Укрощение дьявола

–Ты от большого ума спятил.

Немного помолчав, Сара сказала:

–Подумай только…человек плачет над чужим несчастьем не потому, что он чувствительный, проявляет сострадание, – он жалеет себя. Вот и ты, пожалей себя. Забудь, что ты бессмертный и живи жизнью человеческой ради тех мгновений, которые делают ее яркой и безумной, нескромно желая себе богатства среди нищеты.

Говоря это, Сара заметила, что он слушает ее с глубоким и сосредоточенным интересом.

–Я не похож на людей. Я не алчный, не мстительный, я не влюбляюсь, не возмущаюсь, никогда не зависел от внешних влияний, не плююсь, как они.

–А кто тот человек, который от тебя не страдал? – не без иронии, просто и добродушно спросила Сара.

Вельзевул ничего не ответил, а лишь посмотрел на Сару с большой непринужденностью. Иногда взгляды бывают выразительнее слов. Слова Сары удивили его и тут ему пришло в голову, что особенно она становится невыносимой, когда дело касается его природы. Он изменил позу, теперь он сидел, откинувшись на подушки и вряд ли чувствовал себя уязвленным женской язвительностью, которая уже как два месяца действует против него в его собственном доме. Скорее он был удивлен, что Сара нашла точное выражение своей мысли, которую изложила в литературной форме и долго не думая, решил подобрать этот комический оборот, предназначенный для сценического воплощения.

–Во мне гораздо больше от дьявола, которым я не перестаю быть, чем от человека, которым стал, – сказал он.

–Если ты дьявол, почему тебе приходит в голову стать кем-то другим?

Этот вопрос заставил его улыбнуться.

–Потому что у человека есть определенный возраст, который определяет его скромные возможности, и я знаю им цену. Могущество дьявола в том, что он может вмешиваться в политику. Мне суждено жить вечно. Я не знаю, сколько мне лет, больше трех тысяч, наверное, и должен сказать, что с годами я все больше тяготею к человеческой жизни. Я от нее в восторге. Я был в теле мужчин и женщин, и каждая жизнь затрагивала меня по-разному. В этом отношении у меня огромный опыт. Пережил и увидел я, конечно, очень много. Меня ненавидят, меня боятся и презирают, ведь я воплощенное Зло. Тогда как Бог милосерден, справедлив. Бог любит людей. Но покажи мне бога, понимающего их? Есть другой способ любить человека, тебе он покажется изощренным, а может, кто знает, и возвышенным. Он состоит в том, чтобы дать ему пережить горе, мучительный нравственный выбор, дать ему терпение выносить унижение и нищету, несправедливость, не обвиняя его, не призирая, а скорее извиняя его недостатки, прощая слабости, ибо вижу я в них суть его оригинальности. Помню, как сейчас чердак, где жил уже глухой Бетховен. У него не было дров, чтобы согреть комнату, он лежал в постели и дрожал, от холода мерзли ноги. Я вошел в тело аббата Карпани, чтобы положить под них грелку.

–Неужели величайший в мире композитор жил в крайней нужде? – удивилась Сара.

–Да. При одном только взгляде на его жилище становилось не по себе. Потом я еще раз приходил к нему в теле аббата, когда сопровождал Россини.

–Расскажи об этом.

–Как уже я сказал, на этой встрече я присутствовал в теле аббата и помню встречу двух великих композиторов в мельчайших подробностях до сих пор. Значительно позже, Арнальдо Фраккороли взялся написать биографию Россини, там есть место, где он описывает их встречу, разумеется, он не знал доподлинно содержание их беседы. Так вот, чтобы ему не пришлось утруждать себя домыслами, я передал ему свои воспоминания, просто я вложил их ему в голову и Фраккороли, охваченный вдохновением, которое было на деле дьявольским, подробно изложил это событие не уклоняясь в сторону вымысла. Итак, в неопрятной, грязной комнате, где жил Бетховен, царили беспорядок и сырость. К стене был придвинут старый черный лакированный рояль, повсюду были разбросаны страницы печатных и рукописных нот. Свет в эту убогую комнату проникал из запыленного окна, выходившего на темный двор. Над ним потолок был в глубоких трещинах. Между кроватью и роялем стоял грубо сколоченный стол в чернильных пятнах и на нем валялись перья и стояли тарелки с остатками еды. Какие-то одежды и не очень чистое белье было брошено на стулья и на скамейку. Среди всего этого запустения сияли только лучистые глаза маэстро, глубоко посаженные под густыми бровями. Спутанные пряди седых волос нависали над широким лбом. От небольшого носа глубокая складка шла к бледным, всегда плотно сжатым губам. Он выглядел гораздо старше своих пятидесяти двух лет. На его обескровленном лице были заметны следы болезни. Больно было на него смотреть. Когда мы с Россини вошли, он лежал на кровати, под навесом лестницы, закутавшись в старый поношенный халат. Он держал в руках нотные листы и время от времени посматривал в открытую дверцу в стене возле кровати, которая вела в кладовку. Он следил за старой служанкой, чтобы она не стащила у него яйца и сыр. Россини был ошеломлен. Он почти устыдился собственного благополучия, ведь он вел обеспеченную и приятную жизнь. Бетховен отложил в сторону нотную корректуру, опустил ноги на пол и протянул руку, имея вид самый плачевный.

–А, Россини! – проговорил он чуть слышно. Это вы автор «Севильского цирюльника»? Примите мои поздравления!

–Что вы скажите о ней? – спросил Россини и посмотрел на аббата, который был переводчиком.

Все, что он говорил, я записывал в тетрадь и давал читать Бетховену.

–Это превосходная комическая опера, я прочел ее с большим удовольствием. Ее будут ставить до тех пор, пока будет существовать итальянская опера. Не пишите ничего, кроме опер-буффа.

–Маэстро, – остановил его Карпани, он записывал слова в тетрадь, которую всегда держал при себе, – наш Россини уже сочинил много опер-сериа – «Танкред», «Отелло», «Моисей». Я посылал их вам.

–Я видел их, но, поверьте мне, этот жанр не для итальянцев.

–Что вы! – воскликнул Россини. – И оракулы могут ошибаться!

Бетховен внимательно посмотрел на него и невозмутимо продолжил:

–Для того чтобы создать настоящую драму нужна серьезная музыкальная теория, а у вас итальянцев ее нет. Вы до сего дня не разработали ее у себя в Италии. Никто не может сравниться с вами в опере-буффа. Ваш мелодичный язык, живой и яркий темперамент позволяют вам утвердиться именно в этом жанре. Посмотрите на Чимарозу. Комические элементы превосходят в его операх все остальное. То же самое можно сказать о Перголези. Но есть и кое-что общее, что роднит вашу и нашу музыку – вы, как и мы много значения придаем своей церковной музыке. И в самом деле, в Stabat mater Перголези есть и волнение, и чувство, но и форма… ей не хватает разнообразия, конструкция монотонна, а вот «Служанка-госпожа» …

Бетховен не закончил предложение, он умолк и стал сжимать в ладони пальцы левой руки. Затем эту руку он положил на кровать и глухим голосом произнес:

–Ich bin zufrieden*.

Я доволен (нем.)

Тут Россини попросил Карпани передать Бетховену, как глубоко он восхищается автором «Героической симфонии». Абсолютно глухой композитор понимал, что в словах, которые он не слышал, было признание, полное восторженных и лесных для его самолюбия чувств. Карпани что-то говорил в обычной ему спокойной манере, неотрывно глядя в лицо Бетховена, но тот, слушая его, а точнее меня, который уподобился духовному лицу, никак не выразил своих чувств, он только вздохнул и сказал по-итальянски: «О, я несчастный». Потом он задал Россини несколько вопросов об итальянских театрах, о самых известных певцах, часто ли ставятся в Италии оперы Моцарта, спросил, доволен ли Россини итальянской труппой, выступающей в Каринтийском театре, в довершение всего он пожелал большого успеха итальянскому сезону. Затем встал и проводил нас к выходу. Уже на пороге он сказал Россини:

–Помните, вы должны писать много такой музыки, как «Цирюльник».

Когда мы спускались по лестнице, я видел, что Россини настолько угнетен увиденным, что был готов рвать на себе волосы. Конечно, я не мог позволить ему умереть от огорчения. Перед тем как выйти на улицу, Россини утер слезы, обернулся ко мне и сказал:

–Я подавлен тем, в какой ужасающей нищете живет этот великий человек.

Я ему объяснил:

–Поверьте, он сам хочет этого.

–Он примет мою помощь?

–Даже не пытайтесь, облегчить ему жизнь. Я не говорю, что это трудно, это невозможно! Объясню свою мысль…

–Я не могу допустить, чтобы Бетховен мучился, – прервал меня Россини. – Если бы вы знали, как мне хотелось обнять его!

–Дорогой маэстро, успокойтесь.

–Я в отчаянии: ma cosi v ail mondo *. Вы любите его?

–С полной откровенностью заявляю вам, что готов умереть за него, но не видя возможности сделать это при подходящих для этого обстоятельствах, готов и дальше служить ему с единственной целью – хоть как то облегчить его бренное существование.

*Но такова жизнь (ит.).

-Я видел его и с горечью чувствую, в каком ужасном состоянии он пребывает.

–Поверьте, утром, когда я просыпаюсь, моя первая мысль относится к нему.

–Имею честь считать себя вашим признательным другом, – сказал Россини и протянул мне руку.

–До какой степени нелепа судьба гения! – воскликнул я. – Никто не может найти выход из положения. Бедный Бетховен!

–Пусть вам будет отрадно знать, что я хочу вернуться и упасть к его ногам.

–Сегодня он чувствовал себя лучше. Но вам не нужно падать к его ногам, чтобы угодить мне. Позвольте мне разъяснить вам что к чему, дабы избавить вас от укоров совести. Бетховен нелюдим, у него нет друзей, человек со странностями. Хотите ему помочь, чтобы успокоить свои нервы? Надо чтобы вы послали кого-нибудь к Унгеру, известному колбаснику, попросите его отправить Бетховену три колбасы и копченую грудинку.

–Синьор Карпани, не подумайте, что я этого не сделаю. Но прошу вас, в следующий раз, а когда, собственно, вы соберетесь навестить Бетховена?

–Завтра после того, как получу его пенсию.

–Поклонитесь от меня ему, потом соблаговолите написать в своей тетради и дайте ему прочесть, что его великий талант я ценю, как никто другой, – сказал Россини.

Он все еще не мог успокоиться.

–Сочувствие, выказанное вами к Бетховену и сострадание, достойны вашей благородной души и чистого сердца, – сказал я, прощаясь с ним.

Ничто не могло доставить мне больше удовольствия, чем знакомство с этим великим композитором. Я поклонник его чарующих мелодий, его увертюр с большим крешендо, но душе моей ближе Бетховен. Он в совершенстве владел гармонией. Мне до сих пор приятно вспоминать нашу встречу.

В тот же день Россини присутствовал на торжественном обеде у князя Меттерниха. Там собрались самые известные представители всех слоев избранного общества. Я, само собой, его туда не сопровождал. Он так и не смог освободиться от сильного впечатления, бедность и безысходность гения мучили его чувствительную душу, он сидел потерянным среди оживленных и веселых людей, славивших его собственный гений.

Ему было стыдно, что его окружают здесь таким вниманием в то время, как о Бетховене даже не вспомнили. Он не удержался и сказал сидевшему рядом маркизу Агуадо, его «Музыкальные вечера», как и приемы имели успех в Вене, что возмущен отношением двора и венской аристократии к величайшему музыкальному гению всех времен. В ответ он услышал то же, что сказал ему я. Россини на мгновение растерялся, потом возразил, он прямо сказал тем, кто считает Бетховена мизантропом, что упреками в его адрес они оправдывают свое нежелание ему помочь. Заметив, что многие за столом слушают его, Россини предложил собрать по подписке необходимую сумму, чтобы можно было обеспечить Бетховена рентой, достаточной, чтобы избавить его от нужды. Однако его предложение ни у кого не вызвало поддержки.

–Почему Россини сам не помог Бетховену?

–Он пытался собрать необходимые средства, на которые можно было купить Бетховену хотя бы скромный домик. Кое-кто его поддержал, но кончилось это ничем. Музыкальный издатель Артарий, которому композитор предложил участие в проекте, сказал: «Вы плохо знаете маэстро. На другой же день, как только он станет хозяином дома, он продаст его. Он не может долго оставаться на одном месте. Вот и все. Что ты на это скажешь?

–Почему Бог, давая человеку великий талант, благословляет его на страдания?

–Послушай как-нибудь католическую мессу “De Profundis”, может сама поймешь. Обязательным условием будет, чтобы песня исполнялась на латинском, мальчиками от 8 до 12 лет. Их чистые сопрано восхитительны. Достаточно два красивых голоса. Мне не нравится, когда мессу исполняют большим хором и с современной оркестровкой.

–Что я пойму, слушая мессу на латинском?

–Если будет угодно небу, поймешь! Человек понимает то, что трогает его душу.

–Я уже кое-что поняла. Дьявол не будет отвечать перед Богом за страдания великих мучеников.

–Моя дорогая Сара, тебе будет приятно знать, что возможно ты права.

Вельзевул поднялся с дивана и приблизившись к Саре положил руку на ее плечо.

–Я признателен тебе за эти слова. Теперь я не удивляюсь, что ты здесь.

Сказав это, он направился к выходу, в дверях остановился и пальцем поманил Сару.

–Пойдем со мной.

В спальне Вельзевул достал из бюро шкатулку из слоновой кости и открытую поставил на стол, покрытый камчатой скатертью. Сара ахнула, увидев так много драгоценностей. Дав ей насладиться зрелищем, Вельзевул протянул ей рубиновую брошь в золотой оправе.

–Вещь времен французской Империи, сделана в духе того времени. Это тебе, – сказал он.

–О, Вилли! – дрожащим голосом простонала Сара. – Ты мой отравленный бургер, ты моя неспетая песня, ты мой снотворный порошок. Ты смотришь с достоинством, снисходишь милостиво, все объясняешь, – шутя умаляешь свое величие.

–Не плохо. Достойно Бержерака.

С этими словами Вельзевул протягивает Саре кольцо с бриллиантом.

–Дорогой мой! Как же так? – проговорила Сара, любуясь бриллиантом, отражавшим мерцающий свет, преломлявшийся в камне.

–Да вот так! Ты заслуживаешь поощрения. Бери.

С минуту Сара меланхолически кусала губы, глядя в сторону. Продолжила тем, что исторгла очередной дифирамб.

–О, Вилли! Я пленилась тобою так же, как я пленилась маленькой ночной серенадой, которую я слушаю на балконе своего одиночества. У тебя столько неотразимых доводов, но их не принимает женщина, сердце которой ты истерзал своими насмешками.

–Прекрасно! Сколько невинности в этом томном сладострастии! – вскричал Вельзевул. – Еще! Что-нибудь в таком духе.

–Ты мой соловей, сидящий на розовом кусте, дивное пение твое так отрадно душе моей, неповторимой в своей прелести, что я забываю себя и свои выгоды. Весна – время влюбляться друг в друга!

–Великолепно! Все овеяно духом Мольера! Возьми за это, – и Вельзевул протягивает Саре платиновый браслет.

–О, Вилли! Ты как февральские сумерки полон унылой тоски, но, когда ты не такой, взгляд твой способен зажечь огонь в моем костре и растопить полярные льды. Любовь в сердце, крест на груди, муки мои так глубоки!

–Восхитительно! Ничего не ясно, но все понятно. Твои чудные слова разрывают у меня сердце. Возьми за них нефритовые бусы. Но в этом посвящении ты пустила шпильку!

Сара вся в волнении, она поражена изысканной роскошью драгоценностей, которые держит в руках. По счастью, они ей ничего не стоили. И какой изумительный цвет у нефритовых бус!

–Говори. Твои слова ласкают мой слух, – требует Вельзевул. – Но скажи стихами.

–Хорошо. Праздный кутила, тонкий гурман, силы свои ты расточаешь в разгуле, обещания твои – горькие пилюли.

–Остроумно! Это злословие можно ли назвать правдой? Сара, фантазия твоя выходит за все пределы, она живая, полна плодоносных соков. К черту оперу! Ты должна прежде всего стать поэтессой. Будь добра, теперь, что-нибудь слишком романтическое.

–Я исчерпала себя.

–Что с тобой? Иссякло вдохновение?

–Вилли, ради чего тебе мучить меня?

–А ну покажи, что ты получила.

–Я не могу все это взять. Это целое состояние! И все за какие-то слова?

–За красивые слова. Я ценю хорошую фразу. Она радость моей души. Такая фраза плод тонкого ума. Вот за что ты получила подарки.

–О, что за подарки, просто королевские. О-о, я пьяная счастьем!

–А ведь можно сказать и так: я испытываю опьяняющую радость. Отчего бы не сказать так: радость обуяла мою душу. Хотя и поэтично, даже изящно, но так сегодня не говорят. В любом случае, хорошая фраза стоит того, чтобы за нее платили. Согласишься с этим?

–Я соглашусь с этим и тем. Спасибо дорогой! Я перед тобою в долгу. Теперь ты понимаешь, почему я стараюсь продлить этот образ жизни. Ах, боже мой! Я многое готовы вынести, чтобы хорошо устроить свою жизнь. Ты обо всем этом подумай.

–Что ж, буду иметь удовольствие видеть тебя…э-э, короче, приглашаю тебя к себе на завтрак. Завтра мы продолжим говорить о литературе. Ты поняла, что я ценю в женщине ум больше, чем красоту.

–О, если бы твои слова, дорогой, были правдой!

17. За два минувших месяца они завтракали вместе уже пятый раз. Из кухни они переместились в библиотеку и там продолжили разговор, начало которому было положено за чашкой кофе. На стене висела литография с видом старого кладбища.

–Это итонское кладбище, где у Грея возникла идея «Элегии», о ней я потом скажу, – объяснил Вельзевул и направил свой взгляд на дагерротип, в овале помещался старый мужчина с лицом квакера. – Это Адам Вейсхаупт, немецкий религиозный лидер, основатель тайного общества иллюминатов. Они существовали главным образом в Германии и оставались в силе после его смерти в 1830 году. Рядом портрет Пол Джонса. Он был американским пиратом. Шотландец по происхождению. Он грабил английские суда вблизи побережья Великобритании во время войны за Независимость. В Голливуде сняли замечательный фильм о нем.

После этого Вельзевул выдвинул ящик стола и извлек две изрядно потрепанные книги.

–Мои реликвии. Словарь Джонсона. Первое издание «Словаря английского языка». Он составлен писателем и лексикографом Сэмюэлом Джонсоном в 1775 году. А это так называемый «Королевский календарь», 1812 год. В нем перечислены фамилии видных государственных деятелей Англии. А это первая кантата Россини. Я стащил ее из архивов болонского филармонического лицея, оставив там копию. У меня есть еще очень ценное письмо, написанное в Греции лордом Байроном. Пребывание там было очень грустной элегией. В другой раз я тебе расскажу почему. Все-таки я должен признаться, что до сего дня жалею, что не успел помешать Муру предать огню его письма. С Байроном я был знаком лично, благородный, честный, неуемный: дважды я был в Ньюстедском аббатстве. Насколько я помню, в первый раз у него за столом вино подавали в черепе. Я не нашел это романтичным, чего не могу сказать о Шелли, который тоже пил вино из черепа, чтобы вызвать дух. Не берусь сказать, кого именно, но помню, что дело было поминальным и человек тот уже вошел в историю. Вообще, если бы не ранняя смерть, а Байрон… я могу ошибиться и за давностью лет что-то напутать, умер в возрасте тридцати шести лет, то великий поэт стал бы и великим писателем. Мне импонирует его пессимизм и умение быть безжалостно честным. Он нападал не только на своих врагов, но и на людей, которых он недостаточно высоко ценил. При всей твердости своего характера, он был очень раним и зависим от настроения. Жизнь ему отравляли три вещи: недостаток денег, лень и физические страдания. Он не был самонадеян, но ощущал свою значительность. До сих пор не могу объяснить склонность великих людей верить в бессмертие, вероятно творчество давало талантливому человеку выйти за пределы самого себя. Кто знает, может судьба избавила Байрона от мучительной старческой агонии, в которую был погружен Свифт и которая с каждым днем делалась для него все чувствительнее. Болезни его были неизлечимы, так что ничто не могло улучшить его состояние. Свифту оставалось лишь примириться с тем, что он больше уже не встанет. Помню, как содрогался я при виде его мучений. Есть даже такое понятие – сарказм позднего Свифта. Одно не может состояться без другого. Это многое объясняет. Даже не могу представить, чтобы в таком безутешном положении оказался поэт, а состояние здоровья Свифта было таково, что тело отказывалось ему служить. Впрочем, все многозначно и поэтому были придуманы термины для точного именования понятий. Слова входят в лексическую систему языка и в идеале должны быть однозначными, но подчиняясь грамматическим и фонетическим правилам, термины и слова, которые не являются таковыми, могут переходить друг в друга. Обычно термины определяют кого-то или что-то. Искусство 18-19 веков в тех формах, в каких они тогда мыслились, никогда больше не осуществляться, ибо опосредованная эстетическим духом связь со временем и средой осталась в прошлом, а прошлое отчуждает от нас все, что им полнится. Конечно, термины – относительное определение, хотя они выражены несколько односторонне, все же они помогают понять каким были характер и творчество писателя, не упрощая манеру, направление или склонность, но объясняя их. Вот почему говорят: дендизм Бодлера, Браммела, мнимый аристократизм Бальзака, романтическая тональность романов Вальтера Скотта, реализм Драйзера, шовинизм Вагнера, мистицизм Эдгара По, мистическая символика франкмасонов, идеализм Лейбница, Беркли, абсолютизм Гегеля, провинциализм Ш. Бронте, эротизм Бердслея, сентиментализм Диккенса, символизм Малларме, лаконизм Вальтера, демонизм де Сада, словесная насыщенность Пруста, антиклерикальный риторизм Дидро, пуританство Уилларда, универсальность Бомарше, декадентство Кафки, П. Варлена, Ш. Бодлера, эстетизм Паттера, Уйальда, метафоричность Шекспира, пафос…., он разный бывает.

–У тебя так много старых вещей.

–Я живу прошлым. Знаешь, я уподобил тебя женщине Вальтера Скота.

–Правда?

–Да. Его женщины все одинаковы. Они не знают пламенной страсти, они благородны и сдержаны. Вообще для него женщина – воплощенный долг.

–Вилли, мы хорошо начинаем сегодняшний день.

Сара была очарована голосом Вельзевула и захвачена тем, о чем он говорил. Следует сказать, что он превосходно владел своим голосом – всегда спокойным, мягким и чистым. Часом позже Сара пришла из кухни, где готовила обед, Вельзевул сидел на диване, вытянув ноги: на колени он, как обычно положил подушку, на которой для удобства держал книгу, поэтому руки его были свободны.

–Ты только послушай, ведь как будто про меня написано, – оживился он. – «…чарующая мизантропия и мрачность доказывают, сколь ничтожны деятельность и добродетель, и окончательно примиряют меня с самим собою и моим диваном».

–Лучше включи телевизор. Там показывают массовые волнения в Хабаровске. Десятки тысяч людей вышли на улицы с протестом против Кремля.

–Я не люблю Россию. Там все ложь и обман, – порывисто сказал он.

–Когда ты в последний раз был там?

–Я был там…дай подумать, …когда же это я там был? Вспомнил, в тот день, когда власть перешла от Ельцина к Путину.

–Что бы там ни говорили о нем, никто не станет отрицать, что в тот день к русским сошел дьявол лукавый.

–Чтобы ты там не думала, но я не покровительствую Путину. У него своя судьба и его падение произойдет без моего участия.

–Из всех диктаторов только Кастро избежал справедливого возмездия. Саддам Хусейн, Чаушеску, Каддафи, кто следующий? В каких мучениях они закончили свою жизнь! Каддафи просто растерзала толпа, он валялся на земле, а его били прикладами автоматов. Как ужасен этот мир!

–Ад еще ужаснее, – усмехнулся Вельзевул. – Что ты приготовила на обед?

–Цветную капусту, вареную свеклу и тушеную в сливках спаржу. Можно уже садиться за стол.

–Знаешь, от растительной пищи я слабею, становлюсь раздражительным. Мне нужно мясо.

–Ты мог бы есть рыбу, вместо мяса.

–Мог бы, но не хочу.

–Не говорила ли я тебе только вчера, что после простуды прошло всего два дня. Ты еще не восстановил утраченные силы, не пришел в свое прежнее состояние и мясо есть вредно для тебя.

–Но овощная диета довела меня до полного изнурения. Сжалься надо мной! У меня кружится голова, я чувствую себя слабым. Ты отдаешь себе отчет в том, что происходит со мной? Ты сделала меня своей марионеткой!

–Молчи и слушай! Тебе вообще требуется лечение голодом. Твоя кровь отравлена ядами и только голодание может очистить ее.

–Эти твои старания угодить моему вкусу, все твои заботы поначалу умиляли меня, но затем стали утомительными. Ты мне осточертела! Если не остановишься, я поражу тебя молнией!

–Не получится. Молния обязательно ударит в громоотвод.

–Ты так обнаглела в этой своей самонадеянности. О, клянусь… я до тебя доберусь!

В ответ Сара лишь усмехнулась.

–Ты сварливая, упрямая, своенравная… Ты невыносима. Видеть тебя наказание!

–Какая несправедливость! Я лишь делаю то, что считаю необходимым.

–Ну, хорошо. Раз уж ты думаешь так, я все сделаю как тебе хочется. Только заткнись!