История Деборы Самсон

Несколько месяцев спустя я получила грязное, замызганное письмо с буквами «Дж» и «П» на сургучной печати и подписью «Полк. Дж. Патерсон, 26-й полк» в уголке. Я осторожно надломила печать, потрясенная, что письмо вообще добралось до меня: от братьев мы не получали ни весточки. Послание состояло всего из нескольких абзацев, содержавших краткие и четкие ответы на вопросы, которые я задавала Элизабет. В самом конце значилось:

Народ следует убедить. Уговорить. Памфлет – лишь первая ласточка, знак, что население колоний смягчается в своем отношении к идеям независимости, но знак этот очень важен. Тот, кто написал те строки, сумел подобрать самые сильные и веские аргументы.

Имя автора памфлета по-прежнему оставалось неизвестным, по крайней мере широкой публике, и я втайне мечтала, что его сочинила женщина. Кто-то вроде меня. И почему, собственно, нет? За анонимной личностью с одинаковым успехом могли скрываться как женщина, так и мужчина. Личность автора занимала меня почти так же сильно, как и написанные им слова.

Джон Патерсон оказался прав. Позже, летом, в декларации, составленной Томасом Джефферсоном из Виргинии, Континентальный конгресс объявил объединенные колонии «свободными и независимыми штатами».

Я написала мистеру Патерсону, решив избавить бедняжку Элизабет от моих идеалистических бредней.

14 августа 1776 года

Дорогой полковник Патерсон!

Я стала замечать красоту, которая нам дается бесплатно, – запах сырой земли, цвет рассветного и закатного неба, утреннюю тишину, чириканье птиц, шум падающего с высоты потока воды. Каждому из нас доступны самые чудесные вещи в мире, и мысль об этом меня утешает.

И все же ничто не порадовало меня больше и не обнадежило сильнее, чем слова только что опубликованной декларации. Жизнь, свобода и стремление к счастью. Я повторяла эти провозглашения снова и снова, пока они не стали для меня словами нового языка. Теперь даже мои шаги отдаются в такт им. Жизнь, свобода и стремление к счастью. Никогда прежде сказанное не проникало так глубоко в мою душу и не воодушевляло. Ибо на что нам жизнь без свободы и на что нам свобода без стремления к счастью?

Как вам кажется, в декларации говорится обо всех людях? И о мужчинах, и о женщинах? Ведь ее слова касаются всех – или не касаются никого. Человек не может получить «неотчуждаемые права», а потом объявить, что эти права неотчуждаемы лишь для некоторых. Преподобный Конант объяснил, что «неотчуждаемые» – значит, такие, которые дарованы не человеком, но Господом, принадлежат нам, поскольку мы существуем.

Конечно, здесь есть о чем поразмыслить, есть от чего исполниться надеждой и обрести цель. Те, кто подписал декларацию, отдали в залог того, что в ней сказано, свою жизнь, имущество и священное доброе имя. Имущества у меня нет, моя жизнь не принадлежит мне, но я бы отдала ее в залог декларации, если бы только могла.

Остаюсь вашей смиренной слугой, мистер Патерсон!

Дебора Самсон

* * *

Фрэнсис вступил в армию в январе семьдесят седьмого, когда до нас дошли воодушевляющие известия о битвах при Трентоне и Принстоне. Генерал Вашингтон переправился через реку Делавэр в непроглядной тьме, под снегом и градом, больше того, в ночь на Рождество, и застал врасплох полки гессенских наемников. За этим последовала победа над лордом Корнуоллисом, и мы снова загорелись надеждой. Фрэнсис не смог больше ждать.

Я сходила с ним в дом преподобного Кальдера из Третьей баптистской церкви, где вербовщик записывал в армию местных мужчин, а месяц спустя Фрэнсис ушел. Мы понимали, что он не останется.

Дэвид и Дэниел покинули ферму, ничего не сказав ни отцу, ни матери. Но попросили меня сделать это за них.

– Я не могу, – отчаянно сопротивлялась я. – Вы, мальчишки, всегда хотите, чтобы я вас покрывала… делала за вас всю работу. Но в этом я помогать не стану.

– Но ты ведь не будешь нас останавливать, Роб?

– Нет. Я бы тоже ушла. Если бы могла. Но вы должны сказать родителям. Хотя бы письмо им оставьте.

– Мы не умеем писать так, как ты. Скажи родителям и позаботься о них. Ты ведь их не оставишь? – спросил Дэвид. Он всегда отличался добротой.

Я кивнула, хотя обещать не могла. Я не была Томасам дочерью, моя служба у них подходила к концу. Когда закончится договор, меня не будут удерживать ни закон, ни зов крови. Во мне росло желание убежать. Я тоже хотела пойти на войну.

* * *

– Скоро закончится срок твоего договора. Тебе исполнится восемнадцать. Может быть, ты выйдешь замуж? – спросил у меня Сильванус Конант после воскресной проповеди. Он вышел из церкви, погрелся на солнце, покружил среди прихожан, а потом, по своему обыкновению, подошел ко мне.

– Замуж? Но за кого? Все ушли на войну. Я выше любого из мальчишек и стариков, которые еще остались, – отвечала я.

– Да. Ростом ты не уступаешь мне, – подметил он. – И когда только ты так выросла?

К четырнадцати годам я почти на фут переросла крошечную миссис Томас: при росте в четыре фута девять дюймов та была пусть и ненамного, но все же ниже большинства женщин. Я, наоборот, превосходила большинство – по крайней мере, ростом. А Сильванус Конант в последнее время как будто съежился.

– Я не хочу смотреть на мужа свысока, – призналась я.

– Тогда выбери статного мужчину.

– Псалом шестьдесят седьмой, стих седьмой: «Бог одиноких вводит в дом, освобождает узников от оков, а непокорные остаются в знойной пустыне», – сказала я. – Я одинока, связана по рукам и ногам и непокорна. Боюсь, меня ждет лишь знойная пустыня.

– Нам надлежит применять к себе слова Писания, Дебора, но узницей ты никогда не была, – заметил преподобный Конант, усмехнувшись моей трактовке псалма. – К тому же ты удивительно богата.

От изумления я вскинула брови, но он пояснил:

– Ты удивительно многим одарена. А Томасы огорчились бы, узнай они, что ты так о них отзываешься.

– Знаю, что огорчились бы, – согласилась я.

Он продолжал, морща лоб, и я разглядела тревогу в его голубых глазах:

– Ты всегда была для меня отрадой. У меня нет детей, но в своем сердце я признал тебя, как только увидел. Ты походила на жеребенка – большие глаза, длинные руки и ноги – и так хотела угодить, казалась такой смышленой, трогательной. Ты заслуживала куда большего, чем миссис Тэтчер, – признаю это, несмотря на все мое уважение к старой даме. Ты ведь не слишком по ней скучала, Дебора?

– Я по ней вовсе не скучала, – честно призналась я.

Преподобный Конант снова рассмеялся. Он никогда не хмурился, услышав непочтительные слова, которые то и дело слетали у меня с языка. Он всегда больше ценил искренность, а не приличия. Быть может, в том, что я стала такой, какой стала, есть и его вина.

– Она проявляла чрезмерную суровость и… – казалось, он подыскивал верное слово, – ревность.

– Ревность? – ахнула я.

– Вдова Тэтчер была стара. Ее жизнь шла к концу. А ты была молода, сильна, неутомима, и твой разум не успели замутить ни страдания, ни годы.

– Я достаточно настрадалась.

При этих словах он нахмурился, и морщинка, пролегавшая у него меж бровей, стала глубже. Я вдруг поняла, что он постарел и будто выцвел.

– Но ведь здесь ты стала счастлива? В семье Томас? – снова спросил он. – Миссис Томас говорит, что нет таких дел, с которыми ты бы не справилась. Ты огородничаешь, плотничаешь, готовишь, шьешь. Юный Иеремия рассказал мне, что ты стреляешь лучше любого из братьев.

– Я очень многого не могу делать, – вздохнула я. – Но изменить это не способна. – Мои слова прозвучали горько – совсем на меня не похоже. Обычно я не жаловалась. В особенности преподобному Сильванусу Конанту, который всегда был мне другом и опорой. – Если я хоть что-то умею, хоть чего-то добилась, то лишь потому, что вы верили в меня, – прибавила я уже спокойнее.

– Ты никогда не нуждалась в поощрении, – заметил он.

– Но вы всегда меня поощряли, – парировала я, чувствуя, что в горле встал ком. Преподобный Конант был мне так дорог.

– Успокой старика, дитя, – попросил он. – Скажи, что я тебя не подвел.

– Нет. Не подвели, ни одного раза. Если бы вы попросили, я бы вызубрила всю Библию, от корки до корки.

– Ты ее почти вызубрила.

– Я хочу прочесть вам одну цитату, – сказала я.

– Ах вот как? И откуда же она? Из Книги Откровений или, быть может, из «Гамлета»? – Он поддразнивал меня, но ведь я однажды выучила все догматы Вестминстерской ассамблеи лишь для того, чтобы меня потрепали по голове и похвалили.

– Это декларация. Вы читали ее?

– Читал.

– И что вы о ней думаете? – нетерпеливо спросила я.

Его глаза блеснули.

– Я не составил конкретного мнения. Напомни-ка, о чем там сказано?

Он всегда был таким: поощрял мое образование, какие бы формы оно ни принимало, и искренне восхищался, когда я узнавала что-то новое.

– Когда ход событий… – пылко начала я.

Он молчал, пока я говорила, а мой голос звучал так же звонко, как его, когда он час назад проповедовал с кафедры.

* * *

Как-то раз в воскресенье преподобный Конант не пришел к мессе. Прихожане подождали, но потом вошли в церковь. Внутри царила зловещая пустота. Прождав в нетерпении еще с четверть часа, люди отправили дьякона Томаса в дом священника, чтобы узнать, почему преподобный задерживается. Сильванус Конант лежал на полу у кровати, в ночной рубашке и ночном колпаке. Дьякон Томас сказал, что священник, наверное, хотел встать на колени и помолиться, но его сердце не выдержало. Весь город скорбел по нему, но никто не горевал сильнее, чем я. Я написала Элизабет о его смерти:

Я потеряла истинного друга и защитника. Не могу представить свою жизнь без него. Он был вам дядей, и потому мне надлежит принести вам соболезнования, но я безутешна. Знаю, что не должна жаловаться, не теперь, когда многие отдали свои жизни и когда ваш возлюбленный Джон каждую минуту рискует собой, но я любила преподобного Конанта, а теперь его нет, и я не могу с этим смириться. Кто станет слушать, как я пересказываю все, что запомнила, и восхищаться моим умом? Кто будет поощрять мою учебу, не ставя ограничений? Как я сумею высидеть хоть одну воскресную службу в церкви?

Томасы говорят, что мне следует ходить в церковь, что Сильванус хотел бы, чтобы я бывала на службе, но я не могу этого вытерпеть. Если мертвые видят нас, я буду надеяться, что он сможет меня простить.

Я посещала церковь не из преданности Господу Богу, но лишь из преданности ему. Он любил Бога, и потому я тоже Его люблю, хотя и не уверена, что Господь там, в церкви. В прошлую субботу я пошла в Третью баптистскую церковь, решив проверить, не увижу ли там Его. Может, Он и заглядывал в окно, но я Его не почувствовала. Правда, во время службы я не скорбела по своему другу и потому, возможно, отправлюсь туда снова.

Баптисты радуются, что я пришла к ним, так, словно им удалось переманить меня на свою сторону. Теперь в Мидлборо мало новообращенных, за которых наши две церкви могли бы побороться. Мне нравится чувствовать себя желанной, но уверена, что их внимание ко мне скоро иссякнет – особенно когда они поймут, что я вовсе не такая послушная и преданная, какой кажусь сейчас. Скоро они заметят мои странности и будут рады, что я так по-настоящему и не вошла в их общину.

Я осознала, каким подарком для меня явились вы, дорогая Элизабет. Все эти годы вы могли бы ругать меня, стыдить, могли попросту не отвечать. Но вы решили разделить со мной свою жизнь и любовь, свою веру и силу и приняли меня с распростертыми объятиями. Из всех даров, которые я получила от вашего дяди, самым большим благословением явилась переписка с вами. За это я всегда буду ему обязана.

Дорогая Элизабет, засим я остаюсь вашей самой верной и самой смиренной слугой,

Дебора Самсон

* * *

Некоторые мужчины вернулись домой. Они брели по городу, их ноги были обмотаны тряпками, одежда напоминала лохмотья, на лицах читались воспоминания о пережитых ужасах. Срок их службы закончился, и они достаточно повидали. Просить тех, чьи семьи в их отсутствие влачили самое жалкое существование, вернуться обратно в армию означало бы требовать слишком большой жертвы. И все же многие возвращались.

Новости долетали до нас лишь обрывками: отголоски боев, отзвуки побед и слухи о поражениях. А потом, однажды, прискакал всадник и привез запечатанное сургучом письмо для дьякона и миссис Томас. Всадник не улыбнулся, не попросил напоить коня. Он не хотел задерживаться.

Натаниэль погиб. Пал в сражении при Брендивайне. Красивое название – и страшное поражение.

Месяц спустя всадник прискакал снова.

Элайджа погиб в Джермантауне. И Эдвард вместе с ним.

В третий раз всадник не смог встретиться взглядом с дьяконом Томасом. Хозяин протянул мне письмо.

– Какой из сыновей? – прошептал он. – Который из них на сей раз?

Дэвид, так тревожившийся за родителей, не пережил прививку от черной оспы и умер в госпитале в Филадельфии. Я гадала, был ли с ним Дэниел, и молилась, чтобы Натаниэль, Элайджа и Эдвард встретили его в конце пути. Пенсильвания забрала их всех.

Мы привыкли, что их нет рядом, и они по-прежнему отсутствовали, но теперь это отсутствие стало безвременным. Мы терзали себя мыслями о том, как они мучились, и не знали, куда скрыться от страданий. Не было тел, которые мы похоронили бы, холодных рук, которые можно было бы сжать в последний раз. Лишь воспоминания. Неловкий поцелуй и возможность счастья. Все, что оставил мне Натаниэль. И он никогда уже не станет чем-то еще. А мне не придется ни отказать ему, ни уступить и согласиться.

Это было бы просто. Если бы он вернулся домой и протянул мне руку, я бы наверняка приняла ее. Даже если это неправильно, даже если не любила его так, как – мне казалось – могла любить. Но я наверняка согласилась бы на его предложение.

Один. Второй. Третий. Четвертый. Одним махом. Мы больше не верили, что не погибнет и пятый. И шестой, и все остальные. Потеря не распределяется равномерно. Я хорошо усвоила этот урок. Кому-то достаются комки, а кому-то жидкая кашица, но судьба не смотрит на страдания матери и не решает: «Так уж и быть, на этот раз я ее пожалею».

В тот год, в сезон смертей, я часто сидела на холме, глядела на кусочек мира, который мне дано было видеть, и молила Господа смягчить судьбу. Она казалась мне жестокой, но я не верила, что и Бог жесток.

Но судьба с нами еще не закончила, и Бог ее не остановил.

Глава 6

Равное место

День, когда мне исполнилось восемнадцать, 17 декабря 1777 года, ничем не отличался ни от предыдущего, ни от последовавших за ним. Я ждала его почти восемь лет, с тех пор, как поступила на службу к Томасам, надеясь, что к тому времени разработаю план и выберу путь к новой жизни, в которой никто не сможет мною помыкать или контролировать. Но свобода не лежит от нас слева, справа, вверху или внизу. Она познается в сравнении.

У птицы свободы больше, чем у лошади, а у собаки – больше, чем у овцы. Правда, свобода животного зависит от его ценности или отсутствия таковой. У мужчины свободы больше, чем у женщины, но истинная свобода дарована лишь немногим. Она требует здоровья, денег и ума – я обладала двумя из трех и все же в день своего восемнадцатилетия ни на дюйм не приблизилась к свободе. В тот день рождения я рыдала в подушку, мечтая лишь, чтобы мне дали чуть больше времени.

– Останься с нами, Дебора. Ты заслужила право жить в этом доме столько, сколько потребуется, а я не могу вынести мысли, что ты уйдешь, – сказала миссис Томас, и я с благодарностью согласилась на отсрочку.

– Мне больше некуда идти, – ответила я, печалясь из-за того, что так и было на самом деле.

Смерть близких лишила меня всяких ориентиров. К тому же мой день рождения приходился на середину декабря, когда дни коротки и темны, а до весны еще очень далеко. Моих накоплений хватило на прялку и ткацкий станок, и я проводила за ними долгие часы, но мне не хватало солнца, чтобы согреть мои щеки, и я не знала, на что тратить безудержную энергию, которая бурлила и плескалась у меня внутри, пока вокруг царила зимняя спячка. Я наколола куда больше дров, чем нам было нужно, и расчистила от снега двор перед птичником. Джерри жаловался, что на моем фоне выглядит бледно, но теперь, когда братья ушли, работы у оставшихся на ферме прибавилось.

Я получила письмо от Джона Патерсона. Он отправил его полгода назад. Прежде, чем умер Сильванус, прежде, чем Дэвид и Дэниел ушли на войну. Прежде. Прежде. Но оно пришло в день моего рождения, которого я ждала на протяжении стольких лет и который теперь оплакивала, и я увидела в этом знамение судьбы.

Джона Патерсона произвели в бригадные генералы. На сургучной печати значились его имя и звание, под которыми стояло: «Ньюбургский лагерь». Он получил мое письмо о декларации, хотя теперь казалось, что с тех пор, как я его написала, прошла целая жизнь. Интересно, сколько месяцев оно скиталось по извилистым путям ненадежной, едва работавшей почтовой системы, прежде чем достичь адресата. Мы получили письмо от Нэта – единственное, которое до нас добралось, – уже после того, как он погиб. Из-за понесенных утрат обычная для меня жажда общения угасла, но едва я взялась читать письмо, как страсть снова разгорелась в груди.

Элизабет говорила, что Джона отправили в Канаду с четырьмя войсковыми бригадами, а потом, когда кампанию решили не проводить, отозвали обратно. Его полк сильно пострадал от болезней и других бед: из шестисот человек, с которыми он покинул Нью-Йорк, выжила лишь половина. Они соединились с генералом Ли, когда британцы захватили форт Вашингтон, а самого Ли взяли в плен и позднее признали предателем. У Джона Патерсона были все основания для уныния, но в его письме я не нашла ни слова сожаления.

23 июня 1777 года

Дорогая мисс Самсон!

Мы сражаемся не за того, у кого есть все и кто жаждет большего, но за того, у кого ничего нет. Нигде на земле ни мужчина, ни женщина, рожденные в определенных обстоятельствах, не могут надеяться на то, чтобы раз и навсегда вырваться из этих обстоятельств. Наши судьбы предопределены с того момента, когда мы поселяемся в чреве матери, с момента, когда делаем первый вдох. Но все же, возможно, здесь, в нашей стране, мы сумеем это изменить.

Наши жизни так коротки. Почти ничто из того, что делаем мы с вами, не повлияет ни на наше поколение, ни на следующее. Ваши предки – происхождение у вас самое завидное – сошли на этот континент более полутора сотен лет назад. Мы никогда не узнаем, чего им стоило пересечь океан ради воплощения мечты, – но теперь мы живем здесь.

Какой будет жизнь спустя сто пятьдесят лет? Полагаю, потомки станут воспринимать наши поступки как нечто само собой разумеющееся – так же, как мы сейчас воспринимаем деяния предков. Тогда, спустя столько лет, никто не будет помнить о Джоне Патерсоне. Даже дети моих детей не будут по-настоящему знать ни обо мне, ни о моих устремлениях, но с Божьей помощью они пожнут плоды моих усилий.

Многие думают, ради чего все это. Я думаю, ради чего все это. И все же истина – вековая истина – заключается в том, что мы трудимся не ради себя самих. Мы строим не свои жизни, но жизни грядущих поколений. Америка станет маяком для мира – я верю в это всем сердцем, – но, чтобы зажечь этот маяк, нам придется многим пожертвовать.

Вам нужно побывать в Леноксе, в доме Патерсонов. Элизабет будет рада. Она считает вас младшей сестрой. Ленокс – совсем не Париж, но, если вам нужен новый горизонт, наш дом всегда открыт для вас. Поблизости живут моя мать и две сестры – дорогая сестра Рут умерла в январе, – и для меня большим утешением служит то, что все они рядом и поддерживают друг друга. Сам я не знаю, когда вернусь. Я едва ли понимаю, во что ввязался, и молюсь лишь о том, чтобы у меня достало сил довести начатое до конца.

Бригадный генерал Джон Патерсон

Это письмо показалось мне таким прекрасным и воодушевляющим, что я истерла его, перечитывая и запоминая целые абзацы, без конца радуясь, что мне выпало счастье его получить. Я чувствовала, что это было скорее письмо не мне, но самому себе, будто Джон Патерсон старался поддержать себя в момент особенной уязвимости. Это было его заявление, адресованное всему миру, а мне лишь повезло его прочитать.

* * *

Все лучшие молодые люди, и образованные, и не слишком, ушли на войну, и в Мидлборо не осталось никого, кто смог бы учить детей в школе. Когда я узнала об этом, то вызвалась занять место учителя, а дьякон и миссис Томас за меня поручились.

– Она знает наизусть почти всю Библию, а в придачу читает и пишет, как настоящий грамотей, – заявил дьякон Томас, и меня приняли.

Правда, мое жалование целиком зависело от щедрости семей, с которыми меня связывала работа.

– Когда покажешь себя, мы подумаем об увеличении платы, – пообещал мировой судья, и я согласилась, но за все время, пока я учила детей в стоявшей близ Третьей баптистской церкви школе в одну комнату, я не получила от него ни шиллинга.

Мы учили буквы и цифры, исследовали имевшиеся в нашем распоряжении карты. До йельского образования было далеко, но я неплохо справлялась, к тому же стоило мне поднять на учеников «устрашающий» взгляд, и они – почти всегда – делали то, что я от них требовала.

Я унаследовала книги преподобного Конанта и готова была поделиться ими, но дети – я с радостью отметила, что девочек среди них почти столько же, сколько и мальчиков, – пока не доросли до Шекспира. Так что я пересказывала им сюжеты пьес, зачитывала фрагменты и сама дополняла повествование.

На переменах мы развлекались борьбой на локтях и состязаниями в беге, но я никому не позволяла себя одолеть. Такое поведение не подобало учительнице, но на мальчиков производило сильное впечатление, а девочек восхищало.

Каждый школьный день я посвящала время самым разным вещам: мы вязали узлы, учились шить, распознавали местные растения и животных. Образование – это не только знание грамоты и арифметики. В нем есть место чуду, а еще оно превращает детей в умелых и полезных для общества людей.

Я говорила ученикам, что им не обязательно любить все занятия и все уметь, хотя при этом чувствовала себя лицемеркой, ведь от себя я всегда и в любой области требовала превосходного результата. Я не проводила уроков и не давала заданий, предназначенных только для мальчиков или только для девочек. Образование, которое получали мои ученики, подходило всем, и, как ни странно, этому почти никто не противился – даже родители.

Вероятно, они немногого ждали от девчонки-учительницы. Они знали, что это временно, а когда война закончится и жизнь «вернется в нормальное русло», я оставлю школу. Однако представление о «нормальности» изменилось, и хотя я была первой учительницей в школе Мидлборо, но подозревала, что вряд ли стану последней. Когда один человек взбирается на гору, достигает вершины, за ним по пятам следуют другие, жаждущие покорить эту же высоту.

Элизабет я писала:

Я наконец-то бываю в школе, в месте, которое долго оставалось для меня под запретом, и я в восторге от этого. Школа работает только в зимние месяцы, по несколько часов в день, так что по вечерам и ранним утром, до начала уроков, у меня есть время, чтобы ткать и помогать Томасам.

Иеремия – мой старший ученик, и я рада видеть его в классной комнате, смотреть, как он улыбается мне с последнего ряда. Не знаю, долго ли он продержится в школе. Он жаждет отправиться на войну, и я уверена, что едва он достигнет подходящего возраста, как уйдет, так же, как сделали остальные. Я молюсь, чтобы этого не случилось. Я слишком сильно буду скучать по нему.

Работа учительницей помогла смирить мой неугомонный характер и дала мне цель в жизни. Я стараюсь быть женщиной из Притчей, такой же, как вы, но думаю, что мне больше соответствуют строки из Послания к Римлянам, 12:2: «Не приспосабливайтесь к образу жизни этого мира, но преображайтесь, обновляя ваш разум».

Я боюсь, что буду вынуждена навсегда приспособиться к своему маленькому мирку, однако, быть может, его границы не столь жестки и неумолимы, как мне когда-то казалось. Вас наверняка не удивит то, что я пробую эти границы на прочность.

Мой друг, я думаю о вас каждый день и молюсь за вас, ваших дочерей и дорогого Джона. Прошу, напишите мне и подтвердите, что у вас все в порядке.

Дебора

* * *

Летом 1780 года, когда дни стали длиннее, я отправилась в Плимптон, к матери: нам предстояло встретиться впервые за десять лет. Мы не виделись с тех пор, как меня отослали из дома. Она написала, умоляя приехать, и потому дьякон и миссис Томас завезли меня к ней по пути в Бостон: они ехали повидать брата дьякона, с которым не встречались с тех пор, как осада обескровила город в начале войны.