Наши лучшие дни

Нет, от Райана и польза была. Хозяйственная. Например, он превосходно складывал выстиранное белье – уголок к уголку, носок к носку. Периодически мыл машины и пылесосил в доме. Выкручивал перегоревшие лампочки и вкручивал новые, говорил по телефону с Лизиными родителями, избавляя Лизу от этой повинности. Лиза честно старалась испытывать благодарность. Целовала Райана в шею, мурлыкала: она, мол, сама бы нипочем не вспомнила, что пора масло менять. Допустим, это правда, но стоит ли подобных славословий? Впрочем, по большей части Лиза, открыв дверь своим ключом, заставала Райана либо уткнувшимся в телевизор, либо оцепеневшим перед лэптопом и каждый раз, прежде чем просто сказать «привет», несколько тяжких секунд занималась когнитивной реструктуризацией. Потому что, хотя дом куплен частично на его деньги, на оплату коммунальных счетов стабильно отстегивала Лиза, и только Лиза. Потому что один старшекурсник домогался Лизы, а сделать она ничего не могла, поскольку нахал – протеже самого завкафедрой. Потому что нужды Лизины были ничтожны – вернуться домой и за бокалом вина выговориться перед кем-нибудь. Увы, ее «кто-то» подсел на «Декстера», с декабря ходит в одних и тех же серых спортивных штанах и глух к неприятностям среднестатистических работающих граждан, ибо его переживания несравнимо драматичнее.

Ни родителям, ни даже себе самой Лиза этого объяснить не могла. Как расскажешь о боли – физической, в буквальном смысле до ломоты в костях, – о той боли, когда целуешь мужа, а он отворачивается и бубнит: «Давай не сейчас»?

Или вот сегодня. Лиза – в тридцать два года! – становится штатным профессором. Прилетает домой – улыбка до ушей, в сумке мороженое-сэндвичи из «Мамблз» и бутылка пино-нуар за шестьдесят восемь долларов (от шампанского у Лизы мигрень). И что она видит? Все окна первого этажа наглухо закрыты, хотя весенний вечер восхитителен, Райан же пребывает в пижаме и в ступоре. Ну и на диване, конечно.

Райан взглянул исподлобья, определенно понял, что у Лизы чудесные новости, – и заплакал, чтобы через несколько минут устроить сеанс самобичевания:

– Проклятье. Извини.

Райан всхлипнул и весь подался к Лизе, потому что Лиза сама к нему шагнула, качнувшись, не сориентировавшись сразу в гостиной, обескураженная полумраком и затхлым воздухом после уличного света и свежести, потрясенная тем, до какой степени неладно у них дома. Мороженое она почти уронила еще в прихожей, вино оставила там же. Плащом накрыла свою надежду отметить повышение. Спрятала скромные его атрибуты – оставался шанс, что Райан не успел их заметить, что они его дополнительно не травмируют. Лиза обняла Райана, он уткнулся ей в грудь и разрыдался по-детски, со всхлипами. Она и не знала, до встречи с ним не видела, чтобы мужчины так рыдали.

– Я все порчу, Лиза… Прости, прости, – бормотал Райан, а она его укачивала, сама готовая заплакать, даром что несколько минут назад у нее голова от счастья кружилась.

– Ну что ты. Конечно, нет. – Лиза чмокнула Райана в темечко. Вот кошмар – когда-то она тем же способом утешала Грейси (они с сестрами катали младшенькую по Фэйр-Окс в тележке, из которой Грейси вывалилась). – Я здесь из-за тебя, милый.

Не успела произнести – испугалась: Райан непременно истолкует эту фразу по-своему: «Из-за тебя я тут сижу как в трясине». А Лиза ведь ничего подобного в виду не имела. Ведь не имела?

– Разве ты можешь что-нибудь испортить, родной?

Опять неправильно. Для его ушей звучит вот как: «Ты в принципе ничего не можешь испортить, потому что был и остаешься полнейшим ничтожеством».

Получив свою порцию утешения, Райан монотонно и путано заговорил о том, как паршиво он себя ощущает, причем усугубляется все полным непониманием, откуда у хандры ноги растут. В смысле, он подозревает, что пробный камень, заброшенный им в «Лемон Графикс», будет проигнорирован, – в этом причина дурного настроения. Хотя нет, пожалуй, все-таки не в этом. Лизе вспомнилось: в самом начале отношений Райан устремил на нее полный отчаяния взор и спросил: «Как нам с этим справиться?» Лизу тогда нежность захлестнула. Райан всерьез надеялся, что она знает ответ. Или не знает, но обязательно отыщет, порывшись в своих учебниках по психологии (определяющих депрессию как «состояние, которое длится от двух недель и больше и характеризуется подавленным настроением либо потерей интереса к привычным занятиям»). Увы, ровно ничего не говорилось там о тридцатитрехлетних мужчинах, что в одних трусах сидят целый день на диване, а по вечерам грузят своих гражданских жен: «Представь, с одиннадцати лет я только и думал, как бы запереться в гараже и мотор в машине завести. Потому что такой уход казался мне самым безболезненным». Тогда Лиза вот так же обняла Райана и после колебаний вымучила что-то вроде «Мы пройдем через это вместе». Райан не скрыл, не захотел скрыть разочарования. Наоборот, выразил лицом, до какой степени сокрушен Лизиным неумением быстренько и профессионально все исправить. Больше он ей этот вопрос не задавал.

– Я тебя люблю, – прошептала Лиза в Райаново темя. Снова и снова стала повторять эту фразу, столь мало места оставляющую для интерпретаций.

Так они сидели примерно час, пока Лиза не почувствовала жгучую потребность помочиться.

– Пойду лягу, – выдал Райан, и Лиза поднялась. – Устал сегодня. Нет, правда. Жуть как спать хочется. Прости.

Он смотрел выжидательно. Лиза знала: ему требуется что-то вроде напутствия, но чувствовала одну только неприязнь. Ей надо было в туалет еще днем, еще после беседы с деканом. Однако за беседой последовала встреча с завкафедрой, а потом, в аудитории номер 324, внеплановая консультация для Лизиного студента, у которого были проблемы с дипломной работой; юноша переутомлен, подавлен и определенно сидит на аддералле[12] – недаром же у него левый глаз дергается. И вот время – двадцать пять девятого, и огромен риск намочить «представительскую» кашемировую юбку-карандаш. Лиза же, вместо того чтобы мчаться к унитазу, гладит своего гражданского мужа по мокрым щекам, целует его соленые губы и повторяет:

– Не извиняйся, любимый. Все хорошо. Все будет в порядке.

Он же мрачнеет лицом, бормочет:

– Черт, ненавижу себя. Ты со мной замучилась.

– Вовсе нет, милый. Все хорошо. Все наладится.

Красноречия у нее определенно поубавилось. Но это потому, что все внимание теперь сосредоточено на тридцати восьми галлонах мочи, которая рвется покинуть тело.

– Видишь ли, я не уверен, что…

– Райан. Пожалуйста. Мне в туалет нужно. Я в последний раз отливала восемь часов назад.

Лиза не думала, что выйдет так резко. Райан изменился в лице, будто от удара. Целую секунду Лиза его за это ненавидела; когда же приступ ненависти отпустил, неуклюже загалопировала к ванной, повторяя на ходу:

– Райан, я тебя люблю. Все хорошо. Дай мне десять секунд, ладно?

Ворвалась в ванную. О, это блаженство сродни оргазму; эта тугая струя, достойная скаковой лошади! Лиза не успела закрыть дверь, и в проеме возник Райан – сущее дитя, малыш, делающий первые шаги, разбуженный дурным сном. Лизино раздражение улетучилось.

Райан шагнул к Лизе, поцеловал в лоб:

– Извини. Я ложусь спать.

Лиза завершила процесс, поднялась. Включить воду и вымыть руки не рискнула – вдруг за эти несколько мгновений Райан от нее ускользнет?

– Хорошо, любимый. Ложись, я скоро. – Лиза сжала его запястье, еще на миг притянула Райана к себе. – Желаю приятных сновидений.

Этой фразой мама спать их отсылала – четырех плутовок, пребывавших в вечном поиске причины откосить от детского садика. Необидно, зато доходчиво.

Райан прошаркал на второй этаж. Лиза дождалась, пока под ним скрипнет кровать. Теперь можно было приниматься за уборку. Восхитительное мороженое (порции размером с человеческое лицо) растаяло под Лизиным плащом, трансформировалось в лужу, где мокли тряпочки бывших вафель. Белая субстанция доползла до бутылки, окружила ее по диаметру, осталась, заново застывшая, на деревянном полу белым трафаретом, когда Лиза подняла бутылку.

Назавтра Райан проснулся первым. Спустившись в кухню, Лиза обнаружила, что он готовит завтрак.

– Надо же нам отметить, – пояснил он, оборачиваясь и неуверенно улыбаясь. – Я тобой горжусь, честно. Мои поздравления.

У Лизы в глазах защипало. Она шагнула к Райану, обняла его сзади. Он извернулся в ее объятиях, и она, уловив намек на знакомую искру, взяла его лицо в ладони.

Настоящего желания Лиза не испытывала. В большей степени это был искусственно стимулируемый оптимизм, а то и отчаянные попытки вернуть прежнее, утраченное – например, ту легкость, ту непосредственность, с какой они раньше отмечали успехи друг друга оладьями с черникой. Лиза уже и не помнила, когда у них в последний раз был секс, – вот, значит, насколько они с Райаном углубились во тьму.

– Я возбуждена, – сказала Лиза.

– Почему? – удивился Райан.

Она ответила «Не знаю», и они занялись сексом на разделочном столе – без прелюдий и слов, как в лучшие времена.

Позднее Лиза усиленно пыталась дистанцировать ребенка от обстоятельств его зачатия.

* * *

После незадавшегося ланча Венди забросала Вайолет голосовыми сообщениями, но Вайолет, прежде чем перезвонить, выждала три дня. Уотт был в садике, Эли спал после обеда, Вайолет слонялась по комнатам первого этажа. Сегодня Мэтт, жуя мюсли, высказался в том смысле, что Венди разыгрывает Вайолет, и тут важно не повестись. Разумеется, муж прав. Но его правота ничего не меняет. Мальчик никуда не девается. Мэтт обошелся без прощального поцелуя. Вайолет пощупала землю в горшке с карликовой финиковой пальмой. Сухо. Режим полива она для прислуги распечатала, только, судя по всему, Малгожата по-английски читать не умеет. Выговор ей сделать, жалованье урезать? Едва ли это политкорректно. Вайолет взяла лейку, пошла за водой, отдавая себе отчет в том, что просто тянет время. Оставался шанс, что мальчик совсем не тот. Но сообщения Венди говорили об обратном, как, впрочем, и интуиция самой Вайолет.

На полпути в кухню Вайолет набрала номер Венди – судорожно, поспешно, запрещая себе останавливаться для дальнейших раздумий. Она с этим покончит, вот так разом. Ха! Словно звонок – финальное действие, а не акт, запускающий длинную цепь событий.

– Похоже, у меня галлюцинации, – выдала Венди вместо приветствия.

Вайолет сразу ощетинилась.

– И нечего острить, – сказала она в трубку.

– Я раз восемьдесят звонила, не меньше. Начала думать, что тебя постигло пресуществление.

Вайолет напомнила себе, что имеет диплом юриста. Что однажды раскрутила ведущую авиакомпанию на компенсацию физического и морального ущерба пассажирам, каковой проистек из прокисшего апельсинового сока, поданного на борту. А сумма компенсации, между прочим, имела шесть нулей.

– Ты не вправе была ставить меня в подобное положение, Венди.

– Погоди, ты что, мои сообщения не слушала? Господи, Вайолет, там же все объяснено. Я неверно расшифровала пожелания целевой аудитории.

– Ты что, издеваешься?

Голос взмыл к куполообразному потолку оранжереи и стал стекать по стеклянным стенам. Семья Вайолет не из тех, в которых общаются на повышенных тонах. Сама Вайолет отличается уравновешенностью – тем страннее, тем постыднее поймать себя практически на визге.

– Венди, это… В смысле, сама знаешь, как мне тяжело… Я хочу сказать, разве только в другой вселенной я могла бы чисто теоретически обрадоваться такому… такому…

Определенно, собственные эмоции выходят у Вайолет из-под контроля. Она прижалась лбом к стеклянной стене, в глаза бросился древесный дом от «Кастом Седар» – он и определил приобретение ею и Мэттом дома основного. Ее жизнь – идеальный пейзаж, шедевр ландшафтного дизайнера. Но процесс разрушений уже запущен этим разговором. С сегодняшнего дня все изменится, и это необратимо.

– Как ты его отыскала, Венди?

– Это долгая история.

– Не сомневаюсь.

– Мне сделалось любопытно, – продолжала Венди. – Не только что, а некоторое время назад. И я начала копать.

– Когда?

– Неважно.

– В данном вопросе я решаю, что важно, а что нет.

– Господи, Вайолет! Я всего-то разок с его патронатной матерью пообщалась. И то в незапамятные времена. Не думала, что она снова проклюнется, а вот же. Пару месяцев назад она мне позвонила. Вот ты говоришь, я с прибабахом, – это ты ее не видела. Джоан Баэз[13] отдыхает. Как пошла распинаться: дескать, ваш звонок, Венди, – это предвестник перемен, и так далее, и в том же духе. Ну и я…

Из всего сказанного Вайолет выцепила только одно слово:

– Постой, Венди. Какая еще патронатная мать? Это же было полное усыновление, так откуда…

– А я предупреждала: история долгая. – Голос Венди вдруг смягчился, Вайолет уловила сострадание, по объемам приближенное к характерному для нормальных людей.

Она осела в шезлонг у окна, закрыла глаза:

– Давай с самого начала, Венди.

– Видишь ли, усыновители… они погибли. Оба разом, и отец, и мать. В автокатастрофе.

Знакомое чувство. Стоило захворать ее мальчикам, Вайолет как-то обмякала, слабела. Одним словом – расклеивалась. Когда Уотт плакал перед садиком, у нее тоже глаза были на мокром месте; молочные зубки Эли, казалось, пробиваются сквозь ее собственные воспаленные десны. Начало этим эмоциям положил комок теплой плоти, и сейчас Вайолет ощутила пульсацию внизу живота. Но не только – тоненькая жилка задрожала у нее на шее, сбоку, стоило представить мальчика (Вайолет до сих пор не спросила, как его имя), – вот были у него обожаемые папа с мамой, обожали его в ответ, но однажды просто не вернулись домой.

– Сколько ему тогда было?

– Четыре года.

– Господи. Значит, с тех пор он…

– Вот-вот. По патронатным семьям кочует. Одно время в Лэтроп-хаусе жил. Помнишь, когда мы еще в начальной школе учились, был там один малыш – мама на него без слез взглянуть не могла? Помнишь, а, Вайолет?

Не в силах ответить, Вайолет кивнула. В голове вертелась цифра: четыре года!

– Так вот, в этом-то Лэтроп-хаусе он и познакомился с Ханной. Мать-земля! Эта Ханна – она вообще не от мира сего. Тем не менее в патронате ей не отказали. Сейчас они живут в полумиле от наших родителей.

– Вот блин.

– И впрямь, других слов просто нет. Ханна говорит, что-то все время не срасталось с бумажками. Бюрократический бардак у них там. При нормальных обстоятельствах он бы снова был усыновлен, а вот же. Его мотало по патронатным семьям – знаешь, из тех, что берут детей ради пособия. По словам Ханны, ничего фатального с ним не случилось. Она вот как выразилась: ему повезло. Конечно, с учетом обстоятельств. Лично я даже думать не хочу, что за таким везеньем стоит и какое бывает НЕвезенье. Короче, он оказался в Лэтроп-хаусе, и Ханна его оттуда вызволила. Он живет у них с мужем целых полгода. Ханна утверждает, он тихоня: не видно его и не слышно, можно забыть, что он вообще в доме находится. И у меня сложилось такое же впечатление.

– Господи боже мой!

А если бы Уотту пришлось пройти через систему вроде этой? Непредставимо. Ни Уотта, ни Эли она не в силах вообразить в обстоятельствах, хотя бы подразумевающих нестабильность. «Гляди, Вайолет, – могут открыться двери, которые ты предпочла бы навсегда оставить закрытыми» – вот что сказал ей Мэтт нынче утром.

– Подытожим: несмотря ни на что, он очень мил. И на удивление покладист.

– Как его…

– Как его зовут? – Венди расхохоталась – громко, даже утробно. – А, черт! Мне следовало с этого начать. С имени. Джона его зовут. Фамилия, увы, Бендт. Видишь, как парня припечатали, – имечко для сантехника было бы в самый раз, тебе не кажется?

Джона. Вайолет беззвучно произнесла имя по слогам, пробуя на вкус, приноравливая к нему губы. Нет, сама она так сына не назвала бы. Впрочем, тогда она запрещала себе даже думать об именах, так что, по большому счету, ни одно имя не считалось соответствующим ее личному вкусу. Теперь бы еще соотнести юношу в ресторанном патио с мутным изображением на снимке УЗИ – том единственном, на который Вайолет позволила себе взглянуть.

Не должно было этого произойти. Вайолет столько трудов приложила, чтобы прошлому – этому конкретному событию – не было хода в ее тщательно распланированную жизнь. Ни единой молекулой чтобы он сюда не проник, не нашел ее. Хотя сама она, конечно, о нем вспоминала – нечасто, раз в неделю примерно. И нет, нет – только не сейчас, когда ее муж стал партнером в серьезной фирме, когда она сама сблизилась с эванстонской элитой, когда один ее сын уже ходит в садик, а другой, не успеешь оглянуться, его догонит.

– Кстати, я вообще это к чему? – продолжала между тем Венди. – К тому, что ситуация складывается непростая.

– Я поняла, – промямлила Вайолет, совершенно опустошенная. – Ты же сказала: предвестник перемен.

– Ага, я и есть этот предвестник.

Впрочем, голос Венди звучал теперь со всей серьезностью.

На лестнице появился Эли, щурясь спросонья, обнимая плюшевого утконоса. Вайолет поманила Эли, и он поспешил к ней, забрался на колени.

– Появилось одно обстоятельство, а именно Южная Америка, – продолжала Венди.

Ну конечно, ну разумеется. Нечто вроде Южной Америки, ни больше ни меньше, и должно было появиться. Потому что ее сестра и нормальность – вещи несовместимые. Потому что Вайолет не дозволено понежиться после обеда с младшеньким в объятиях, ибо Венди настроена на очередной сеанс манипулирования.

Вайолет стала гладить сына по спинке – ритмично, словно соблюдая некий ритуал. Так малыши сами себя убаюкивают, раскачиваясь взад-вперед. Так легче вникать в слова сестры.

1975

Здание факультета поведенческой психологии представляло собой лабиринт. План, висевший на первом этаже, был с виду вроде человеческого генома, а у тех, кто приближался к зданию с улицы, неизменно возникал эффект Гензеля и/или Гретель – очень уж здание смахивало на пряничный домик. Попав внутрь, студенты бродили ошалело, дивились отсутствию окон, нелогичной нумерации аудиторий, затерянности туалетов. Терялись сами. Но только не Мэрилин Коннолли – она, напротив, наконец-то себя нашла, ну почти. Шел второй семестр. Мэрилин жила не в кампусе Иллинойсского университета, она каждый вечер возвращалась домой, на Фэйр-Окс, делалась тихоней – дочкой вдового отца, но днем была вольна заниматься чем угодно.

На факультете Мэрилин быстро освоилась, узнала ходы-выходы. Открыла для себя один конкретный лестничный пролет, что вел к вечно запертому кабинету между вторым и третьим этажами. Ступени даже через несколько слоев одежды пронизывали холодом (готовый ревматизм, если регулярно укладываться), акустика – будто в соборе. В аудиторию, к своим, Мэрилин входила с высоко поднятой головой. Впервые в жизни она не скрытничала, впервые в жизни была популярна. Преподаватели смеялись ее шуткам, новые подружки шептались с ней во время лекций. Она вдруг стала интересна окружающим, ее оценили не за способность держаться на плаву в период домашних кризисов, когда отец перебирал с джином, и не за умение утюжить мужские сорочки со стоячими воротничками, но за острый ум. А еще (в закоулках здания-лабиринта) за красивое тело.

А происходило все как раз на лестнице. Эти парни – новые знакомые – смотрели на Мэрилин как на взрослую, самостоятельную, на что угодно способную. От их взглядов было и жутковато, и в то же время весело. Нравилась ей и физиологическая часть программы – нетривиальные обстоятельства места, бетонные ступени под спиной. Заполнение тягостной пустоты, которое ощущаешь, сомкнувши ноги на торсе очередного филолога; его губы на шее, на сосках. Всезнайка Дин МакГиллис, большой поклонник Джойса, без намеков на терпение или снисхождение учил Мэрилин тонкостям орального секса. И это казалось правильным, и нечего было стыдиться своей жажды. Ибо Мэрилин всего лишь наверстывала. Ибо слишком долго была лишена физического тепла (мать умерла, отец, раздавленный горем, не позволял дочери дружить, вообще контактировать с мальчиками). Слишком долго она существовала без этого – без эмоций, похожих на любовь, без телесного жара, без искрящего скольжения по грудям и бедрам ладоней, которые не являлись ее собственными, – так кто запретит ей, кто осудит за интенсивное компенсирование? Только справедливым казалось, что Мэрилин наконец-то имеет богатый выбор всегда готовых сокурсников.

Осложнение нарисовалось в марте. С виду и на осложнение-то не тянуло – очочки, плащик. Мэрилин ждала помощника преподавателя по теории личности, когда этот человек вошел в здание-геном. Помощников преподавателя было трое, но ни с одним из них Мэрилин до сих пор не встречалась. Различала их по почерку и цвету используемых чернил – все они оставляли замечания на полях, когда просматривали рефераты. Мысленно Мэрилин называла их Неразборчивый Синий Шарик, Карандаш-С-Упором-Влево и Нахрапистая Красноперка. Этот последний вызывал у нее особую неприязнь, ибо порой рвал бумагу своими краткими, но экспрессивными комментариями. Мэрилин уставилась на субъекта в очках. Поза напряженная, видно, что стесняется, вроде как извиняется за свой высокий – больше метра восемьдесят – рост. Худощавый, а плечи широкие; это красиво. Кто же он – кто из троих? Каким почерком пишет ей замечания на полях?

– Извините.

Мэрилин поднялась ему навстречу – сама скромность. Незнакомец замер.

– Вы, наверно… В смысле, я Мэрилин Коннолли.

В лице поубавилось непроницаемости, вокруг глаз наметилось даже что-то вроде морщинок – предшественников улыбки.

– Здравствуйте.

– У вас есть несколько минут? Потому что… – Мэрилин вдруг стало неловко за свой наряд – просторный пуловер с глубоким вырезом, замшевую мини-юбку А-силуэта, но главное – за коричневые сапоги в стиле «гоу-гоу» из телячьей кожи. Впрочем, мужчина смотрел ей строго в лицо, ни на секунду не позволил взгляду спуститься хотя бы до грудей. Мэрилин не могла определить, льстит ей это или обижает. – Давайте здесь присядем, – произнесла она. – Или лучше у вас в кабинете? – И прежде, чем он ответил, выдала: – По-моему, одна форма безоконной амбивалентности ничуть не предпочтительнее, чем другая.

Он улыбнулся:

– Простите, мне кажется, вы… А, неважно. Здесь будет в самый раз.

Они уселись друг против друга. Взгляд его (наконец-то!) прилип, пусть и на долю секунды, к коленке Мэрилин. Глаза были темные, почти черные. И что-то трогательное в посадке головы, в развороте плеч. С удивлением Мэрилин почувствовала, как искрит у нее в районе затылка. Да и на темечке тоже. Будто волосы чуть шевелятся сами собой.

– Я не расслышала, как вас зовут.

– А я не представился. Дэвид. Дэвид Соренсон.

– Доктор Соренсон?

– Нет, пока не доктор. Просто Дэвид.

– Очень приятно, Дэвид. Я… я насчет оценки за мою работу. – Мэрилин держала папку, словно пакет с ультиматумом. – Я отдаю себе отчет, что на нашем факультете любой мужчина, услыхав слово «сексуальность», расползается от смущения, будто мороженое без морозилки. Но тема «Сексуальное поведение» была в числе рекомендованных, разве нет? – Не дожидаясь ответа, Мэрилин продолжала: – Мой выбор темы вовсе не провокация, ничего общего с провокацией не имеет. Я сразу, с первых минут хочу это прояснить, Дэвид. Я взяла эту тему, руководствуясь личной заинтересованностью, – нам ведь именно на таких принципах рекомендуется темы выбирать, не правда ли? У меня специализация – английский язык. Меня волнует все, что связано с человеческими отношениями, с их динамикой и многоплановостью. Надеюсь, Дэвид, я понятно объяснила, почему считаю комментарии к моей работе и соответственно оценку весьма спорными?

– Я… я очень сожалею.

– А я подозреваю, что со студентом мужского пола обошлись бы снисходительнее.

– Право, не могу сказать.

– Я очень прилежна. И в целом, и на психологии. У меня сплошные «отлично».

Больше всего Мэрилин боялась, что расплачется прямо перед этим Дэвидом Соренсоном. Недаром же это пощипывание в носу. Про себя Мэрилин знала: она – одна из лучших, из самых способных. Но Мэрилин не оставляло противное ощущение: результат ее работы (а старалась она за двоих) просто смехотворен. Она все силы тратит, только чтобы на факультете со скрипом признавали: студентка Коннолли не глупее, чем остальные. Конечно, оценка «В» по неосновной дисциплине – далеко не конец света, но она, вне всяких сомнений, закроет для Мэрилин ряд программ, ведущих к получению докторской степени, станет крупным препятствием на пути, который до сих пор уверенно забирал вверх (а чего это ей стоило!).

Мэрилин сглотнула:

– В одном из комментариев, представьте, содержится фраза «Неоправданная непристойность».

– Я тут ни при чем.

– Все равно. Мне кажется, ко мне применяют иную систему стандартов. Нет, правда, доктор. Как хотите, а «В» с минусом для меня слишком мало. Я провела исследование, я не схалтурила, и вы не вправе занижать мне оценку только потому, что вам не по вкусу тексты, которые я процитировала.