Наши лучшие дни

– Я пока не доктор, – напомнил он.

Мэрилин отпрянула. Нет, просто неслыханно!

– И это все, что вы можете сказать?

– Вам, должно быть, очень некомфортно.

– Вот в этом вы правы. Господи, и вы намерены преподавать в университете? Думаете, получится отмахиваться от студентов подобными банальностями?

– Я не это имел в виду.

– Боже! Если дело принимает такой оборот… если вы усмотрели намеки на флирт… Нет, я вовсе не хотела…

– Кажется, вы меня с кем-то перепутали…

– Что?

– Мэрилин – так ведь ваше имя? Послушайте, Мэрилин, я сам студент. Будущий врач. А сюда пришел поговорить с профессором клинической психологии.

Мэрилин похолодела, но уже через миг ее охватила жгучая ярость.

– Что вы сказали?

– Простите. Мне правда очень неловко. Я виноват перед вами. Просто вы… вы были так расстроены, и я…

– Вы – что?

Он поежился:

– Я не рискнул перебить вас, Мэрилин.

Она рассмеялась театрально – выдохнула краткое, но громкое «ха».

– Разве я без умолку говорила? По-моему, достаточно шансов вам предоставила, чтобы себя как-то проявить. Нет, нормально вообще? Я тут распинаюсь, а вы…

– На самом деле шансов-то вы мне и не предоставили. Вы были в ударе, если уж на то пошло. – Дэвид Соренсон сунул руки в карманы и снова встретил взгляд Мэрилин. От темных его глаз так и повеяло теплом.

Мэрилин смутилась. Определенно, этот человек не имел дурного умысла.

– Если уж совсем начистоту, – продолжал Дэвид, – то я в некотором роде…

– Для индивидуума, чей такт не позволяет ему перебивать других, вы демонстрируете прискорбную неспособность заканчивать собственные фразы.

– Мне было приятно слушать вас. – Наверно, он прочел на лице Мэрилин негодование, потому и покраснел. – Я не о вашем голосе говорю, хотя он мне тоже нравится. Только не подумайте – я не какой-нибудь извращенец. Меня заворожило, как вы строите фразы. Очень музыкально выходит. Раньше я таких людей не встречал, чтобы изъяснялись – как стихи декламировали.

– Я думала, в нашем разговоре пик нелепости пройден, ан нет.

– Мне правда очень неловко. И вообще, странная на вашем факультете система оценок. Снизить балл только за выбор темы… за ее потенциальную… эротичность… – На слове «эротичность» Дэвид стал буквально пунцовым. – Если бы нас, медиков, так оценивали, мы бы все имели по анатомии не больше «В» с минусом.

Мэрилин поспешила прикрыть рот ладонью – потому что губы сами собой расплывались в улыбке. Ее потрясло, что ладонь такая горячая.

– Спасибо на добром слове. Я как раз подумала, что нашему миру не повредит пара-тройка потенциально эротичных докторов.

Он сник.

– Шучу, – спохватилась Мэрилин. – С ума сойти! Почему, ну почему вы меня не остановили? Вы сразу могли сказать «нет», как только я вам присесть предложила. Что вам стоило?

– Вообще-то подобный отказ дался бы мне очень трудно. – Дэвид потупился, но сразу же вновь сверкнул глазами на Мэрилин. – С такой красотой посидеть на ступенях – нечастый счастливый шанс.

Странным образом фраза эта, по форме – стихотворная строка, получилась у него легко и естественно, без намека на «домашнюю заготовку». Дэвид ее не продекламировал, а просто выдал. Мэрилин снова бросило в жар.

– Но сути дела это не меняет, – продолжал Дэвид. – Я вел себя как проходимец. Простите меня, Мэрилин. – Он кашлянул и добавил уже другим тоном: – Не знаете, случайно, где тут кабинет доктора Бартлетта?

– Увы, в этом лабиринте я ориентируюсь не лучше вас.

Вроде ничего потенциально привлекательного не представлял для нее этот Дэвид Соренсон. Слишком зажатый – такие с большим трудом раскрепощаются. Склонен к самоуничижению – проходимцем себя обзывает. Зато он был старше Мэрилин. Не фатально старше, но достаточно, чтобы воспринимать ее не просто как сокурсницу, обтершую все закоулки самого несуразного здания в университетском кампусе.

– Пожалуй, начну квест, – вздохнул Дэвид. – Еще раз извините, Мэрилин. Вы не представляете, до чего мне стыдно. Я никогда таких поступков не совершал.

– Постарайтесь выяснить, не нужны ли ЦРУ новые сотрудники. Вы бы им подошли, раз сумели меня облапошить.

Мысленно Мэрилин – вот проклятье! – уже приткнулась под нелепый этот плащик, умыкаемая «проходимцем». Она уже была далеко-далеко от этих стен вместе с Дэвидом Соренсоном – позволившая себя увезти, не оказавшая сопротивления, не струхнувшая перед неизвестностью.

– Предлагаю сделку, – произнесла Мэрилин. – Если до заката отыщете неуловимого доктора Бартлетта и умудритесь не ввести в заблуждение вторую скромную девушку… – Тут, перед ключевой частью фразы, сердце Мэрилин заколотилось где-то в горле. – Я, возможно, с вами и поужинаю.

– Я… я согласен. Сделка так сделка.

Дэвид протянул ей руку. На рукопожатие – эту малость – он решился с трудом. Настанет время – Мэрилин будет млеть от его застенчивости, а пока что не млеет. Ничего особенного не случилось, когда она взяла его руку, – не раздался киношный треск статического электричества и Мэрилин не пронзило всю, от макушки до пят, пресловутой молнией. Она ощутила лишь приятное живое тепло, нежное пожатие сильных пальцев. Да еще пульс тонкой ниточкой задрожал в Дэвидовом запястье, под неожиданно тонкой кожей. Да еще ладонь Мэрилин удивительно подошла к его ладони – словно кто по мерке вытачивал.

Глава третья

Биологическая мать оказалась разом и красивее, и противнее, чем он ожидал. Волосы темные, глаза огромные. В минус биологической матери шли нездоровая бледность, чуть ли не серость лица и манера поджимать губы. Манеру эту Джона знал и очень не любил – точно так же поджимала губы миссис ДельБанко, математичка, твердя, что он, Джона, недостаточно прилежен. Насчет матери: она и в кухню их не вписывалась. Приглушенно-синий пуловер ну никак не сочетался с густо-красным цветом стены над плитой. Не зря Ханна утверждает, что у Джоны впечатляющая способность подмечать каждую мелочь.

– Джона – настоящий художник, – сказала Ханна, словно прочитав его мысли.

«Вайолет Соренсон-Лоуэлл». Имя и то не материнское. Джона думал, ее будут звать как-нибудь… потеплее. Лиза или там Черил. Раз вечером, пока Ханна готовила ужин, Джона листал школьный справочник. Имя ученика, за ним имена родителей: Том и Бет Костнер, Курт и Каролина Ньюберг. Дальше – адрес, номер дома на улице, носящей название одного из штатов Среднего Запада; это для небогатых семей. В престижных районах улицы – Дубовые, Кедровые, Акациевые… Потом телефонные номера, три штуки – домашний, рабочий, сотовый. Сам Джона – Джона Бендт, – конечно, тоже фигурировал в школьном справочнике, но его родители, Ханна и Терренс, значились под другой фамилией, и телефонный номер у них был только один. Патронатные отец и мать оба работали дома и пользовались одним айфоном («На модные технические новинки не ведусь», – неоднократно говорила Ханна). Теперь Джона таращился на руки Вайолет, которые пребывали в движении – правая нервно поддергивала кольца на левой, обручальное и помолвочное, оба с бриллиантами. Ханна – та носит простое колечко, тоненький золотой ободок без камней. Все из-за того, что бриллианты – они кровью омыты[14]. Интересно, а Вайолет в курсе насчет крови? Наверняка никто ее не просветил, вон у нее и на шее бриллиантовое колье – так и сверкает.

– Да вот Джона сам сейчас расскажет, – произнесла Ханна.

Джона вздрогнул, поднял глаза. Ханна в кухне вполне уместна. Коричневый свитер, копна волос, которые подколоты, подхвачены кое-как; отлично вписалась. Улыбается ему. Даром что скоро в Южную Америку уедет. Насовсем.

– О чем рассказать? – не понял Джона. Взглянул на Вайолет.

– О твоих… В смысле, Ханна говорит, ты посещаешь занятия по гончарному мастерству.

– А, ну да. Там круто.

– Почему круто? В чем суть? – Ханна под столом наступила Джоне на ногу. – Недавно в школе проходила выставка «Терра Фиеста». Вот и расскажи Вайолет.

– «Терра Фиеста»? – Джона замолчал, тряхнул волосами – пряди упали на глаза. – Ну, это… Это типа ярмарки. Кто чего смастерил – приносит в школу. Можно прийти, посмотреть и купить, если захочется.

– Нет, Джона, ты объясни, по какому принципу выбирают работы для экспозиции, – не отставала Ханна.

– Голосуют.

Ханна повернулась к Вайолет:

– Вся школа участвует в голосовании. Вообразите, Вайолет, – все три тысячи восемьсот человек. Затем работы, набравшие большинство голосов, выставляются в одной из крупнейших галерей нашего города.

На самом деле в их городишке всего одна галерея, просто Ханне всегда удается незначительное подать как внушительное.

– Это потрясающе! – воскликнула Вайолет, сразу похорошев. – Это просто… Боже, да ведь это настоящий триумф! Тебе есть чем гордиться. Нет, правда.

– Одна кружка пошла за целых двадцать пять долларов, – похвастала Ханна.

Джону бросило в жар.

– Здорово, – прокомментировала Вайолет. – Чудесно. А еще остались? В смысле, я бы тоже хотела купить кружку.

Ханна смутилась. Напрасно Джона засматривал ей в лицо, искал подсказки – ему-то как себя вести?

– Да, остались. Несколько штук. Джона, мы ведь можем выбрать кружку для Вайолет? – Следующая фраза предназначалась уже непосредственно Вайолет. – Изнывать без кофеина нам не грозит. Джона снабдил нас кружками на всю оставшуюся жизнь.

Не добавила существенное уточнение: «Оставшуюся до отъезда в Эквадор». Джона очень сомневался, что кружки отправятся на новое место жительства. Ханна с Терренсом выставили свой дом на Висконсин-авеню на продажу и устроили аукцион для всех вещей, которые Ханна не удостоила характеристики «предмет абсолютной необходимости».

– Пойди, дружок, выбери для Вайолет кружку.

Втайне радуясь, что можно встать из-за стола, Джона шагнул к кухонному шкафу, где хранились его произведения. Из красной кружки пьет кофе Терренс. Ханне нравится лиловая – подарок ко Дню матери. Любую из оставшихся можно отдать Вайолет, но Джона, хоть режь, не представляет ее прихлебывающей утренний кофеек из такой вот посудины. В конце концов он выбрал темно-зеленую с трещинкой на ободке.

– Вау, – выдала Вайолет. Кружку она взяла как предмет, прибывший из зоны радиационного заражения. – Только… мне, право, неудобно. Давайте я хотя бы… Вот, сейчас…

В ее руках материализовался бумажник. Секунду спустя на столе очутились две двадцатидолларовые купюры, которые Вайолет подвинула в сторону Джоны. Он взглянул на Ханну: подскажи, что делать? Ханна смотрела на деньги с выражением тоски и отвращения. И Джона тоже на них уставился. Определенно, момент из тех, что Ханна называет «поворотными». От Джоны ждут единственно правильного решения. Сорок баксов – крупная сумма. Вайолет, судя по побрякушкам, сказочно богата. Для нее с такими деньгами расстаться – пустяк. В Ханниных глазах, конечно, не оправдание. А Джона вот взял да и сунул деньги в карман худи, еще и спасибо сказал.

Завтра же деньги будут на личном счету Джоны, открытом для него Терренсом, в его фонде «на случай чрезвычайных ситуаций». Фраза Джоне нравилась: заверение, что не все ситуации в его жизни – чрезвычайные. Что эти 326 баксов (теперь уже 366) – они вроде портала в другой мир. Где скудость Джониной жизни не так в глаза бросается.

– Это тебе спасибо. – Вайолет потрогала кружку. Пальцы у нее дрожали. Под лампочкой потолочного вентилятора блики на зеленой глазури конвульсировали подобно эпилептикам. – Какая красота!

Он не мог взглянуть на Ханну, встретить это ее особое выражение лица, и полез в другой шкаф – за цельнозерновыми крекерами.

Ханна мужественно выждала целую минуту.

– Почему бы вам, Вайолет, о себе немного не рассказать?

– Что же рассказывать? – (Джона развернулся к ней, так и не вытянув из коробки целлофановый «рукав» с крекерами.) – Ничего примечательного. Я взрослела… тут неподалеку. На Фэйр-Окс-стрит… На ее северной стороне… – («Она что – адрес назвать боится? – думал Джона. – Точно, боится. Ханна однажды сказала: “Когда капюшон надеваешь, ложное впечатление о себе создаешь”».) – Первым для меня стал Уэслиан[15], ДП[16] я получила в ЧУ. – (Ханна не выносит персонажей, которые направо и налево швыряются аббревиатурами.)

– Что это значит? – вежливо осведомился Джона.

– Ой, извините. – Вайолет смутилась. – Я хотела сказать, что получила диплом юриста в Чикагском университете.

– Страна высоколобых и оторванных от реальности, – выдал Джона. Ханну процитировал. Обе, и Вайолет, и Ханна, густо покраснели.

Вайолет взяла себя в руки первая – ойкнув, вымучила смешок.

– Очень престижное учебное заведение, – прокомментировала Ханна. Предала Джону.

– То есть вы адвокат? – уточнил он.

Вайолет стала совсем пунцовая:

– По профессии – да. Но я сейчас не практикую.

О детях он уже спрашивал, в частности о мальчугане с каштановыми кудряшками (фото попалось ему, когда он гуглил саму Вайолет). Есть и второй малыш, Эли; ему два года, а он уже ходит в подготовительную группу[17] и играет в ти-бол[18]. Джона знал также, что муж Вайолет – крутой адвокат, а сама она (по ее же словам) – «неравнодушная мать, активно участвующая в жизни своих сыновей». Джоне казалось, посыл он верно расшифровал: «Ублюдок в худи со Стьюи Гриффином[19] в мой дом не войдет». Странно, что в Ханнином лице надежда еще не погасла. Лэтроп-хаус, думал Джона, совсем не так уж плох. Отдельным старшеклассникам даже собственные комнаты предоставляют.

– Мои родители и сейчас живут в старом доме. – (Ханна – Джона ведь заметил! – на этих словах оживилась.) – Папа – пенсионер, – продолжала Вайолет, – а мама… у нее свой бизнес. Магазинчик хозтоваров на…

– Так это ей принадлежит «Мэллориз»? Мы обожаем этот магазин. Погодите, Вайолет. Неужто ваша мама – та очаровательная блондинка с парой собак на переднике? Забыла, как порода называется…

– Лабрадоры. Да, это она и есть. Я вот что хочу сказать, Ханна. Я… В общем, мама не в курсе… ну, вы понимаете. Так вот, я была бы вам очень обязана, если бы вы… Ну, словом, я надеюсь…

Из Ханны будто воздух выкачали.

– Разумеется, я вас понимаю, – процедила она.

– Это только на время. Я обязательно… – Вайолет снова принялась дергать свои кольца. – У меня три сестры.

– Три, – повторила Ханна.

Джоне вспомнилась другая ее фразочка – «бесконтрольное размножение».

– Мои родители – католики, – виновато пояснила Вайолет и сразу спохватилась. – Не в смысле – упертые католики, не подумайте. Обыкновенные, среднестатистические – без этого вот фанатизма. Просто о контрацепции понятия не имеют, и все. А вообще люди как люди.

– Я слыхал, что привычка трахаться без резинок передается по наследству.

Вырвалось будто против воли. Нет, честное слово, Джона этого не хотел. У Ханны лицо перекосилось – вот-вот заплачет. И у Вайолет, кажется, слезы близко, хотя по темноглазым труднее судить.

– Джона, – выдохнула Ханна. Даже не пнула его под столом, как раньше. Вот это, наверно, она и имела в виду, объясняя Джоне про самосаботаж.

– Все в порядке, – зачастила Вайолет. – Нет, честно. Так и есть на самом деле. Только… большое спасибо, мне, кажется, пора идти. Номер сотового я вам оставила. Звоните в любое время.

Вайолет поднялась. Ханна беспомощно взглянула на Джону.

– Круто, – ляпнул он. – Спасибо за деньги.

Вайолет буравила его взглядом, поддергивая на плече ремешок сумочки.

– Очень приятно было с тобой встретиться.

– Побудьте еще! – почти взмолилась Ханна, вставая.

Джона заметил степень ее волнения. Стыдно сделалось – хоть провались.

– Он не то имел в виду, Вайолет. Просто в нашем доме острят по поводу и без и юморок у нас весьма эклектичный.

– Дело не в этом. Мне просто пора ехать за детьми.

– Я вам позвоню, – с безнадежностью в голосе произнесла Ханна.

Вайолет кивнула:

– Конечно. В любое время.

Пристраивают, как щенка или комод какой-нибудь, с горечью думал Джона. И лишь на том основании, что женщина, произведшая его на свет, оказалась не готовой к роли матери; на том основании, что жизни приемных родителей отнял виадук. Джона вообще не знал, что он не родной, пока не погибла его мама – та, другая, с мягкими рыжими волосами, с фирменной «колыбельной» о том, как одного дяденьку держит в Мобиле мемфисский блюз[20]. Джона не просил, чтоб его рожали, равно как и чтоб усыновляли. Терпение его имело лимит, который уже весь вышел. И что они из разных стай, что он не вписывается в жизнь этой дамочки, этой Вайолет Соренсон-Лоуэлл, с ее поджатыми губами, бриллиантами и чувством превосходства – Джона почти сразу просек.

– Милый, попрощайся с Вайолет, – сказала Ханна.

– Приятно было познакомиться, – произнес Джона. Вайолет его оценивала, он кожей чувствовал. Кстати, она свою кружку на столе забыла.

– И мне. Правда-правда.

После этого повтора слова «правда» Джона всерьез заподозрил, что Вайолет они больше не увидят.

«Экомаргиналы» – вот самое мягкое слово, которое нашлось у Вайолет для характеристики патронатных родителей Джоны. Ханна – типичная «ботаничка» из пригорода. Дом запущенный, причем непонятно: бардак – это форма политического протеста или просто стиль жизни. Терренс, персонаж в футболке с портретом Матисьяху[21], явился на кухню из какого-то чулана и проторчал там ровно столько времени, сколько понадобилось, чтобы представиться Вайолет и сложить ладони в йогическом «Как дела?». Теснота и куча хлама; соседский питбуль цепью к дереву прикован. Вайолет находилась в считаных кварталах от Фэйр-Окс-стрит, где тихие улицы затенены вязами, – но, стоя перед дверью, прижимала к боку сумочку с нехарактерной для себя судорожностью. Наконец ей соизволили открыть. Ханна сразу повела Вайолет в крохотную душную кухню; стены там были декорированы абстракциями, в которых угадывались очертания женских половых органов, а также пятнами брызг, имевших отношение к пищевым продуктам.

– Я художник, – пояснила Ханна, перехватив взгляд Вайолет.

Вайолет кивнула, натянула улыбку, сложила руки под грудью.

– Предпочитаю смешанную технику, но мне также нравятся работы кустарей из стран третьего мира, – продолжала Ханна.

– А кому они не нравятся? – Лишь когда фраза сорвалась с языка, Вайолет сообразила: в ней легко прочесть насмешку. – В смысле, мой муж привез мне из деловой поездки непальский браслет. Такая, знаете, замысловатая, тонкая работа…

– Какой вид деятельности забросил вашего мужа в Непал?

Вот интересно, можно еще сильней покраснеть? Кажется, да; кажется, это не предел.

– Мой муж – адвокат. Специализируется на защите интеллектуальной собственности. Вообще-то… вообще-то он купил браслет в Нью-Йорке. На благотворительной ярмарке. Надо уточнить, на что конкретно собирали деньги…

Ханна улыбнулась, несколько разрядив обстановку. Собственно, все из-за ее голоса; это Ханнин голос заставил Вайолет потерять бдительность, согласиться на личную встречу. «Нам нужна ваша помощь», – сказала по телефону Ханна. Униженно прозвучало, жалко, а у Вайолет к подобным интонациям иммунитета нет и не было.

– Вы готовы его увидеть, Вайолет?

– Я? Да. Конечно. Готова. Да.

Ханна позвала его по имени, и через секунду послышались тяжелые шаги. Прежде чем Джона возник на нижней ступени лестницы, Вайолет осознала: до его появления она выдохнуть боялась.

Красивый мальчик, спору нет. Правда, сутулится, но это возрастное, зато глаза большущие, ясные, а волосы того насыщенного кофейного оттенка, которого отчаянно добиваются мамочки, знакомые Вайолет по детскому саду, куда она возит Уотта. Когда Джона родился, Вайолет отказалась на него взглянуть, на руки не взяла. С ее согласия за врачом поспешила Венди – убедиться, что ребенок живой и здоровый. Венди потом разглагольствовала: редко, дескать, когда новорожденные такие милашки – ни «просяных пятнышек», ни отечности, кожа – и та не сморщенная. Словом, миг встречи должен был запустить некий процесс – а не запустил. Только тошноту вызвал. Вайолет дернулась на стуле, поднялась, простерла к мальчику руки. Вышла пародия на приветственное объятие, как если бы пластиковой кукле взбрело притвориться живой женщиной.

– Здравствуй, – выдала Вайолет, превозмогая головокружение. – Здравствуй, Джона. Я очень рада, что у нас появился шанс… все исправить.

Глаз на нем буквально отдыхал – ровно до тех пор, пока у него рот не раскрылся.

– А на фотках вы пополней. Сейчас – просто кожа да кости.

Ханне достался вопрошающий взгляд.

– На каких фотках?

– Я вас гуглил. Нашел кучу фоток – вроде как в детском саду сделаны. Там еще малыши копами наряжены.

– Карьерный день, – выдохнула Вайолет.

Понятно. «Тенистые Дубы», садик Уотта; мероприятие, порученное Вайолет и с блеском ею проведенное. Для детей заказали спецодежду точь-в-точь как у настоящих полицейских. Выручили чертову прорву денег на новую спецполосу шоссе, предназначенную исключительно для автомобилей, в которых более одного пассажира.

– Сейчас вы просто кожа да кости, – повторил Джона. Было в нем что-то от Венди: смотреть – одно удовольствие, ладить – из области фантастики.

– Просто… – Вайолет замялась. Не лишняя ли это будет информация? – Просто те фото сделаны вскоре после рождения моего сына. А с тех пор я похудела.

Вайолет обернулась к Ханне. Для чего она вообще присутствует? Приняла позу Наполеона, уставилась, будто перед ней теннисный матч. Подготовить мальчика не могла? Чтоб не отпускал комментарии насчет женского тела? Кажется, ей и осанка Джонина, риск развития сколиоза тоже глубоко параллельны. Неужели трудно сказать: «Расправляй плечи»? А что это у него на худи? Пенис?!

– Занятная у тебя худи, – выдавила Вайолет.

– Ага. Это Гриффины. – Он помедлил, счел необходимым уточнить: – Ну, сериал «Гриффины». Вы разве не смотрели?

– Признаю себя виновной.

Ладони у Вайолет вспотели. Прежде она с таким не сталкивалась. Нет, подобные разочарования ее точно не постигали. Подумать только: впервые встречаешь своего пятнадцатилетнего сына – и через пару минут обсуждаешь с ним телевидение.

– Вайолет, – Ханна наконец-то очнулась, – как насчет пуэра?

– Насчет чего?

Ханна уже проводила странные манипуляции с большим керамическим чайником.

– Нет, спасибо. Не надо. Я в порядке.

Вайолет села, Джона с Ханной заняли места за столом напротив нее, причем Джона поставил ногу на перекладину Ханниного стула. Вайолет кольнула привычная интимность этой позы, красноречивое «мы тут вот так живем, одной семьей».

Поза как бы задала тон дальнейшему. Говорила в основном Ханна. Джона и Вайолет отделывались краткими фразами, втайне довольные, что за столом не повисает молчание. Потом Ханна почти вынудила Джону выбрать для Вайолет одну из этих его хваленых кружек – топорную поделку. Вайолет же совершила худшее из возможного (никогда она себе этого не простит) – полезла в сумочку за бумажником. Джона пытался подарок ей преподнести, а она, словно эмоционально тупой «папочка» Уорбакс[22], сунула ему сорок долларов (в смысле, спасибо, брошенное мое дитя, за сувенир, а теперь ступай, купи себе что-нибудь). Едва пришлепнув купюры к столу, Вайолет горько раскаялась. Нет, не денег ей было жаль. Она бы с радостью отдала Джоне все содержимое бумажника – Дэнфорты явно еле сводят концы с концами, а Вайолет подсуетилась, навела справки о пособиях для патронатных семей. Ребенка на эти гроши воспитывать просто невозможно. Сама Вайолет за Уоттовы уроки игры на гитаре в месяц платит вчетверо больше. Сокрушалась она не из-за денег, а из-за холодной пустоты своего жеста. Почему так вышло – ведь цель была превознести работу Джоны? Детские ее карандашные рисунки, выставленные в «галерее» (разложенные на обеденном столе), папа покупал по одному-два доллара за штуку. Но Джоне сравнялось пятнадцать. Подобная льстивая опека в его случае неуместна. Вайолет – взрослая, она – мать. Где же пресловутое материнское чутье, где нежность, где благодарность? Ее собственная мать каждый неумелый рисунок своих девочек принимала как Вермееров шедевр. Вайолет следовало заключить Джону в объятия и без вопросов согласиться на пуэр (чем бы он ни был), причем пить его из бесценной зеленой кружки. Она же отмахнулась двумя двадцатками. Разве удивительно, что Джона буквально через несколько минут отпустил на ее счет гнусную шуточку? Вайолет встала, направилась к двери. Ханна поспешила за ней, стиснула ее локоть; была ли в этом реальная угроза, или Вайолет так только показалось?

– Вы только не подумайте, Вайолет, что Джона у нас невоспитанный, – заговорила Ханна. – Просто ему сейчас очень тяжело. Из-за нашего переезда. Он и так всю жизнь с рук на руки кочует…

– Почему вы его с собой не берете?

Они уже обсуждали это по телефону, когда Вайолет сама позвонила, чтобы установить первоначальный контакт.

Ханна побледнела:

– Мы всего-навсего патронатные родители.

Сказала, будто о кокер-спаниеле каком-нибудь.