Наши лучшие дни

– Венди.

– Как девчонка в «Питере Пэне», – констатировал он.

Венди закатила глаза:

– Родители не потрудились посвятить меня в причины своего выбора.

Вообще-то отец с матерью по-домашнему называли ее Венздей[4]. Несколько лет назад Венди устроила скандальчик, потребовала объяснений и не получила их.

– Злые вы, – сказала тогда Венди. – По аналогии с Венздей Аддамс меня назвали, да? Мам, я же была тощая, как скелет. Думаешь, очень остроумно?

– Детка, просто ты родилась в среду. Через несколько минут после полуночи. Сама-то я счет дням тогда не вела, а вот папа твой – он вел. Его идея.

Вот так вот. «Из-за тебя сбилось мое представление о пространственно-временном континууме. Ты наша первая промашка в плане предохранения».

Венди дернула парня за рукав:

– Давай выйдем, подышим.

– Венди, говоришь? Погоди – это типа как здесь?

Даже готовая увидеть постер, видевшая его сотни раз (деньги собирали на лечение детской лейкемии, на фото был истощенный малыш), Венди вздрогнула. Фотографию сопровождала надпись: «Венди Эйзенберг, член Чикагского общества женщин-филантропов». Инженер-робототехник определенно повременил бы жертвовать на детишек, если бы узнал, что организаторша, женщина бальзаковского возраста, обжимается с его двадцатидвухлетним сыном. Впрочем, потряс Венди вид собственной фамилии, особенно несоразмерная загогулина в «g». Ее до сих пор коробит, потому что раньше всегда писали: «Венди и Майлз Эйзенберг».

Венди попятилась от своего ухажера в смокинге, попыталась улыбнуться:

– Разве я похожа на устроительницу подобного мероприятия?

– Как твоя фамилия?

– Соренсон, – без запинки ответила Венди.

– А можно… можно тебе эсэмэску послать?

– Можно, – ответила Венди и добавила зловеще: – А сейчас я, пожалуй, с тобой попрощаюсь.

– Постой, а как же насчет выйти?

– Увы, я и так припозднилась. Я ведь сказала: я старуха. Карета вот-вот в тыкву превратится.

– Да? Ну окей. Было… было приятно.

А он милый, подумала Венди. Вот ей и приз – за правильное поведение.

– Послушай моего совета. – Венди потряхивало, и немилосердно натирала левая туфля. – В следующий раз, когда сочтешь женщину остроумной, не озвучивай свою мысль.

– А что же делать?

Карлтон – наследник инженера-робототехника – вдруг стал совсем сосунком: того и гляди расплачется от обиды, вон уже и физиономия сморщилась. У Венди в сердце проснулось что-то затаенное, загнанное глубоко, заставило пожалеть юнца, улыбнуться.

– Смейся, – посоветовала она и через миг поймала себя на том, что убирает с мальчишеского лба непослушную прядь волос. – В следующий раз, как нарвешься на остроумную женщину, просто смейся над ее шутками. Понятно тебе, Конрад?

– Карсон.

– Карсон. Удачи, малыш.

Новый приступ головокружения. Слово «малыш» сразу вызвало ассоциации с родителями. Вспомнилось, как на свадьбе Венди, услыхав в исполнении Отиса Реддинга «Тут найдешь – там потеряешь»[5], отец опустился перед матерью на одно колено и объявил: «Это ведь наша, малыш». Выходило, какую песню ни возьми – окажется «их песней». Любая композиция, записанная в последние шесть десятилетий, имеет отношение к Дэвиду и Мэрилин, невозможным ее родителям. Повстречав Майлза, Венди подумала: вот, нашла себе пару на всю жизнь, судьбу свою. Потому что не только матери такое везенье.

На глаза навернулись слезы, грудь сдавило. Вообще-то хозяйке не следовало уходить, раз гости остаются, но Венди знала: задержись она – и дело точно закончится сексом. Пальто ее висело в гардеробе. Плевать. Скорее на улицу. На воздух.

Говорят, чтобы горе переварить, обычно нужен год. Потом все мало-мальски устаканивается. Есть и другое мнение: через год как раз и начинаешь съезжать с катушек. Венди считала себя обитательницей лагеря таких вот – съезжающих. Майлз умер еще в две тысячи четырнадцатом году – а она по сей день страшится убрать его вещи с прикроватного столика, покупает продукты, которые он любил, сама же их и в рот не берет. Она вообще ведет дом в точности как при Майлзе, в точности как если бы до сих пор являлась партнером в супружеском союзе. Потому что отвыкнуть – нереально. Венди пыталась. Нашла новое жилье – квартиру в кондоминиуме в Ривер-Норт. Однако оформила она эту квартиру в стиле их с Майлзом гайд-парковского дома. И мебель туда перевезла, предварительно зачехлив и обмотав скотчем. Так грузчики и таскали шкафы и комоды – вместе со всем их содержимым. С его вещами.

Если кому-то одного года достаточно, чтобы оклематься, то, наверно, есть и подобные Венди персонажи – которые и после двух лет вдовства будто поездом раздавлены.

Весеннее оттаивание почвы символично совпало с этим новым состоянием – умиротворенностью. Такого у Мэрилин давно уже не было. Да что там «давно» – никогда, разве только в материнском чреве, да и то вряд ли, учитывая любовь матери к джину марки «Танкерей», учитывая общую нестабильность, расхлябанность даже, пятидесятых годов. Их – мать, джин и пятидесятые – Мэрилин винила по очереди, под настроение. Ничего. Теперешняя жизнь хороша. Во всяком случае, лично для Мэрилин. Магазин хозтоваров приносит доходы; многолетний хронический недосып позади; мышцам ног возвращена почти что прежняя упругость, ведь на работу Мэрилин ездит на велосипеде; анютины глазки – густо-киноварные, буйные – пламенеют на крыльце, во встроенных ящиках.

Если бы не семейные узы, она, Мэрилин Коннолли, высоко поднялась бы. Надежды подавала, да еще какие. А теперь она кто? Хозяйка магазина; член общества завязавших курильщиков с почти пятнадцатилетним стажем; довольно нерадивая прихожанка; владелица самых роскошных розовых кустов на Фэйр-Окс. Уж не личностный ли это расцвет? Впрочем, Мэрилин подозревала, что жене и матери четырех дочерей личностные расцветы, даже и припозднившиеся, заказаны. Разве только на минутку-другую расцветешь наедине с собой, пока рутина не отвлекла. А что до полетов… Взять человеческую фигуру в полный рост, надутую гелием, закрепленную возле риджлендской автозаправки: дергаться – дергается, в небо стремится, да веревки-пуповины не пускают воспарить. С этой-то фигурой Мэрилин себя и ассоциировала. Только расслабишься – либо сотовый в кармане зажужжит («Мама, послушай!»), либо стук в окно раздастся («Дорогая, не помнишь, случайно, где у нас грабли?»).

Мэрилин загнала велосипед в гараж и принялась ощипывать сухие листья на анютиных глазках. В доме ее заждался Лумис.

– Здравствуй, дружочек! – Мэрилин почесала его за ушами. Они с Дэвидом неуклонно превращались в клишированных «собачьих папочку с мамочкой» – возрастную пару, чье гнездо опустело, и едва последний птенчик упорхнул за высшим образованием, как вся любовь излилась на лабрадора.

– Привет, дорогая! – крикнул Дэвид.

Лумис рванул по коридору на хозяйский голос, Мэрилин последовала за ним. У двери помедлила. Муж сидел к ней спиной, и Мэрилин несколько секунд рассматривала трогательный поределый пух на его шее и лысину, расплывчатую, как галактика, ползущую от темечка вниз.

Дэвид ей больше не нужен; осознание кольнуло иголочкой маленькой измены. Вот он склонился над несколькими редкими изданиями, по левую руку – горка фисташковых скорлупок. Неряшлив стал – должно быть, результат многолетней пассивной агрессии, с какой Дэвид возил мокрой губкой по усыпанной крошками столешнице и выбирал, тяжко вздыхая, из сливного отверстия белокурые и каштановые волосины. Неряшливый, косный, не по возрасту похотливый – таков ее муж. Он поднялся из-за стола, чтобы поцеловать Мэрилин. Стряхнул с рубашки тонкие шелушки – и в этот миг мысль обрела форму: «Ты мне не нужен». Мэрилин увернулась, поцелуй пришелся меж бровей, но Дэвид настроился на большее – запустил пятерню ей в волосы, другой рукой обнял за талию, прижал к себе, губами раздвинул ее губы.

– М-м… – Мэрилин вырвалась. – Кажется, у меня простуда начинается, милый.

Вранье, притом бессмысленное. Кто-кто, а Мэрилин с Дэвидом чихать хотели на инфекции. Активно обменивались микробами – отпивали друг у друга кофе, по очереди откусывали от тостов, порой даже зубные щетки путали, когда, намаявшись за день, не имели сил включить в ванной свет и разглядеть, где синяя щетка, а где зеленая. Дэвид хвастал, что иммунитет у него как у аллигатора. Мэрилин же все равно постоянно недомогала – из-за девочек с их вечно липкими ладошками, грязными салфетками, с бесконечным доеданием макарон из детских тарелок. Словом, заразы они не страшились. Услыхав неуклюжую отмазку, Дэвид опешил.

И вправду ей Дэвид не нужен? Глупости. Очень даже нужен. На молекулярном уровне – а это самая глубокая из человеческих привязанностей. Ей просто помощь Дэвидова не нужна. И тело не нужно. Как в послеродовой период. Как во времена, когда три старшие девочки были маленькими (все разом) и когда они, опять же все три разом, были в подростковом возрасте. Мэрилин, хронически усталая, не имела сил на активность, подразумевающую даже вялый телесный отклик.

Да, теперь то же самое – минус усталость.

– Чем занимался? – Мэрилин повела мужа в сторону кухни.

– Разве не знаешь? Лужайку косил. Лумиса выгуливал. Дважды. – Целую минуту он молчал, наконец спросил: – А ты как день провела?

Мэрилин ответила не сразу. Неуместно было бы после монолога в духе милновского ослика Иа щебетать о растущей марже прибыли ее хозяйственного магазина, о юных продавцах с их шуточками и подначками, о наслаждении, с которым в минуты покупательского затишья она предается экзистенциальному самоанализу. Не ответишь ведь на подразумеваемую фразу «Я изо всех сил ищу себе полезные занятия, потому что это мой способ борьбы с депрессией» оптимистичным «Я никогда не была так счастлива!».

– Нормально, – сказала она. – С ужином поможешь?

Когда они только поженились и обосновались в Айова-Сити (Дэвида там приняли в ординатуру), в нелепом доме зеленого цвета, каждая возможность вместе состряпать ужин казалась им подарком судьбы. Они миловались на кухне («Успеем, вода еще не скоро закипит!»). Между тем порой в кастрюле или на сковородке все сгорало дотла, и приходилось развеивать дым своими тут же брошенными джинсами и рубашками. Теперь от Дэвидовой страдальческой гримасы, от беззащитной проплешины в седеющих его волосах защемило сердце. Мэрилин шагнула к мужу, обняла обеими руками за талию и горячо поцеловала. Потому что сексуальное желание и потребность в простой человеческой близости – совершенно разные вещи.

Дэвид чуть отстранился, но не более чем на секунду:

– У кого-то, если не ошибаюсь, простуда начинается.

– Ложная тревога. – Ладони Мэрилин скользнули в его задние карманы, язык заработал активнее.

– Я приготовлю ужин, милая.

Дэвид оторвался от нее – как вынырнул, чтобы воздуха вдохнуть. Мэрилин повторила трюк с языком и почувствовала вялое шевеленье внизу живота: вспомни, дескать, что совсем недавно этот мужчина был тебе дороже личного времени. Скорее прижаться к нему, прильнуть всем телом, удержать импульс… Увы – он угас, едва вспыхнув. Только челюсть от напряжения заломило.

Глава вторая

По слухам, маленький конверт вовсе не обязательно таит дурные вести. Личный опыт Грейс пока говорил об обратном. Обнаружив в почтовом ящике заодно с рекламой зубных виниров конвертик того размера, который обычно используют для личной переписки, Грейс бросила оба послания на стол, не распечатав. Все чувства у нее притупились по причине регулярных разочарований, включая чувство отвращения к съемному жилью – однотонной какой-то квартире. Будто в коробке с пшеничными хлопьями обитаешь, честное слово. Ну и пусть. Мини-холодильник вместо нормального, стены в спальне шлакоблочные. Душевая лейка поплевывает чуть теплой водицей, которая превращается в ледяную, едва кто-нибудь из соседей включает кран у себя, пусть даже с невинной целью сполоснуть тарелку.

Жилье – временное, на это Грейс упирала. Видела даже логику, находила даже нечто возвышенное в том, чтобы целый год ютиться в дешевой конуре (по свидетельствам знающих людей, аскетизм обстановки повышает продуктивность умственной деятельности и способствует приходу озарений). Грейс нужно осмотреться, определиться. Эту мысль она себе внушала в последние месяцы, наблюдая, как бывшие сокурсники один за другим разлетаются из Портленда: «Это временно, временно. Все впереди». За нее же цеплялась, получив результаты тестов для поступления на юридический факультет: таращилась в бумагу, ничего не понимая. Опечатка. Разумеется, это опечатка. Не могла Грейс такого напороть! Все наладится, Грейс отыщет свою нишу, определится насчет работы – выяснит, ради какого дела родилась. И ей встретится тот самый мужчина, и она займет особое, только ей предназначенное местечко под солнцем (как знать, может, это будет участок вполне приличных размеров). Да, еще недавно перспективы казались реальными. Наберись терпения, подкопи денег, милая прагматичная Грейс, бесценное позднее дитя любящих родителей.

Но уже апрель на носу, и далекие теперь сокурсники заняты – поступили кто в медицинский, кто в крутой гуманитарный университет, уехали кто в Нью-Йорк, кто в Сиэтл, кто в Сингапур. И только на Грейс продолжают валиться ответы с отказами, сама же она устроилась в некоммерческую организацию по юридической поддержке музыкантов-духовиков. Сидит на рецепции, получает девять с половиной долларов в час и, не владея искусством игры ни на одном духовом инструменте, не имеет и приятелей среди клиентов организации. А нерабочее время проводит в депрессивной своей конуре.

Колледж Рид она окончила прошлой весной. Университет Орегона – ее последняя надежда. И именно его адрес значится на конверте, что лежит сейчас на столе. Не предел мечтаний, но сойдет (все остальные учебные заведения ей отказали, в ушах так и звенит: «Спасибо, нет»). По крайней мере, ехать было бы недалеко – просто перебраться на другой берег реки, и все. Увы, похоже, Грейс приговорена к этой квартире; так ей здесь и торчать, в обществе мини-холодильника, который, несмотря на свои размеры, остается неприлично пустым. В данный момент, например, в холодильнике пребывают только бутылка шардоне и несколько сырных палочек.

Так, как Грейс, наверно, убийцы живут – едят от случая к случаю и испытывают перманентное чувство стыда.

Зазвонил мобильник. На экранчике высветилось «Лиза», и Грейс, ухватив пачку сигарет, ринулась на балкон. Именно его наличие решило вопрос с арендой, даром что на балконе Грейс чувствовала себя будто в детском манеже. Или в тюремной камере. В последние несколько месяцев Грейс доверительно разговаривала только с Лизой. Было что-то садистское в этом предпочтении Лизы двум другим сестрам. Лиза намного скучнее и Венди, и Вайолет – она не замужем, детей нет, призраки прошлого ее не преследуют. Никакой шлейф за ней не тянется, авантюризма ни на грош, с удачливостью тоже все сложно. А есть бежевый дом, бесперспективная преподавательская деятельность и депрессивный гражданский муж, и совокупность этих факторов ставит Лизу на третье по занятности место среди сестер Соренсон (сама Грейс – на четвертом, самую малость ниже Лизы).

– Гусенок, – начала Лиза, – у меня отличные новости.

«Чудесно», – сказала себе Грейс. Вжалась животом в металлические прутья балконной решетки и глаза закрыла.

– Угадай, кто у нас теперь штатный профессор?

Грейс хотела сострить («Неужели Питер Венкман?»[6]), но передумала. Потому что Лизина радость заслонила на некоторое время ее собственные печали.

– Серьезно? Лиза, ты молодчина! Поздравляю.

Разумеется, Лиза теперь на дюймик приблизится к характеристике «интересная личность». А Грейс так и будет торчать на нижней отметке шкалы – только совсем одна. Сестры намного старше, с их превосходством в плане жизненного опыта Грейс давно смирилась. А Лиза и правда молодец: не каждый преподаватель становится штатным профессором всего-то в тридцать два года. Умалять, даже мысленно, Лизины заслуги было бы гадко.

– Спасибо.

У Лизы дыхание перехватывало от счастья. Грейс улыбнулась, искренне радуясь за сестру. Родственникам под силу иногда вытаскивать тебя из идиотских пределов бессмысленного твоего существования – Грейс об этом как-то подзабыла.

– Представляешь, Грейси, я и не ожидала совсем. Декан мне капучино сварил. Собственноручно. У себя в кабинете.

– Ты давно заслужила переход на новый уровень.

Лиза рассмеялась:

– Я будто пьяная, честное слово, Гусенок. От счастья.

– Это естественно. И твое повышение нужно отметить.

– Я еду домой. Как раз на парковку «Бинниз»[7] выруливаю.

– Где сбываются все мечты.

– Райан будет рад, правда ведь? – Лиза единственная из сестер говорила с Грейс как с ясновидящей.

– Разумеется. Не волнуйся, Лиза. Ликуй и торжествуй. Все супер.

– Теперь я застрахована от увольнения.

– Хорош хвастаться. – И тише, с легким заискиванием – потому что, кажется, никому еще такого не говорила, кроме другой старшей сестры: – Я тобой горжусь.

Лиза ответила не сразу, и голос был растроганный – того и гляди расплачется:

– Спасибо тебе, Грейси. Я… я эмоциями фонтанирую. Не помню, когда в последний раз такое чувствовала. Кажется, никогда.

– В подробности посвятишь? Канцтовары, к примеру, за счет колледжа? И как насчет эмоционально зрелых старшекурсников?

– Из-за них-то я контракт и подмахнула. – И вдруг, словно опомнившись: – Погоди, Гусенок, а у тебя-то новости есть?

Грейс почему-то молчала. Взгляд ее скользнул через балконную дверь к столу. К конверту.

– Грейси, алло?

– Вообще-то… – Неизвестно откуда в голосе взялись оптимистические нотки. – Я только что получила один конвертик… из Университета Орегона.

А что? Конверт – вон он. Формально если подходить, Грейс не лжет.

– Что ж ты сразу не сказала?! Господи! Грейси, да это же просто фантастика! Я знала, я чувствовала… Подумать только – моя сестренка станет адвокатом! Тот самый Гусенок, которому я меняла подгузники! Ты ведь знаешь, что я их меняла, верно?

– Данный факт уже доводили до моего сведения.

Приятно было сравнять счет, пусть и на словах. Особенно после упоминания о смене подгузников, после подчеркивания девятилетней разницы в возрасте между Грейс и Лизой. Вдобавок Грейс ведь еще не солгала, даром что учащенное сердцебиение свидетельствовало об обратном. А в следующую секунду Лиза сама все за нее сказала:

– Я ужасно тобой горжусь, Грейси. Мама с папой уже знают?

Грейс ответила после паузы:

– Нет, я прикидываю, как получше подать им новость.

– Удивительный день сегодня!

Из трех старших сестер Лиза была не только самой неинтересной в личностном плане, но и самой доброй. Грейс сделалось стыдно.

– Слушай, Гусенок, мне сейчас надо домой. Но мы ведь еще поговорим, да? Мама и папа будут на седьмом небе! И знаешь что? Тебе тоже следует устроить сегодня праздник. Кстати, не волнуйся: я не стану требовать, чтобы ты говорила мне «Профессор», – если, конечно, ты не потребуешь обращения «Ваша честь». Я тебя люблю.

– Конечно, конечно. Езжай, Лиза, я все понимаю. Я тоже тебя люблю.

Нажав «отбой», Грейс поднялась (со скрипом, потому что заныли все суставы, будто стартовал ускоренный процесс старения) и прошла с балкона в кухню, удерживая взгляд на конверте. Вдруг за то, что она не опустилась до прямой лжи, что пробалансировала на недомолвках, ей будет награда? Мама говорит, иногда добрые вести расфасованы в миниатюрные упаковочки. Жители штата Орегон заботятся об экологии, а значит, не станут транжирить бумагу. Ограничатся листочком с парой фраз: «Вы приняты! Подробности на нашем сайте».

Грейс достала из ящика кухонный нож. Папа воспитал в ней и сестрах привычку аккуратно вскрывать конверты, чтобы бумага с краев клочьями не торчала. Касательно судьбы Грейс родители демонстрировали оптимизм, все на своем пути сметающий. Не сомневались, что младшенькая поступит на юрфак, будет получать хорошую стипендию и уверенным шагом двигаться к пику карьеры – престижной должности в Верховном суде США.

Грейс вскрыла конверт, пробежала текст наметанным глазом и швырнула бумажку в мусорное ведро. Шардоне было дрянь, дешевка, из тех, что продаются на заправках. Какой-то, прости господи, «Ходнаппс Харвест». Более дорогие бренды щеголяли этикетками с эстетскими рекомендациями: «Сочетается с рыбой на гриле и зеленым ризотто», про сырные нити – ни словечка. Зато на этой конкретной бутылке наличествовала семейная фотография (определенно, заявленные Ходнаппы, кто ж еще?). Прищурившись, Грейс разобрала мельчайший курсив: «Наше вино идеально сочетается с дружбой».

Грейс вылила добрую треть бутылки в кофейную кружку и пошла на балкон – помянуть свое будущее.

Подъезжая к дому, Лиза бодрилась, настраивалась. Внушала себе: я везучая, везучая. Венди остальным сестрам дорожку проторила тем, что встречалась с выродками из тех, у кого воротничок рубашки стоит стоймя[8], а на Кейп-Код[9] имеется вилла. Процессия белокурых реинкарнаций «Американского психопата»[10] стартовала, когда Венди еще в школе училась, а замыкающим стал сравнительно адекватный, хоть и неприлично богатый, ее муж, Майлз. Колледжский бойфренд Вайолет избегал визуального контакта с Соренсонами, зато исподтишка глядел на них как на потенциальных подопытных. Зато родители морально окрепли – когда Лиза привела в дом Райана, лишь покосились на его татуированные предплечья, и все. Однако открытым оставался вопрос, как родители примут прочие, не столь заметные глазу Райановы странности. Например, гипертрофированную тревожность. Или приступы жесточайшей депрессии. Порой, утром выйдя на кухню, Лиза не узнавала своего гражданского мужа. Перед нею сидел, сгорбившись, мужчина-мальчик – подавленный, отчаявшийся, судя по выражению лица. Лиза тогда начинала всерьез сомневаться, что именно с этим человеком делила, и не раз, весьма счастливые мгновения.

Ситуация усугубилась год назад, после переезда из Филадельфии. Переехали ради Лизы – чтобы она могла преподавать психологию в Иллинойсском университете Чикаго. Очень скоро у Райана стали случаться «плохие дни», когда он вел лежачий образ жизни. К примеру, у Лизы вечерние лекции, она с шести утра на ногах, к двум часам успевает проверить кучу рефератов. Ей уходить – Райан еще спит. Лиза возвращается с этих самых лекций – Райан, оказывается, без нее перебился единственным тостом, зато пересмотрел шесть эпизодов «Во все тяжкие»[11]. Дальше по сценарию: Лиза устраивается рядом с ним на диване, он распинается о своих ощущениях. «Экзистенциальную безнадежность» он чувствует, не что-нибудь; вот как все серьезно и уникально у Лизиного гражданского мужа. Лиза, конечно, вставляла робкие советы: а если позвонить филадельфийским коллегам или университетским приятелям? У Райана неизменно находились убедительные отговорки: Стив Гиббонс давно живет в Лос-Анджелесе, Майк Зиммерман всегда к нему, к Райану, питал скрытую неприязнь, и вообще он, Райан, уже два месяца компьютер не включает.

В конце концов Лиза советовать зареклась. Прошла нечто вроде точки невозврата. Отныне она, вернувшись из колледжа, наскоро перекусывала тостиком и забиралась к Райану на диван. И все бы ладно, если бы не этот почти необоримый импульс – сгрести Райана за костлявые плечи, встряхнуть как следует, чтобы вся дурь вон. Заорать: «Хорош дрыхнуть! Нормальному человеку семь часов – выше крыши! Вот и ты ложись вовремя, и вставай вовремя, и займись уже делом!» Не то чтобы Лиза не понимала Райановой депрессивной летаргии. Она и сама каждое утро боролась с желанием послать к черту будильник. Их с Райаном постель казалась ей лучшим местом в мире. Не будь у Лизы забот, не виси на ней ипотека и целая группа студентов, она бы из одеяльной пещеры, наверно, месяц вообще не вылезала бы. Смотрела бы «Нетфликс», а питалась хрустящими рогаликами из «Пенниз» и чувством удовлетворения, что имеет право не отвечать на звонки – пусть мобильник хоть лопнет от натуги. Но это потому, что Лизе было известно, что такое настоящая усталость.

Ее другое напрягало – нежелание Райана стремиться и добиваться. Бесило наличие в Райане потенциала, чуть ли не пинками загоняемого на дно самим же Райаном, однако превозносимого целым рядом уважаемых и одаренных людей. Люди эти, в частности, применяли к Лизиному гражданскому мужу эпитеты вроде «на редкость талантливый» и «многообещающий». Лиза психовала из-за отговорок Райана, из-за пофигизма, из-за того, что он не желал взглянуть на себя ее глазами, увидеть все хорошее, что видела в нем она.

– Ты такой умный, – сказала она однажды. Они по Лизиному настоянию ужинали как нормальные люди – за столом, и ужин был нормальный, а не эта вечная сухомятка. – Ты одарен свыше, Райан. Тебе под силу то, что тысячам и тысячам кажется невыполнимым. Неужели ты сам этого не знаешь?

– Дело не в одаренности. Дело в полезных знакомствах, – возразил Райан.

– Которые у тебя есть.

– Тебе не понять, Лиза. Только без обид. Не понять, и все тут.