Андрей стал перед выбором: пожертвовать рисунками ради Нинки или Нинкой ради рисунков. Рисунки было жалко. Жалко как художественную ценность. И не только. Он бы почувствовал себя предателем по отношению к Тане, к образу которой он привык, как к родному, который можно было рассматривать без всяких условий. Но Нинку ему хотелось. Как певал Лорьян: «а мне плевать, мне очень хочется». Андрей предложил компромисс:

– Утром деньги, вечером стулья.

Как говаривал Лорьян, инженерная наука штука скрупулезная, а нескрупулезно только сексом занимаются. Дело было сделано быстро. В тот момент, когда Андрей одевался, Нинка, проворно схватила со стола один лист. И пока он очухался, она успела порвать лист несколько раз, и подбросить над собой вверх. Белые кусочки ватмана посыпались на ее голое тело, как большие хлопья снега и легли на темный пол к ее ногам.

– Ну, довольна? – с упреком бросил Андрей.

– Представь себе, очень довольна!

Настроение у нее поднялось. И второй лист был спасен. Нинке важны были не листы, а факт жертвоприношения.

На их возвращение в комнату, можно сказать, никто не обратил внимания, или сделали вид, что не обратили внимания. Как будто ничего и не произошло. Полина, отсканировав вернувшихся наметанным глазом майора Пронина, отметила: свершилось. Свершившееся наложило на вернувшихся новые оттенки. Андрей словно посерел, юлил глазами по полу, стараясь ни с кем не встречаться взглядом, а Нина смотрела триумфатором. Полина поняла, что с Ниной, ничему не научившейся, так и оставшейся наивной и доверчивой, необходима серьезная профилактическая беседа.

Правда, в настоящий момент не до разговоров. По Полининым расчетам Барашкин, единственный, кто приглашал Полину, должен был дозреть и пригласить ее на танец. С музыкой было негусто. Крутили одну заученную назубок долгоиграющую пластинку. И Полина знала, что сейчас встречные функции наложатся: поплывет медленная тягучая мелодия, под которую и ей, не балерине, и выпившему Барашкину, самое что ни на есть танцевать. И как раз Барашкин до этого мероприятия дозревает. А с Ниной можно поговорить по душам в другой раз.

Поскольку настроение Полины приближалось к элегическому, то автор, которого с самой «Метелицы» постоянно перебивали ультимативными директивами, как надо жить, на кого равняться и куда стремиться, сможет, наконец, украсить повествование лирическим отступлением. Оно давно просилось на страницы, лезло между строк, с того момента, когда наши герои слились в танце в «Метелице». И потом оно просилось на страницы, и когда Андрей платил за такси, и когда Нина инструктировала его, как добраться до ее светелки, и когда они танцевали уже в общаге, и, наконец, когда Нина посыпала себя обрывками художественного произведения. И вот, как только Полина отвлеклась на Барашкина, лирическое отступление, выскользнуло из-под гнета директив. Запоздало. Вырвись оно раньше, может быть, события развивались бы более целомудренно. Сделанного не воротишь. И лирическому отступлению осталось только успокоить удивляющихся, почему парень с девушкой удалились во время танцев на полчаса, а никто из оставшихся комсомольцев и бровью не повел.

Нам брови нужны не для того, чтобы водить ими ради всяких мелочей типа исчезновений во время танцев. Они нужны для того, чтобы сурово их насупить, если враг захочет нас сломать. Мы стоим на страже мира. И на страже морали тоже. Но мир нам дороже всего.

Лорьян жаловался, что он, бедный, живет как в темнице. Напротив его окна какое-то абсолютно не интересное здание. Там по вечерам в окнах темно. Поэтому, когда Лорьян приходил в гости к Суворову, комната которого была с другой стороны корпуса, душа его расцветала. Окно Суворова распахивалось в мир, полный чудес. В художественном училище, на общежитие которого глядело окно, училось много девушек. Их учили расписывать фарфор и ткани. О, сколько нам открытий чудных готовит просвещенья дух, мурлыкал Лорьян, вглядываясь в вечерние окна этого общежития. Мягкие тени в окнах подсказывали ему, что дух просвещенья, дух студенческого общежития – есть плодотворный бульон для чудных открытий. Чудные события тут дело привычное. И потому хорошим тоном считается не обращать на них внимания. Почти по Чехову. Интеллигентный человек не заметит, как вы удалились на полчасика. А поэтому из исчезновения Нинки с Андреем не стали делать трагедии.

Но комсорг не может подчиняться слюнявым условностям интеллигентов и пускать события на самотек. Тех, кто пускает свою жизнь на самотек, в конце концов, самотеком смывает в клоаку. О Шабриной, как положено комсоргу, Полина знала больше, чем та знала о самой себе. Знала, чем живет и с кем живет. Но дополнительно Полина знала и то, чего Нина о себе не знала. Полина собрала по крупицам воспоминания комсомолок. И о Шабриной и Крючкове. От первых их робких взглядов, прикосновений до драматической развязки. Как лениниану. Понемногу накопилась этакая шабриниана. И когда разразился трагический финал, Полина выложила посеревшей от горя и осунувшейся Нинке все о Крючкове. Чтобы обольщенная и оскорбленная поняла, что она бога и Полину должна благодарить, что с Крючковым покончено, и обошлось малыми жертвами.

А теперь пришла очередь Андрея. Его юлящий, не одухотворенный взгляд – явный признак, что Нина для него – минутная забава. Хранителям порнографии не должно быть места в девичьей душе. И Нину следует предупредить, потому что та готова опять кинуться в омут с головой.

Полина подошла к Андрею и начала дипломатично издалека, чуть не с трех источников марксизма.

– Забыл наш разговор? – как тонкий психолог, она ожидала, что, еще не остыв от общения с Шабриной, он свяжет любой туманный намек с тем, что он в данный момент старается не афишировать. И таким образом выдаст себя, раскроет свою гнилую сердцевину.

– Ты о чем? – буркнул Андрей, и Полина, поняв, что гниль сидит так глубоко, что ее, походя не вычистить, пошла на обходной маневр:

– О Барашкине. Договор в силе? А то я смотрю, – она улыбнулась, – Обстоятельства переменились.

Ни одна жилочка не дрогнула на лице Андрея.

– Все в силе, – сказал он, – Ничего не переменилось.

Полине осталось поразиться Андрееву самообладанию. Она подошла к Барашкину, дремавшему на кровати, и ласково позвала,

– Сашуня, – Барашкин чуть приоткрыл один глаз,– Сашенька, пора баиньки, – улыбнулась ему Полина.

Барашкин покорно поднялся. Полина и Андрей повели его на ночлег, удерживая с обеих сторон. Свет в комнате не включали. Полина могла бы зуб отдать, что Нинка тут побывала. Запах ее духов еще не выветрился. Придерживая Барашкина, Полина, производила осмотр комнаты в поисках улик. Кровати Андрея и Рогова заправлены. Но, возможно, все случилось как раз на койке без белья, куда Андрей мостил Барашкина? Единственное необычное, что увидела Полина в темной комнате, белые обрывки бумаги на полу, которые Андрей тут же стал торопливо заметать ногой под кровать. Интуиция подсказала Полине: это след. Как только Барашкина предали матрасу, Полина наклонилась, чтобы поднять хоть что-то. Но Андрей оттолкнул ее и выдавил в коридор.

Андрея разбудил свет. Свет не гас. Приоткрыв глаза, он увидел в свете настольной лампы Барашкина, склонившегося над столом. На требование вырубить свет Барашкин и ухом не повел. Он всматривался во что-то на столе

– Это что такое?

Чтобы увидеть это что-то, нужно было приподняться в кровати. А так не хотелось. Но Барашкин продолжал иллюминацию. Пришлось встать. Андрей увидел, что их постоялец сложил на столе, как мозаику, кусочки рисунка.

– Потом расскажу. Ложись спать.

– Это то, о чем Полина говорила? – Барашкину уже не спалось.

– Да. Ложись спать.

– Нашла порнографию. Хороший классический рисунок. Такие на дороге не валяются. Откуда это у тебя?

– От верблюда.

– Верблюд с художественным вкусом. Помяни мое слово. У меня дядя коллекционер. Он в этом еще тот делец, он с художниками знаком. Иногда покупает ум них по мелочам.

– Привет дяде. Руби свет.

– Что за красавица тут изображена?

– Тоже мне, красавица, – хмыкнул Андрей,– Туши свет.

– А чего? Смазливая. С изюминкой.

– У тебя в каждой бабе изюминка, – эти слова были отвлекающим маневром, разведкой, не упустил ли он чего, если Барашкину девушка кажется красавицей.

– Вы дадите спать или нет? – послышался раздраженный голос Рогова,

– А зачем рисунок порвали? – не унимался Барашкин

Так надо. Ложись спать, – сказал Андрей, – Меньше знаешь, лучше спишь.

Рогов выскочил из-под одеяла, выдернул шнур лампы, и сунул ее с собой в кровать. Барашкин побурчал недовольно, оделся в темноте и вышел в коридор.

Восхождение к диплому – путь тернистый. И те, кто дотянул, имеют право побаловать себя понежиться в кровати утром после праздника. Тернии уступают место лаврам, почивать на которых одно удовольствие. Но Барашкин перебил Андрею почивание. Почему-то Барашкин сразу отыскал изюминку. А он, Андрей, что-то проморгал, не разглядел. Хотя, для Барашкина все с изюминками. Даже Полина. Нет, подумал Андрей, нужно согласиться, что к телу девушки претензий нет. А лицо? Андрей стал напряженно вспоминать и искать по крупицам, что же там было этакого в ее лице. Но больше всего не давали Андрею заснуть слова Барашкина, что этот рисунок – ценность. А вдруг? Он нехотя поднялся с кровати, еще раз посмотреть на склеенный Барашкиным лист.

У Рогова после вчерашнего башка раскалывалась. Сейчас бы отваляться, а Барашкин, гад, устроил иллюминацию. Потом полемику с Андреем. Рогов долго терпел, лежал, закрыв глаза. Подзорова еще на втором курсе, посулила Рогову лавры академика. Есть, мол, такая примета, у кого от водки мозги пухнут, а от наук – нет, быть тому ученым. Рогову такое предсказание льстило. Но при треске в башке забудешь про академика. Тут спасет добрый глоток из того, что вчера осталось недопитым. Если осталось. Когда Рогов, наконец, выполз из-под одеяла, ни Андрея, ни Барашкина в комнате не было. А на столе лежал знакомый ему рисунок. Только в дико искалеченном виде! Он был предварительно разорван, а затем обрывки подогнаны и наклеены на кусок ватмана. Что тут происходило? Никаких академических гипотез в умную голову Рогова не приходило. Он едва помнил, как вчера дошел до постели. Пока будущий академик с трудом возвращался к жизни, вернулись Андрей и Барашкин. Они сходили к девчонкам.

– Будет завтрак из остатков вчерашнего, – сказал Барашкин

– А это что такое? – спросил Рогов, указывая на рисунок.

– Куски на полу валялись. Я склеил, пока вы спали. Между прочим, хорошая работа, итальянский карандаш. Это такая техника. Называется итальянский карандаш.

– Итальянский карандаш, говоришь? – спросил Рогов.

– Да. У меня дядя нехилый коллекционер. И мама рисовала по молодости. И меня в художественную школу запихивала. В художники не вышел, но кое-что кумекаю. И мне кажется, такой рисунок, если бы целый, можно и загнать.

– И за сколько? – Рогов окончательно проснулся, одновременно в нем проснулся великий комбинатор. Затрепыхалась коммерческая жилка, – Скажите, Шура, сколько нужно для полного счастья?

– Ну, на полное счастье это не потянет, это не масло и не Левитан. Но все-таки. Вопрос, чья это работа. Судя по всему, мастер неплохой. А если он известен коллекционерам, тогда дороже. А лучше всего, если скандально известный. Вот, например, почему рисунок порвали? Произведение с историей дорожает на глазах.

– У нас еще и целый есть, – сказал Рогов. Сказал так, вроде это не у Андрея есть, а у него и Андрея.