скачать книгу бесплатно
Банда из Лейпцига. История одного сопротивления
Иоганнес Хервиг
Приветствуй знамя со свастикой. Закаляй тело и дух. Будь как все, думай как все, выгляди как все.
Шестнадцатилетний Харро уверен: выбора нет. Германия середины 1930-х годов – не то время и место, чтобы мыслить иначе. Но однажды он встречает парней в ярких клетчатых рубашках – немыслимо! Компания лейпцигских подростков, не похожих на остальных, – новые знакомые Харро – из тех, кто не боится идти наперекор. Они бросают вызов гитлерюгенду, режиму, да хоть бы и целому миру! Конечно, за дерзость придётся платить. Стоит ли того глоток желанной свободы? И что труднее – сопротивляться приказам извне или победить собственную трусость?
Герои дебютной повести немецкого писателя Иоганнеса Хервига (р. 1979) путешествуют, дружат, влюбляются, конфликтуют с родителями – всё как всегда. Вот только время вносит свои коррективы: власть Гитлера накладывает отпечаток даже на мирную жизнь немцев. «Банда из Лейпцига. История одного сопротивления» – история о подростках, нашедших друзей в борьбе за право думать собственной головой и проживать свою, не навязанную извне судьбу.
Иоганнес Хервиг
Банда из Лейпцига. История одного сопротивления
Originally published as Bis die Sterne zittern by Johannes Herwig
© 2017, Gerstenberg Verlag, Hildesheim, Germany
© Коренева М.Ю., перевод, 2022
© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательский дом «Тинбук», 2022
* * *
Тебе
В данной книге присутствуют сцены курения и употребления молодежъю алкогольных напитков, они соответствуют реалиям Германии 1937 года. Однако «КомпасГид» предупреждает: курение и чрезмерное употребление алкоголя вредят вашему здоровью.
Кругами над стаей вещей нарастая,
я живу уже тысячи лет.
Последний замкнуть попытаюсь спроста я,
не зная, замкну или нет.
Райнер Мария Рильке.
Из книги «Часослов» (1905)[1 - Перевод С.В. Петрова (1911-1988).]
Пролог
Сигаретный дым поднимался из-под настольной лампы комиссара кверху, расползаясь в пространстве наподобие призрачной тени над болотом. Резкий свет освещал поверхность стола, все остальное тонуло в непроглядной тьме. Я смотрел на толстые пальцы, державшие маленькую тетрадку. Она казалась до смешного крошечной. «То, что мы ищем, – всё»[2 - Цитата из романа Фридриха Гёльдерлина (1770-1843) «Гиперион» (1794). Здесь приводится лишь вторая половина фразы, ставшей крылатой: «Мы ничто; то, что мы ищем, – всё».] – было написано на обложке. Рядом, в стеклянной пепельнице, догорал окурок, вяло пожираемый изнутри собственным огоньком.
– Сесть, – сказала голова, смутные контуры которой я с трудом различал во мгле. Тетрадка ткнула в сторону стула. Я последовал приказанию и стал ждать. Мои глаза медленно привыкали к сумеречному свету, и я смог разглядеть отдельные детали обстановки: высокие шкафы, вешалка на ножке, похожая на какое-нибудь средневековое оружие, второй письменный стол.
Сигарета потухла. Комиссар ни разу к ней не приложился. Минут пять ничего не происходило. Человек за столом не проявлял никакого интереса даже к своей тетрадке. Я уже решил, что он обо мне просто забыл, и хотел было подать какой-нибудь знак, чтобы обнаружить свое присутствие, но в этот самый момент он наконец заговорил.
– Харро Егер. Адольф-Гитлер-штрассе, 157. Шестнадцать лет. Учащийся. Все верно? – Он отложил книжицу в сторону, не закрывая ее.
– Так точно, – по-деловому подтвердил я.
– Ты ведь с удовольствием ходишь в школу? И учишься хорошо? – Вопросы звучали как утверждение.
– Стараюсь.
Голова кивнула.
– Ну а в свободное время – чем ты занимаешься в свободное время?
– Да ничем таким особенным, – ответил я. – Как все, закаляю тело и дух. Читаю. Спортом занимаюсь. Гуляю.
Голова снова кивнула.
– Ты поздно вступил в гитлерюгенд[3 - Гитлерюгенд – молодежная организация, учрежденная Национал-социалистической немецкой рабочей партией в 1926 г. для молодых людей в возрасте от 14 до 18 лет и просуществовавшая до окончания Второй мировой войны. После прихода Гитлера к власти в 1933 г. и запрета всех политических партий и объединений гитлерюгенд остался единственным официально разрешенным молодежным союзом.]. И довольно скоро вышел из его рядов. Почему?
– Разошлись во мнениях с вожатым нашего отряда. Утратил связь с этой организацией. – Тут мне даже не пришлось особо врать.
Комиссар никак не отреагировал на мои слова и потянулся за сигаретами. На зажигалке у него красовалась свастика, которая распадалась на две части, если нажать на крышку.
– Конрад Вайсгербер, знаешь такого? – И опять это прозвучало как утверждение. Брат Хильмы. Я решил изобразить, насколько возможно, полное неведение и ответил отрицательно. Очередная сигарета перекочевала в пепельницу. Причудливые призрачные фигуры снова пошли плясать над столом. – Гарри Зоммер? Знаком тебе?
Я покачал головой.
– Нет, не знаю. Никогда не слышал.
– Ну, такой здоровый парень. Такого трудно не заметить, – гнул свое комиссар.
Я понял, кого он имеет в виду. Но признаваться не стал. Пальцы взяли тлеющий окурок и стряхнули пепел. Потом комиссар основательно затянулся тихо потрескивающей сигаретой, вперил в меня свой взгляд и резко повернул настольную лампу, направив мне в лицо луч света, от которого я непроизвольно зажмурился.
– Генрих Умрат? Как насчет него?
– Встречались. Но знакомы шапочно, – сказал я, стараясь держаться по возможности невозмутимо. Не мог же я от всего отпереться, тем более что в данном случае речь шла о моем соседе. Сигарета опять была отправлена в пепельницу, откуда вылетела искра, как будто в табак случайно попало немного пороха.
– Где? – спросил комиссар и, видя, что я замешкался с ответом, добавил: – Где встречались?
– Да на улице, – сказал я. – Просто на улице.
Свет от лампы слепил глаза. Я приставил ладонь козырьком ко лбу, чтобы защититься.
– Просто на улице, значит, – повторил за мной комиссар, и я понял, как по-дурацки звучал мой ответ. У меня запершило в горле, и я с трудом сдерживал кашель, ерзая от напряжения на стуле. Комиссар постукивал зажигалкой по столу, будто отбивая ритм какого-то медленного марша. – Ну а когда вы встречались, о чем вы разговаривали? – спросил он после паузы.
– Что вы имеете в виду? – переспросил я. Голос мой прозвучал резковато. Дальше все пошло как-то стремительно. Комиссар поднялся, ухватил меня за руку, прижал мою ладонь к столу и принялся колотить по ней зажигалкой, короткими, жесткими движениями, как будто ему нужно было настрогать щеп от полена. Не веря своим глазам, я смотрел на треснувшую кожу и кровь и снова на кровь, серебряная свастика дубасила по моим костяшкам, и тут подступила боль. Я кричал и кричал, совершенно перестав уже владеть собою. Какими бы толстыми ни были тут стены, мой рев наверняка был слышен даже на улице. Безуспешно пытался я высвободить руку из тисков. Извиваясь всем телом, я дергал и дергал, но шансов вырваться не было. Наконец полицейский отстал от меня. Я прижал поврежденную руку к груди, накрыв ее второй. От кровавого мягкого месива под здоровой ладонью шел жар. Но на этом все не закончилось. Следующий прилив боли настиг меня слева. Толстые пальцы схватили меня за ухо и принялись вертеть его, тянуть с такою силой, что в голове все хрустело и трещало. Я взвизгнул, охваченный слепой паникой, забыв на какое-то мгновение, кто я и где нахожусь. Мучитель мой был настоящим зверем.
– Я что, по-твоему, тупица? – кричал комиссар мне в искореженное ухо. – Тупица, да? – повторял он снова и снова.
Я пытался как-то увернуться от него, но без результата. Я был слишком маленьким, слишком слабым и чувствовал себя слишком несчастным. Все вместе было ужасно унизительным.
– Тупица, да? Тупица, да?
Он сказал это раз десять, двадцать, а может быть, и больше. Когда я снова пришел в себя, я обнаружил себя лежащим на полу. Я зашелся в кашле. Комиссар сидел на своем месте. Он подтянул к себе телефон, который до того скрывался где-то в полумраке стола, и теперь что-то тихо говорил в трубку. Моя левая рука выглядела ужасно. Правой я ощупал ухо. На секунду, в затмении, мне почудилось, будто оно исчезло. Я затих. Мне хотелось, чтобы этот дурной сон развеялся, когда я поднимусь на ноги.
Охранник, который привел меня сюда, вошел в кабинет без стука. Сначала я увидел в проеме двери его лицо, потом – башмаки, и ничего больше. Черные подошвы переминались у меня перед носом.
– Давай вставай! Отведу тебя в твою будку.
Я сел. На удивление легко. Но когда я принял вертикальное положение, у меня перед глазами замигали огоньки, как у сломанного семафора. Стены скособочились. Чтобы не упасть, я ухватился за первую попавшуюся под руки опору. Это оказался воротник охранника.
– Но-но, – сказал охранник и слегка поддержал меня. – Не балуй. Шагай на выход.
Я потерял всякую ориентацию и был совершенно без сил. Я дал себя вывести, как последний покорный баран. И если на короткое мгновение у меня еще мелькнула надежда, что «на выход» означает «на свободу», то эта надежда тут же улетучилась. Несколько коридоров, несколько пролетов лестниц, и вот я уже в камере.
– Лучше расскажи ему все, что знаешь, – сказал охранник, прежде чем закрыть деревянную дверь. Такую махину ожидаешь встретить скорее в крепостном узилище, чем в современной тюрьме. В голосе охранника как будто слышалось сочувствие. Или это просто особо подлая хитрость, чтобы развязать мне язык?
Отвратительный камерный запах ударил мне в нос. «Отсюда мне не выбраться, – подумал я. – Никогда».
1
Моя история начинается там, где заканчивается прекраснейшая улица Лейпцига. Самое мерзкое в прекраснейшей улице Лейпцига было то, что три года назад она сменила название. Когда мне было двенадцать, какой-то дядька снял с моего дома металлическую табличку, которая до того момента объясняла каждому, где он находится. На Зюдштрассе, вот где. Он был худой как щепка, тот дядька, с перекошенным, помятым лицом. Но табличку он прихватил с собой. На другой день он явился снова, с тачкой и лестницей, и притащил новую табличку. С тех пор прекраснейшая улица Лейпцига называлась Адольф-Гитлер-штрассе.
Это случилось в первый день летних каникул. На Пасху я закончил девятый класс средней школы с удовлетворительными оценками, которые, впрочем, не слишком удовлетворили моих родителей. Им было бы милее, если бы я сидел, обложившись стопками книг, зарывшись в тетради, но я предпочитал болтаться по улицам.
Перекресток перед моим домом грохотал послеполуденным шумом. Сероватые трамваи выгружали гроздья людей и загружали новых. Скрежет трамвайных тормозов всякий раз отдавался в зубах. Это было забавно и вместе с тем неприятно. Чуть ли не полмиллиона мопедов в минуту проносилось по обеим сторонам улицы. Эти таратайки считались последним писком, несмотря на то что производимый ими треск никак не соотносился с их более чем скромной мощностью. Их стрекот был похож на жужжание шмелиного роя, забравшегося в мегафон. Дополняли концерт десятки голосов, вырывавшихся наружу из разных питейных заведений, хотя до вечера было еще далеко. Видно, солнце нагоняло жажду. На углу девчонки с голубыми лентами в волосах играли в классики.
И вот там, где заканчивается прекраснейшая улица Лейпцига, у большого перекрестка, в центре которого возвышается Конневицкий крест[4 - Конневицкий крест – восьмигранная стела из красного порфира, высотой 5 м, с навершием, на котором изображено распятие Христа, а также герб Лейпцига, была установлена в 1536 г.; в 1994 г. стела была заменена копией, оригинал перемещен в лейпцигский Музей истории города.], в тот день появилось знамя гитлерюгенда, черно-бело-красное чудище на длинной деревянной палке. К палке прилепился парень приблизительно моего возраста. Он выглядел суровым, как будто его физиономия тоже была деревянной, твердой и неподвижной.
За ним маршировало еще несколько гитлерюгендовцев, выстроившихся в плотный ряд, как собранные бусины на нитке. Я их особо не разглядывал, лишние приключения мне были ни к чему. Сунув руки в карманы, я отошел в сторонку и сделал вид, будто я сейчас где угодно, только не здесь, на этой узкой полоске между серой кирпичной стеной и тротуаром. Но я не был прозрачным, как бы мне ни хотелось.
– Эй ты! – полыхнуло мне прямо в затылок.
Я прикинулся, будто ничего не слышу, хотя уже догадался, каким будет дальнейшее развитие событий. Если бы я удрал, день закончился бы совершенно иначе. Но я не удрал, то ли по легкомыслию, то ли из страха, то ли из храбрости, – о том ведало только солнце.
Раздался свист. Еще один окрик. И тут они вдруг оказались совсем близко – не почувствовать, что за тобой идут, уже было невозможно.
– Ты что, глухой? – рявкнули мне прямо в ухо. Я обернулся. Фасады домов сверкали окнами, отражавшими солнечный свет, так что я непроизвольно прищурился. Лица, сомкнувшиеся в полукруг, придвинулись ближе. На этих лицах читалось самое разное: презрение, высокомерие, настоящее возмущение, а в глазах у каждого – еле заметное облегчение от того, что не он сейчас на моем месте. Мое тело, без всякой моей подсказки, вскинуло руки, чтобы остановить натиск.
– Тихо-тихо, – сказал я. – Что случилось? Что я такого сделал?
Полукруг не сдвинулся с места. Одно из лиц отделилось и приблизилось вплотную к моему.
– Ты кое-что не сделал, – сказало лицо. Слова просачивались сквозь зубы, при том что губы оставались неподвижными. Плечи, подпиравшие лицо, были такими толстыми, что скрывали собой полукруг. Ремешок на груди коричневой рубашки натянулся как струна. – Ты не поприветствовал знамя.
– Да я его не заметил, просто не заметил! Шел себе в стороне, – сказал я. – Никакого неуважения!
– Знамя, дружок, – оно сильнее смерти! Ты понимаешь это?
Нет, этого я не понимал. Я кивнул.
– Всякий обязан приветствовать знамя! Независимо от того, кто на какой стороне.
Парень, похоже, не сознавал двойной смысл собственных слов.
– А кто не делает этого, тот должен быть наказан!
Я отступил на шаг назад, словно надеясь спастись от неминуемой боли. Стена, в которую я уперся пятками, внесла в мое положение окончательную ясность.
– Да ладно вам, послушайте, не надо, – промямлил я миролюбиво, ни на что особо не рассчитывая. Я уже чувствовал, каким эхом отзовутся мои мольбы, и приготовился принять оплеухи. Но оплеух не последовало.
– Проваливайте отсюда! – раздался чей-то громкий голос. Потом я услышал громкое хлопанье в ладоши, как будто кто-то хотел отогнать стадо кабанов. Толстые плечи развернулись, за ними я увидел пеструю толкотню, несколько десятков рук пихали и хватали друг друга. В воздухе носились возмущенные крики.
– Стоп! Хватит! – гаркнул толстоплечий.
Это прозвучало как два выстрела. Сутолока рассосалась. Теперь я понял, почему все так изменилось. В группу гитлерюгендовцев врезались какие-то другие парни. Они отличались по одежде. Их было меньше, но вид у них был боевой.
– Освобождайте пространство, и нечего нам тут гадить! – сказал один из них, высокий такой парень с длинными соломенными волосами. В его глазах плясали злые огоньки. Кого-то он мне напоминал.
На несколько секунд в воздухе повисло такое напряжение, что малейшего неверного движения одной из сторон хватило бы, чтобы тут началось светопреставление. Толстоплечий с трудом подавил в себе подступившую ярость. Будь его воля, он ни за что бы не отступил, но остальным его товарищам явно не хотелось ввязываться. Большинство из них смотрели в землю.
– Разворот! Уходим! – сказал он наконец в никуда.
На лицах победителей заиграли ухмылки. В насмешку они подняли руки, как сдавшиеся пленные, пропуская мимо себя гитлерюгендовцев. Вожак шел последним. Если бы взглядом можно было убить человека, мы уже все тут повалились бы, как кегли.
Отряд удалился. Какие-то прохожие смотрели с любопытством, но большинство – строго, хотя все молчали.
– Чё тут было-то? – спросил светловолосый. Я выдохнул, напряжение спало.
– Да знамя не поприветствовал, – ответил я и пожал плечами.
Светловолосый усмехнулся и наградил меня дружеским тычком в грудь, таким же приятным, как удар молотком.
– Молодец, – сказал он. – Нечего его приветствовать. – Тут он испытующе посмотрел на меня. – Не захотел или не смог?
Я скрестил руки на груди и поднял брови. Иногда у меня получалось изобразить что-нибудь такое театральное. Светловолосый расплылся в улыбке.
– Молодец, – повторил он и вроде как задумался. – А мы не знакомы? Ты ведь где-то тут живешь, да?
Теперь я вспомнил, на кого он похож. У нас по соседству жил один парень, который вместе со своим отцом развозил на старой повозке-развалюхе уголь. Вот это он и был. Я просто его не узнал, потому что он обычно выглядел совсем по-другому: в черной робе и весь измазанный угольной пылью. Я кивнул.
– Я тебя тоже знаю, – сказал я. – Умрат, верно? Уголь?
Светловолосый сложил губы трубочкой, как будто собирался свистнуть.
– Вон там, с краю, да? – спросил он и показал на угловой дом, в котором я жил. Совсем недалеко отсюда. Я снова кивнул. Мой собеседник мне подмигнул.
– Ну ладненько. Приятно было познакомиться.
Я снова почувствовал на себе его испытующий взгляд, который он ненадолго оторвал от меня, чтобы оглядеть товарищей, а потом снова вернуться ко мне.
– Хочешь, приходи к нам, – сказал он.
Я снова скрестил руки на груди и поднял брови. Большой палец, похожий на пенек, ткнул в сторону Пегауэрштрассе, убегавшей под горку.
– У кинотеатров. Или у церкви, – сказал светловолосый. – То там, то там. К вечеру. Каждые два-три дня. Приходи.
Он зачесал пятерней волосы назад, челка падала ему на глаза.
