История Деборы Самсон

Моя мать мало изменилась, хотя в ее темных волосах теперь серебрились седые пряди, а складки у рта и между бровей казались глубже. Она взяла мои руки в свои и вгляделась мне в лицо – возможно, желая увидеть ребенка, которым я когда-то была.

– Ты такая высокая, – озабоченно объявила она, и ее морщинки обозначились заметнее.

Не такой я представляла нашу встречу спустя столько лет.

– Д-да.

– Не знаю, одобрит ли это мистер Кру.

– Мистер Кру?

– Наш сосед. Я рассказала ему о тебе. Он довольно зажиточен. Он подыскивает жену, Дебора.

– Так вы… поэтому велели мне приехать? – спросила я.

– Да. Это хорошая возможность. Ты свободна от обязательств, и тебе уже двадцать. Ты должна выйти замуж.

Она думала, что помогает мне. Я видела это в ее глазах, чувствовала в нетерпеливых движениях. Эта мысль помогла мне сохранить спокойствие, хотя внутри у меня все сжалось от страха и разочарования.

Моя тетушка и ее муж радушно приветствовали меня, но сразу ушли – отправились в гости, – а мы с мамой остались сидеть за небольшим столом, на который были выставлены хлеб, масло и нарезанные помидоры. Мы ели молча, зная, что чужие друг другу. Вскоре мать опять заговорила о мистере Кру.

– Вы говорите, что рассказали ему обо мне. Что именно? – спросила я, подняв глаза от тарелки.

Она помедлила, не представляя, что ответить. Что она могла рассказать? Она едва меня знала. За долгие годы мы обменялись лишь несколькими письмами, которые не сообщали почти ничего, кроме того, что мы живы, что нас миновала судьба несчастной Дороти Мэй. Нет, для матери я была совершенно чужой.

– Я сказала ему, какая ты умелая. Мне известно о твоих достижениях. Миссис Томас писала, что ты ни разу не болела. Зубы у тебя крепкие и ровные… фигура ладная. К тому же ты умеешь ткать. Как и все Брэдфорды. Полагаю, нет ничего такого, чего он потребовал бы от жены и чего ты не смогла бы ему дать.

– Что, если в нем нет того, чего я требую от будущего мужа?

Она моргнула:

– Ты уже не так юна, чтобы выбирать, Дебора. И можешь рассчитывать лишь на худшую партию. Он не хорош собой, хотя я часто думаю, что завидная внешность – наказание. Твой отец был очень красивым мужчиной. И мы оба из-за этого пострадали.

Мое внимание привлекли ее последние слова, и потому я не стала обижаться на первое замечание.

– Неужели? И как же он из-за этого пострадал?

– Он решил, что заслуживает больше, чем предназначила ему жизнь. Будь у него скромная внешность, он, возможно, не стал бы гордецом.

– Будь он и правда гордецом, он не отказался бы от ответственности, – возразила я.

– Он пропал без вести в море.

– Пропал в море? – Этой версии я прежде не слышала. – Мама, он не утонул и не пропал без вести. Он бросил нас. Вам не следует его защищать.

Казалось, моя прямота ее поразила.

– Ему было стыдно, – прошептала она.

– И его чувства оказались для него важнее семьи?

– Он лишился наследства. И это его сломало. Он пытался заработать на жизнь крестьянским трудом, но знал, что создан для более значительных дел.

– Для более значительных?

– Он был так красив и умен. Талантлив. Странно, если бы он не попытался добиться большего, чем позволяли наши обстоятельства. Ему следовало попытаться, не так ли?

Она лгала самой себе. Я не могла понять, то ли она так часто повторяла эту историю, что в конце концов поверила в нее, то ли ей легче было выдавать себя за вдову, чем признаваться, что муж ее оставил. Я решила, что последнее вероятнее первого, и разозлилась на нее и на любого, кто решил бы ее осудить – будто она виновата в его ошибках. Вдова сохраняла достоинство. А брошенная жена – нет.

– Он хотел повидать мир, – пояснила она. – Он жаждал новых знаний.

– А вы их не жаждали? – спросила я.

Она фыркнула, будто показывая, что подобные мысли представлялись ей глупостью:

– Вы, дети, выросли. Вы все здоровы. И крепки. Мое дело сделано.

Она не ответила на мой вопрос, но я понимала, что не добьюсь от нее признания. Она привыкла не думать о несбыточных вещах.

Я не хотела ненавидеть мать, но я ее не любила и не желала слушать ее объяснений. Она меня не воспитывала. Она не работала ради того, чтобы у меня все было благополучно. Я всего добилась сама, собственным трудом.

Я поднялась с места. Не могла больше терпеть ее общество. Предполагалось, что я останусь до завтра, когда вернутся дьякон и миссис Томас, но в тот момент я решила, что пешком вернусь в Мидлборо, если придется. Башмаки на мне были крепкие.

– Твоя сестра Сильвия родила еще одного ребенка. Теперь у нее четверо, – торопливо сказала мать, заметив, что я собираюсь сбежать. – Она пишет, что все дети здоровы и крепки.

– Рада, что у нее все хорошо, – прошептала я.

Я надеялась, что у нее все в порядке. Она жила в Пенсильвании. Я не видела ни ее, ни братьев с тех пор, как мне исполнилось пять, и даже не могла представить, как они выглядят.

– У моих детей все в порядке. Я достигла своей единственной цели в жизни.

Я жаждала справедливости – и для нее, и для себя, – но, когда взглянула на нее, жалость взяла верх. Так и было. Она говорила правду. У меня все в порядке. Я здорова, крепка и достигла совершеннолетия, как она и сказала. Оставшись одна, с пятью малолетними детьми на руках, она наверняка не верила, что так будет.

– Он вернулся… на время, после того как ты перебралась к Томасам, – прибавила она. – Он расспрашивал о тебе. Где ты живешь, хорошо ли тебе там. Я думала, он останется. Но он ушел. И с тех пор я его больше не видела.

– Вы позволили ему вернуться? – Приняла ли она его в своей постели, раскрыла ли перед ним объятия, в которых прежде сжимала своих обездоленных, несчастных детей?

– Конечно, позволила. Я всегда только этого и хотела. – Она даже не подняла глаз от вышивки, над которой работала.

– Почему? – Мой вопрос прозвучал будто стон.

– Потому что тогда ты смогла бы вернуться домой, – тихо сказала она.

Я опустилась на стул, с которого встала, пристыженная, удрученная. Мать дала мне все, что имела. А я злилась на нее, потому что она не смогла дать большего.

– Почему вы научили меня читать? – спросила я. – Я была совсем маленькой, а у вас наверняка было много других дел, которые требовали времени и внимания.

– Мне почти ничего не пришлось для этого делать. Я учила старших детей, а ты быстро все схватывала.

Я глубоко вдохнула и решилась:

– Спасибо.

По ее настороженному лицу скользнула тень удивления. Она не ждала от меня таких слов.

– Уильям Брэдфорд верил, что все мужчины и женщины должны уметь читать слово Божие, – сказала она.

– Да. Я знаю. Вы всегда гордились своим происхождением.

Она расправила плечи, вздернула подбородок:

– Наша семья подобна крепкому дереву с могучими корнями и сильными ветвями, приносящему все новых поборников свободы.

Я подумала о том, чем хороши могучие корни и сильные ветви, если мне так и не довелось вырасти или расцвести.

– Уильям Брэдфорд прибыл в эти края больше ста лет назад, – продолжала мать. Ее голос звенел от гордости. – Договор, который тогда заключили сепаратисты, заложил фундамент для войны, которую мы ведем сейчас. Это война Господа нашего. Она идет по Его плану, в назначенное Им время. Но началось все с них.

Я вспомнила свой сон, тот, в котором летела над землей, а подо мной расстилался мир, и не было ни прошлого, ни будущего, но лишь единственное и вечное настоящее. Я решила, что таким Господь и видит мир, когда передвигает с места на место его фрагменты, раскрашивает ту или иную сцену.

– Я мир считаю тем лишь, что он есть. У каждого есть роль на этой сцене; моя грустна, – произнесла я. Как часто я обдумывала эти слова?

Мать подняла на меня глаза, склонила голову к плечу, явно недоумевая:

– Все роли грустны, Дебора. И нам нечасто доводится выбирать.

С этим я не могла поспорить.

* * *

Милфорд Кру оказался тщедушным человечком, который состарился прежде, чем действительно стал стариком. Макушка у него лысела, и, чтобы скрыть это, он отрастил длинные волосы: они ложились ему на плечи седоватыми, светлыми локонами. Он снял широкополую шляпу и чуть поклонился мне, приложив одну руку к поясу, а другую выставив вперед, так, словно мы собирались станцевать менуэт. Он и правда не был хорош собой, но более отталкивающее впечатление, чем внешность, произвели на меня его манеры.

Мать настояла, чтобы уложить мне волосы, так что по обеим сторонам моего лица свисали длинные завитые пряди, – это совсем не шло к моим резким чертам и тяжелому подбородку. Я знала, что лучше всего выгляжу, когда убираю волосы назад, в длинную, толстую косу, или когда укладываю их венцом вокруг головы, а сверху надеваю чепец. Прочие прически делали меня похожей на рождественскую гусыню с бантом на шее.

После обмена приветствиями Милфорд Кру обошел вокруг меня, как если бы осматривал корову. Он потянул за ленты моего чепчика, словно хотел, чтобы я его сняла:

– Глаза у вас странного оттенка, не так ли?

Я почувствовала, как мой рот складывается в насмешливую улыбку, и поскорее прикусила нижнюю губу:

– Не знаю. Какого цвета им следует быть, мистер Кру?

– Меня устроил бы голубой, карий или зеленый. Но, насколько вижу, в ваших сочетаются все три цвета.

– Что поделать. Имейте в виду, я норовиста, и мне тяжело угодить. Вряд ли из меня выйдет хорошая жена.

– Это мне не известно. – Он произнес эти слова так, словно удостоил меня великой похвалы.

– А мне известно.

– Вы высокая.

– Да. Я высокая. А вы нет.

Мистер Кру выпятил подбородок и наморщил лоб. От этого он стал походить на козла, которого держал дьякон Томас. Я бы не удивилась, если бы он вдруг принялся беспокойно мекать. Ну и парой мы бы с ним стали – гусыня и козел, запертые вместе на скотном дворе и обязанные выносить гогот и блеяние друг друга.

Он объявил, что не является лоялистом, но и патриотом тоже себя не считает. Для меня это казалось немыслимо.

– В конечном счете, когда все завершится, о произошедшем будут напоминать лишь пролитая кровь и долги. Я прагматик, и потому эта война для меня никогда не имела смысла. – Он пожал плечами. – Но дети должны усвоить урок.

Мистер Кру остался до вечера. Он беседовал с моей матерью и изучал меня. Задавал мне вопросы, но отводил взгляд, когда я давала ему подробный ответ. С каждым новым вопросом и ответом мать все больше отчаивалась.

Он все еще сидел у нас, когда прибыли Томасы и вдали, возвещая их долгожданный приезд, заскрипели колеса повозки. Я едва не бросилась к двери, но мать преградила мне путь, стараясь отсрочить неизбежное.

К несчастью, мистер Кру спросил, можно ли ему снова меня увидеть. То, что я успела ему наговорить, его не разубедило.

* * *

Путь домой был мучительным. Мы ехали по той же дороге из Плимптона в Мидлборо, по которой десятью годами ранее следовали мы с преподобным Конантом, но теперь я уже не была той маленькой девочкой. Я не тосковала из-за разлуки с матерью и не боялась людей, которые сидели рядом со мной, но все равно испытывала тревогу.

– Дебора, ты такая тихая.

– Не хочу перекрикивать стук колес, – отвечала я.

– Что ты думаешь о мистере Кру? Мне показалось, он тобой увлечен, – заметила миссис Томас.

– Вовсе нет. – Это я знала наверняка. Что-что, но он точно не был увлечен мною. Возможно, он думал, что щедрость поможет ему добиться успеха, – но восхищения в его глазах я не заметила.

– Он не хуже других мужчин, – проговорила миссис Томас, оглядывая поля вдоль дороги.

Я ошеломленно уставилась на нее:

– Неужели? – Какая нелепая мысль. Его нельзя было сравнить ни с преподобным Конантом, ни с дьяконом Томасом. В Милфорде Кру не было ни уверенности Натаниэля, ни спокойствия Бенджамина, ни пылкости Фина, ни нежности Иеремии. Я не нашла в нем ничего, что могло бы меня привлечь. – Уж лучше я лягу со свиньями, – прибавила я.

Миссис Томас ахнула, а дьякон взглянул на меня так, словно я обезумела. Я склонила голову, раскаиваясь, что произнесла эти слова. Я не хотела говорить грубостей, но должна была высказаться честно. Искренне. Я скорее прошла бы обнаженной по главной площади города, чем разделась перед этим человеком. Я знала, откуда берутся дети. Знала, что мужчинам этот процесс приятен, а женщинам он нравиться не должен. Я предполагала, что он может доставить мне удовольствие, – но точно не с мистером Кру. Только не с ним.

– Но… ты позволишь ему снова с тобой увидеться? – Миссис Томас глядела на меня со странным выражением, и я не могла разгадать, о чем она думает.

Я вздохнула:

– Мне не хочется его видеть.

– Он предложил выкупить у меня поля, которые я не могу возделывать, и построить дом неподалеку, – проговорил дьякон. – Это хорошее предложение. Ты должна позволить ему объясниться.

Эти слова, прозвучавшие как приказ, нависли надо мной – столь же неприятные, как назойливый скрип колес. И снова я не смогла ничего ответить.

– Я бы очень хотела, чтобы ты осталась в нашей семье. Но так ты будешь неподалеку. К тому же теперь, когда Натаниэля нет с нами, – шепотом прибавила миссис Томас, – ты снова должна сделать выбор. Время пришло, Дебора.

Мне не хватило духу признаться, что, даже если бы Натаниэль остался в живых, я не смогла бы за него выйти. Но если мне не быть женой Нэта, я точно не стану женой Милфорда Кру.

– Мне бы тоже очень хотелось остаться в вашей семье, – ответила я.

Мне и правда этого хотелось. Но я решила не выдавать других мыслей, которые роились у меня в голове.

Глава 7

По законам природы

Смерть умеет устранить все запреты, уничтожить все оправдания. Я потеряла многих за короткое время, но Иеремия не умер… он просто ушел. Прежде его удерживал дома низкий рост: в солдаты брали мужчин ростом не меньше пяти футов и пяти дюймов, и Джерри был слишком мал. Но летом того года, когда ему исполнилось семнадцать, а мне двадцать один, он подрос на два дюйма, набрал десять фунтов веса и записался в армию. Я умоляла его остаться – если не ради дьякона и миссис Томас, то хотя бы ради меня.

– Прошу, не уходи, Джерри.

– Будь ты на моем месте, ты бы не раздумывала, – парировал он.

Я не могла возразить ему, и он знал, что прав.

– Если ты уйдешь, я пойду с тобой, – пригрозила я.

– Ох, Роб. – Он расхохотался и покачал головой. – Из тебя бы вышел хороший солдат. И моряк тоже. Я в этом уверен. Но тебя не возьмут.

– Клянусь тебе. Если ты уйдешь, я последую за тобой. Ты ведь слышал о женщине, которая участвовала в битве при Монмуте? Она стала заряжать пушку, когда ее муж потерял сознание. У нее между ног пролетело пушечное ядро. С нее сорвало нижнюю юбку, но она не пострадала. И не отступила. – Историю об этой женщине пересказывали все вокруг, хотя никто не знал наверняка, как ее звали. Ходили слухи и о других женах, которые последовали за мужьями на войну, и я верила, что могу поступить так же.

– Роб, у тебя нет мужа, и тебя даже близко не подпустят к пушкам. Ты не заставишь меня остаться. Я хочу стать моряком. Пусть я самый младший и ростом не вышел, но все же достаточно высок, а если не уйду, то вечно буду терзаться. А еще мне будет стыдно. Тебе этого не понять, потому что ты девушка и от тебя такого никто не ждет.

– Но как же мы будем присматривать друг за другом, если ты уйдешь? – возразила я, отчаянно пытаясь его отговорить.

– Как я смогу жить, если останусь?

Когда 1780 год сменился 1781-м и снег начал таять, Иеремия отправился в Филадельфию, где был расквартирован торговый флот. Он ушел, расправив плечи и уверенно глядя вперед.

В день, когда он покинул дом, миссис Томас легла в постель и отказалась вставать.

– Я родила десятерых здоровых сыновей, – причитала она. – Я не страдала, когда носила их, даже двойни. И рожала их легко. Как много женщин ужасно мучаются от родов. Но я нет. Я сложена, чтобы рожать сыновей. Никто не подумал бы такого, ведь я маленького роста, но мне все это давалось легко. Воспитывать их – другое дело, но я никогда не жаловалась, потому что Господь щедро меня благословил. Я думала, что мне очень повезло в жизни, но теперь сомневаюсь. Никак не могу отделаться от мысли, что было бы легче, если бы я их вообще не любила.

Дьякон Томас уходил к своей скотине, в поля, которые ему предстояло возделывать в одиночку, а я чистила, пряла, колола дрова и заставляла обоих есть. Когда мне было нечем себя занять – школьный год подходил к концу, – я писала Элизабет и Джону, хотя ни он, ни она давно мне не отвечали. Вести от них не приходили около полугода, а то и больше.

В начале апреля мы получили два письма, одно для Томасов и одно для меня. Одно было от Джона Патерсона, а другое от Бенджамина. Свое письмо я спрятала в лиф, чтобы прочесть позже, и упросила миссис Томас выйти из спальни, чтобы послушать письмо, которое было адресовано ей.

Она велела мужу прочесть первым, хотя я уверила ее, что оно написано рукой Бена и в нем наверняка содержатся хорошие новости.

Дьякон прочел письмо про себя, держа его в дрожащих руках, а потом перечел вслух, для нас с миссис Томас.

Мы пережили худшую из зим, что выпадали на нашу долю. Но в следующем месяце окончится срок нашей службы, и мы с Джейкобом рады, что выполнили свой долг. Вести о наших братьях нас очень огорчили. Довольно было пролито крови Томасов.

Не думаю, что война продлится долгое время. Уж точно не в северных колониях. Основные действия переместились к югу, хотя после предательства Бенедикта Арнольда и казни бедного майора Андре мы стали опасаться нападения на нас, в Уэст-Пойнте[6]. Последние месяцы мы отсиживались здесь, дрожа от холода, голодали и ждали приказов. Мы будем дома к севу. Не дайте Роб выполнить всю работу прежде, чем мы вернемся.

– Они возвращаются, – простонала миссис Томас. – Они вернутся домой!

Дьякон кивнул. Губы у него дрожали, глаза блестели. Он надел шляпу и ушел на дальнее пастбище, желая остаться в одиночестве и собраться с мыслями. Миссис Томас засуетилась, словно вдруг ожила, и кинулась готовить ужин, будто Джейкоб и Бен могли вернуться домой в любую минуту.

Я хранила письмо от Джона Патерсона в складках лифа, наслаждаясь предвкушением хороших вестей, и достала его, только когда мы, пообедав, сели вокруг стола и в привычной тишине взялись каждый за свое дело: дьякон Томас читал Библию, миссис Томас чесала шерсть. Я вынула письмо и аккуратно сломала печать. Миссис Томас с любопытством подняла на меня глаза, когда я разворачивала бумагу:

– Что там у тебя, Дебора?

– Письмо от генерала Патерсона. Я так давно не получала вестей ни от него, ни от Элизабет, – объяснила я. – Оно пришло днем, вместе с письмом от Бенджамина.

– Как любезно с их стороны, что они продолжали переписываться с тобой все эти годы.

Она сказала что-то еще, и я, кажется, кивнула в ответ, но не слышала ее слов.

Я перестала дышать.

Лед и пламя боролись в моей груди, пока я перечитывала короткое послание, три раза подряд, а потом еще раз, надеясь, что это неправда.

Я никогда не встречалась с Элизабет Патерсон, но она была моим ближайшим и самым преданным другом. Она всегда дарила мне покой и радость. Почти десять лет она оставалась рядом, ни разу не оттолкнула меня и не подвела.

И вот она умерла.

Я опустила голову на письмо. У меня не нашлось сил отодвинуть его, не нашлось сил отгородиться от этих слов, хотя мне и хотелось оказаться как можно дальше от них. Я закрыла глаза, но передо мной, словно выжженные на изнанке век, проносились небрежно набросанные строки, написанные рукой Джона Патерсона и напоминавшие вереницу черных муравьев.

10 февр. 1781 г.

Моя дорогая мисс Самсон!

С прискорбием сообщаю, что Элизабет неожиданно скончалась в сентябре прошлого года. Какое-то время перед этим она болела, но умело скрывала свое нездоровье, в особенности от меня. Мне предоставили отпуск, чтобы уладить наши дела в Леноксе. Я знаю, что вы с Элизабет давно состояли в переписке, и мне жаль сообщать вам о ее кончине в таком резком и бессердечном послании, но других способов я не знаю. Признаюсь, что сам я изнурен и едва ли способен сочувствовать другим. Она вас очень любила и лелеяла надежду, что вы будете счастливы.

С глубокими соболезнованиями,

Джон Патерсон

Короткое послание.

И такой жестокий удар.

У меня тоже не осталось и капли сострадания. Ни к бедному Джону Патерсону, ни к его детям, ни даже к Элизабет. В тот момент меня охватило сочувствие к себе. Во всем мире у меня не было никого. Ни единой души, на которую я могла бы положиться, ради кого стала бы жить. Больше не будет писем. И надежды. И ждать мне нечего.

– Что такое, Дебора? – спросила миссис Томас осторожно.

– Элизабет Патерсон умерла. – Мой голос звучал безжизненно.

Она кивнула, словно ожидала этого. Конечно, так и было. Она привыкла к письмам, несущим дурные вести, и к посланцам, чей приезд предвещал слезы и ужас. Мы обе привыкли к страшным вестям.

– Ее муж… по-прежнему служит под командованием генерала Вашингтона? – спросила она, не поднимая глаз от шерсти.

– Он пишет… он пишет… что вернулся домой, в Ленокс.

– Так и следовало поступить. Эта война слишком затянулась.

Она больше ничего не сказала, да и говорить было нечего. Я встала, взяла письмо Джона Патерсона и на мгновение представила, как приятно будет сжечь этот листок. Трясущейся рукой я поднесла его к свече.

Не придет больше ни одного письма.

Ни от Элизабет, ни от ее любимого Джона. У него теперь нет причин писать мне.

Я отдернула руку, так что у письма обгорел лишь уголок, и пошла к себе в комнату.

– Я устала, – сказала я, хотя ощущала вовсе не изнурение. – Лягу пораньше.

– Спокойной ночи, дорогая, – мягко проговорила миссис Томас.

– Спокойной ночи, – ответила я, хотя часы показывали лишь четыре. День был мрачный и темный, но до сна еще оставалось достаточно времени.

Когда мы вспоминаем о прошлом с высоты накопленного опыта и прожитых лет, мы ясно все понимаем. Смерть, разочарование и отчаяние подтолкнули меня к краю обрыва. Теперь я это вижу – но по-прежнему изумляюсь тому, что спрыгнула вниз.

Я достала штаны и рубаху, из которых вырос один из старших братьев, а никто из младших не взял. Это были не те штаны, что делали мои ноги быстрыми, словно ветер, а меня наполняли свободой. Эти штаны не казались волшебными. Но из тех я давно выросла. Я расслабила корсет и стянула платье, выпуталась из белья и встала, обнаженная и дрожащая, в угасающем свете дня, который сочился сквозь маленькое окно.

Я вытащила из кос шпильки и, глядя в висевшее на стене небольшое зеркало, провела гребнем по волосам. Волосы у меня спускались ниже талии, и теперь, когда они ровной, блестящей стеной окружали меня, я почувствовала себя обитательницей морских просторов, не стесненной ни обычаями, ни человеческими законами. Я ощутила себя сиреной – или, возможно, древнегреческой богиней, и подумала, что, вероятно, могла бы кому-то показаться красивой, хотя ни изящества, ни миниатюрности во мне не было.

Но этого никто не узнает.

Никто никогда не увидит такую Дебору. Никто, кроме мужа.

Милфорд Кру хотел стать им. Судя по всему, он не отказался от этой мысли, и я полагала, что, дай я согласие, дьякон не раздумывая продаст ему свои земли.

– Нет! – выкрикнула я и испугалась своего голоса. Гребень упал на пол. – Нет, – повторила я, но гораздо спокойнее. – Нет. Только не он. Ни за что.

Мои волосы всегда оставались для меня предметом гордости, но в то же время сердили. К чему мне красота? Ростом я не уступала многим мужчинам – и могла сравниться в этом с большинством братьев Томас. Рот у меня был большой, подбородок – твердый, скулы – острые. Горбинка на носу и широкие брови не придавали изящества моей внешности, но, возможно, делали меня привлекательной, хотя я сомневалась, что кто-то мог бы признать меня миловидной. Даже мои разноцветные глаза казались скорее странными, чем красивыми.

– Я не хочу быть женой, – прошептала я. – Не хочу быть женщиной. – В груди поднялась и обрушилась волна, и мое отражение в зеркале расплылось. – Я хочу быть солдатом.

Неужели?

Я вытерла глаза, злясь из-за собственной слабости, но сердце громко забилось. Да.

– Почему я не могу сыграть роль? – спросила я громче. – Если это полностью в моей власти?

Мои волосы сияли, прикрывая тело, и будто манили. Мне не придется срезать их все. Мужчины, которых я встречала, собирали волосы на затылке в короткий хвост. Я часто стригла волосы братьям. А еще брила им щеки, когда они зарастали щетиной. Немногие брались за бритье без посторонней помощи – для этого требовалось хорошее зеркало, но и его часто казалось мало. Это занятие оставляли брадобрею – или женщине, – так что я брила всех мужчин семейства Томас, за исключением Иеремии, щеки которого оставались такими же гладкими, как мои. Эта мысль придала мне сил. В армии хватало мальчишек, которые еще не начали бриться. Но ни у кого из них не было кос до пояса.