Аврелия

Оттуда уже тронулась процессия. Впереди движутся траурные носилки, сверху донизу покрытые черной материей, чтобы нельзя было разглядеть лица весталки и слышать ее отчаянных криков. Не будь таких предосторожностей, кто мог поручиться, что народ не взбунтуется, что он не попытается освободить прекрасную и невинную Корнелию? За носилками идет вся жреческая коллегия во главе с верховным жрецом – императором. Процессия идет молча и медленно… Толпа на форуме расступается, дает погребальному шествию дорогу, потом опять смыкается и шествует за ним к Коллинским воротам, где должен совершится последний акт этой ужасной драмы. Любопытство гонит людей прочь от созерцания истязаний Метелла, и толпа, как один человек, повинуясь какой-то неведомой силе, так же неслышно окружает жрецов и императора, суетится около носилок и тянет шеи, чтобы лучше разглядеть их… Ни шагов, ни разговоров не слышно: все замерло… Воздух тих и безоблачен, как будто перед грозой наступило затишье, как будто сейчас вот небо затянет тучами, блеснет молния и грянет гром…

Равин начал торопиться… Метелл еще хрипел, тело его представляло одну сплошную рану, – с ним надо было кончать поскорее. Палач должен был поспеть к началу казни весталки, чтобы и там исполнить ту же подобающую ему роль. Он покраснел от нетерпения; его окровавленная плеть била по почти безжизненному телу, как бы требуя, чтобы душа не особенно мешкала, расставаясь с несчастным телом. Метелл на миг пришел в себя и взглянул кругом мутным взглядом умирающего. Он уже не стонал: у него притупилась всякая чувствительность… Вот он заметил носилки, скрывавшие в себе его дорогую Корнелию, которую ему уже не суждено увидеть, которую отняли у него силой и убьют, нет, хуже! – живую похоронят… Он задрожал; жизнь проснулась в его измученном теле; он собирает последние силы и хочет разорвать сковывающие его ремни; мускулы напряглись и… снова ослабли, а «кобыла» зашаталась… Силы его покинули, и он остался неподвижен… Смерть получила свою добычу… Только воздух огласился последним стоном умиравшего, последним его криком…

Слышала ли это Корнелия? Могла ли она догадаться, почуять своим сердцем, что в двух шагах жених ее, всадник Метелл Целер, только что испустил последний вздох?

Кто может сказать это? Носилки вздрогнули на плечах рабов, и там кто-то простонал…

Боги сжалились над Метеллом, послали ему скорую кончину, избавили его от лишних страданий. Он не увидит и не услышит, что творится около него. Если бы смерть не закрыла ему глаза, если бы слух его мог еще различать какие-либо звуки, страдания удвоились бы.

Марк Регул, шедший в процессии недалеко от носилок, улыбнулся, остановился и с иронией бросил несчастному Метеллу несколько слов:

– Aгa! Хорошо! Я говорил тебе, чтобы ты побоялся в третий раз стать на моей дороге! Что! Это не похоже на тот день, как Федрия упал от твоего меча?…

Но Метелл уже не слышал этого: он был мертв… В первый раз, кажется, Марку стыдно стало своего бесполезного оскорбления, и он в смущении отошел…

Процессия шла дальше. Вот она уже стала подходить к Коллинским воротам, осталось несколько сот шагов. Вокруг носилок царила мертвая тишина, которая изредка лишь нарушалась рыданиями и плачем друзей весталки. Еще издали можно было заметить, как над будущей могилой Корнелии суетились люди: Равин и его помощники с точностью исполняли наставления Марка Регула, готовили подземелье и украшали склеп снаружи по языческим религиозным правилам. Среди этого «поля бесчестья», где погребались провинившиеся весталки, отверстие могилы казалось какой-то зияющей пастью, готовой поглотить новую жертву языческого религиозного культа. Внутри поставлена кровать, а рядом с ней хлеб, вода и молоко – эти последние источники жизни; маленькая лампа едва освещала мрачные своды подземелья… Снаружи в могилу спускалась лестница, по которой весталка сойдет вниз и которую Равин извлечет, чтобы наглухо заделать отверстие.

Носилки остановились, и рабы тихо опустили их на край могилы.

Толпа засуетилась, так как каждому хотелось лучше видеть, как весталка выйдет из носилок и как сойдет под вечные своды… Показалась Корнелия… Она едва держалась на ногах… Черная материя скрывала ее с головы до ног, мешая видеть лицо весталки, его мертвенную бледность. Вот она выпрямилась и пронизывающим взглядом посмотрела в упор на Домициана, который подошел к ней и в качестве верховного жреца молился подземным богам. Он приблизился к ней, чтобы возложить на нее свою царственную руку. Но что с ним? Он запинается, не может выдержать презрительного взгляда Корнелии. Он отводит свой взор в сторону, он в каком-то замешательстве…

– Что же ты ждешь, цезарь? Исполняй свою обязанность, – твердым голосом говорит весталка. – Что же ты остановился? Если я виновна, торопись меня отправить к предкам.

Он задрожал: слова весталки привели его в ярость. Неуверенными шагами он идет к Корнелии, около которой сейчас же появился и Равин. Домициан стал на краю могилы. Он поднял руки к небу и тихим голосом произнес молитву, полагавшуюся в таких случаях по языческому обряду.

Корнелия со вниманием слушала его, но сама в то же время что-то шептала; ее губы шевелились, но слов нельзя было расслышать.

– Цезарь! – сказала она, когда наконец Домициан кончил свою молитву. – Ты молил богов не карать Рим из-за моего преступления, а я просила Бога, более могущественного, чем твои покровители Рима, не наказывать римский народ, не мстить ему за несправедливость моего осуждения. Помни! Тебя замучит совесть, в тебе она проснется… Опомнись!.. Римляне! – громко крикнула она народу. – Я умираю невинно! Я должна погибнуть, но я никогда не нарушала чистоты девичьей, которую хранила с дней моего детства. Знайте, римляне, что я умираю невинной!.. Веди меня! – снова обратилась она к цезарю.

Обряд требовал, чтобы верховный жрец провел весталку до первых ступеней лестницы; потом он возвращался назад и с остальными жрецами наблюдал, как палачи кончали это гнусное дело. Домициан поспешно и с каким-то явным замешательством исполнил этот последний акт церемониала погребения. Он довел весталку до могилы, подождал, пока она вступит на опущенную туда лестницу, и быстро, не оборачиваясь, вернулся в толпу жрецов, прятавшихся друг за друга и сознававших себя повинными во всей этой бесцельной и беспричинной жестокости. Они чувствовали угрызение совести…

Весталка на момент остановилась. У ног ее был склеп, который должен был навеки похоронить ее, а кругом, по всей площади этого «поля бесчестья», – целая масса голов, неподвижных, молчаливых и… любопытных. В течение, может быть, минуты, которая осталась Корнелии, она думала о спасении, обещанном ей христианским епископом. Она стояла и ждала… Весталка вглядывалась в эту толпу, прислушиваясь к малейшему шороху, который принес бы ей надежду, но она ничего не видела, кроме безжалостных людей, ожидавших лишь окончания церемонии.

Все отступились от нее… Ее глаза, полные слез и беспредельной грусти, медленно поднимаются к небу. Ужели это упрек тому Богу, который так же безвинно карает ее и так же оставил, подобно людям? Или это последняя молитва к Нему, последняя просьба показать Свое всемогущество?…

Когда она опустила глаза и снова окинула толпу, около нее уже стоял улыбающийся и злорадствующий Равин и протягивал ей свою руку… Она с ужасом отшатнулась от него, поглядела еще раз вниз, в эту холодную могилу, и закрыла лицо руками…

Вскоре ее уже не было на лестнице. Равин и его помощник заделывали отверстие могилы, засыпали его землей и закладывали камнем.

Казнь кончилась, и народ стал расходиться…

XIII. Освобождение

Был вечер. Все в Риме уже спали. Со времени совершения искупительного жертвоприношения, со времени исполнения этого ужасного обряда языческого Рима, которым умилостивили разгневанных богов, прошло уже около тридцати часов. Весталка была похоронена. По улицам уснувшего города осторожно шел человек. Он шел медленно, на каждом шагу останавливался, постоянно к чему-то прислушивался и присматривался. Малейший шум его беспокоил, а стук отдаленных шагов заставлял его прятаться за какой-нибудь столб или забор и пропускать прохожего мимо себя. Сам же он двигался почти неслышно.

Это был Гургес. Подозрительное поведение его и предосторожность, которую он принимал, чтобы не быть замеченным, обязательно должны были бы привлечь внимание зорких стражников, если бы они по странному совпадению оказались здесь неподалеку. А попадись он на глаза их начальнику – все дело было бы проиграно.

Где приседая и скрываясь, а где перебегая улицы и снова прячась за угол какого-нибудь дома, Гургес добрался наконец до храма Спасения.

Еще издали, на приличном расстоянии, Гургес всматривался в портик храма, желая различить группу могильщиков, но заметить ничего не мог. Идя на трудный подвиг, он должен был проверить их: проверить, все ли на месте и так ли они его поняли. Вот он различил во тьме четыре рослые фигуры и успокоился.

– Чудесно! – тихо проговорил Гургес, довольный исполнительностью могильщиков. – Молодцы! Теперь от души можно хохотать над стражей.

Но он не успел посмеяться. Он не произнес еще похвалы своим подчиненным и не успел с иронией отозваться о представителях власти, наблюдающей за благосостоянием и безопасностью обывателей, как был поражен ясно долетевшим до его слуха равномерным стуком шагов. Недалеко от него шла когорта, делавшая ночной обход города, и шаги солдат отчетливо раздавались по пустынным улицам Рима.

– Опять эти… – он не договорил. – Несчастная весталка! – мог только произнести Гургес.

Солдаты шли по той самой дороге, по которой прошел Гургес. Он все время был впереди их, радовался, что они не встречались ему на дороге, а вот теперь они чуть не столкнулись. Обстоятельства, таким образом, сильно менялись, и Гургес затруднился бы сказать, что будет дальше. Стражники могли свернуть, и тогда Гургес спасен; но им могла прийти фантазия следовать дальше той же дороге, по которой пойдет и Гургес. Тогда что? Они наткнутся там на Климента.

«Бедная весталка!» – подумал бывший могильщик и мысленно послал стражей в царство теней.

Спасением всего дела был маленький переулок, в который могли направиться солдаты, но что они предпримут?

Когорта приближалась, она миновала переулок и шла прямо на злополучного Гургеса. У него тряслись ноги и руки, и несчастный прямо готов был провалиться, лишь бы не попасться на глаза своему личному врагу, начальнику стражи! У него, казалось, сердце готово было отказаться служить: до того сильны были его удары. Но вот когорта остановилась, и послышалась команда начальника:

– Направо! На Квиринал!..

У Гургеса волосы стали дыбом, на лбу появились капли холодного пота… Пропало, все пропало… Они поднимутся на Квиринал, а оттуда все будет видно как на ладони. Никакого труда не составит заметить, что будет делаться на лобном месте у Коллинских ворот.

К великому удивлению и удовольствию Гургеса, солдаты стояли на месте, как будто команда относилась совсем не к ним: они отказывались идти дальше. Начальник сердился, кричал, повторял приказание, но солдаты были неподвижны и угрюмы…

– Там не спокойно, господин начальник, – отвечали робкие голоса некоторых солдат. – Это проклятое место. Тень весталки бродит около могилы… Многие, говорят, помирают, если увидят…

– Да, да! – отвечал тот, уже смущенный не менее солдат. – Я не думал об этом… Лучше прочь, подальше…

Они повернули, вошли в переулок, который для Гургеса был якорем спасения, и удалявшиеся шаги их скоро смолкли в тиши ночи.

Гургес вышел из засады.

– Трусы! – крикнул он в сторону удалившейся стражи. – Вот вздор! Мертвые встают! Трусы! Я сколько ночей провел на кладбищах, видел бы… Я это говорю про настоящих мертвецов; а весталка, думаю, жива еще, как жив Гургес, – прибавил он серьезно. – Спасать весталку! Епископ подумает, то я нарушил слово, что не иду… Вперед! Я объясню ему, почему я запоздал. Счастливого пути, милейший цербер! Надо полагать, что мы с тобой сегодня более не встретимся.

И Гургес, подняв все свои инструменты, – он взял с собой лопату, молот и лестницу, быстро зашагал по направлению к Коллинским воротам. Несмотря на тяжелый багаж, несмотря на окружавшую его тьму, которая мешала ему замечать пригорки и ямы, он скоро очутился на назначенном месте и извинялся уже пред Климентом за опоздание, рассказывая про свои приключения со стражей.

– Вот видишь ли, сын мой, – с улыбкой сказал ему епископ, – Господь нам помогает. Будем надеяться, что это не последний знак Его милости… Но что ты делаешь, Гургес?

Они находились на месте погребения весталки, стояли над склепом… Гургес колотил молотом по каменным глыбам склепа, осколки летели в стороны, а шум разносился далеко кругом, эхом откликаясь по окрестностям. Гургес припадал к земле, прикладывал ухо к камням и внимательно слушал.

– Что ты делаешь? – повторил Климент, видя, что Гургес не отвечает.

Тот приподнялся немного и глядел на епископа глазами, полными разочарования и беспредельной грусти.

– Это нужно! – произнес он. – Надо предупредить весталку, что мы здесь… Но я ничего не слышу, решительно ничего… Ни одного звука, ни движения… Она умерла! Ох!..

И Гургес снова принялся за лопату.

Он с какой-то яростью рыл землю, не обращая внимания на слова Климента.

Епископ оставил его: ничем нельзя было остановить Гургеса. Пусть сам он поймет слабость человека перед всесилием Божьим. Лопата Гургеса ничего, понятно, не сделает с плотно утоптанной землей, которую сыпали сюда трое крепких и сильных рабов, и все усилия его разобьются скоро перед этой твердой массой… Сначала руки его работали быстро, образовалась даже порядочная яма, но когда он увидел, что в сравнении с трудом и временем сделано очень и очень немного, он убедился, что одной лопаты мало, что один он дело не сделает. Он уже утомился, но, не желая признать себя побежденным, продолжал выбрасывать землю, которая летела над его головой и падала… Он работал руками, ногами, лопатой – всем сразу, чтобы как-нибудь добраться до того отверстия в склепе, где лежала, может быть, уже умиравшая девушка. Ее надо было спасти… Но с каждым движением, с каждым ударом лопаты Гургес убеждался в своем бессилии. Равин сделал свое дело отлично! Гургес уже сам наполовину зарылся в землю, и наконец руки его опустились, заступ выпал; он издал крик, в котором выразилась вся его печаль, все бессилие… Надежда была потеряна… В то же время какой-то другой голос ответил тем же криком отчаяния и печали…

Гургес поднял голову и взглянул на епископа: Климент стоял, устремив глаза в небо и простирая руки над убежищем несчастной весталки… Он был освещен невидимым светом, который окружал его голову каким-то ореолом… В этот же момент Гургес почувствовал, что каменные стены раздались в стороны, земля под ногами осела, и перед ним образовался проход… Движимый той же невидимой силой, которая свершила чудо, Гургес упал внутрь могилы…

Когда он поднялся и огляделся, Климент уже стоял около него.

Чудесный свет исчез, а во тьме могилы мелькало лишь слабое пламя лампы, оставленной весталке ее мучителями.

Гургес с трудом мог разобраться в своих ощущениях: он был подавлен. Вот он заметил весталку, недвижимо лежавшую на своем ложе… Он бросился к ней, прикоснулся дрожащими руками к ее руке и со слезами упал к ногам епископа.

– Она умерла! – неудержимо рыдал Гургес. – Она холодная!..

С улыбкой поглядел епископ на Гургеса, который не верил еще в возможность спасения весталки.

– Неужели ты станешь еще сомневаться после того, что видел? – спросил Климент.

В руках епископа был сосуд и хлеб.

– Сын мой! – прибавил он. – Божье дело сделано, теперь мы сами уже должны действовать, начать дело человеческое.

Весталка была в глубоком обмороке. Сердце ее почти не билось, она казалась совсем бездыханной, и немудрено, что Гургес счел ее уже похолодевшим трупом. За тридцать с лишним часов кожа ее так похолодела, что разгоряченный Гургес, естественно, принял ее за покойника.

Климент подошел к ней, немного раскрыл рот и влил туда несколько капель принесенного им напитка. Это была какая-то живительная влага, которая сейчас же распространила по всему телу весталки теплоту. Несколько едва заметных движений убедили Гургеса, что перед ним не труп, а живой человек.

Климент снова влил в рот весталки несколько капель жидкости, и весталка слегка вздохнула, но все еще оставалась почти недвижимой. Епископ отыскал молоко (заживо погребенным полагалось небольшое количество хлеба, воды и молока), намочил в нем кусочек хлеба и положил на ладонь весталки. Корнелия инстинктивно положила хлеб себе в рот, так же инстинктивно разжевала и с жадностью проглотила. Это епископ повторил несколько раз. Климент стоял перед весталкой на коленях и не сводил с нее глаз, а Гургес дивился, замерев, и плакал – то был единственный признак проявления жизни, так как и он выглядел каким-то изваянием, а не человеком.

Вот весталка глубоко вздохнула, приподнялась немного, открыла глаза и провела рукой по лицу…

– Где я?

Но сейчас же снова упала… Она громко вскрикнула… Это был крик ужаса, крик отчаяния, так как при взгляде на горевшую лампу она убедилась, что находится в той же пещере, в той могиле, где должна умереть.

– Ты спасена… – произнес тихо Климент. – Ты спасена, Корнелия! – Он коснулся ее руки.

– Кто ты? – спросила весталка, совсем не узнавая епископа. – Зачем ты здесь? Как ты сюда попал?

– Не помнишь ли ты человека, который обещал спасти тебя из недр земли?… Я пришел…

– Епископ! – воскликнула Корнелия и, поднявшись, бросилась в слезах к ногам Климента.

Она не могла говорить, не могла произнести больше ни слова, можно было лишь слышать ее рыдания и видеть конвульсивные вздрагивания ее измученного тела.

– Ты спасена, – говорил епископ, пытаясь поднять бедную девушку. – Надо уходить отсюда… Вот этот человек, – он взглянул на Гургеса, – проводит тебя в такое место, где враги тебя не найдут… Сын мой! – обратился он к нему. – Приготовь лестницу. Кончай Божье дело!.. Твоя предусмотрительность поможет нам…

Лестница вскоре была прикреплена к верхнему выступу гранита.

– Встань же, – сказал епископ, поднимая плачущую девушку, которая все еще продолжала стоять перед ним на коленях. – Встань, говорю тебе. Приближается ночь… Мы не должны, мы не смеем напрасно терять время… И день недалеко… Да торопись же!..

Корнелия поднялась, но выходить из пещеры и не думала. По лицу ее можно было прочесть какое-то вдохновение, твердое решение, озарившее ее взор. Она повернулась, отошла в глубь могилы и снова вернулась с кувшином, доверху наполненным водой. Корнелия опустилась перед епископом на колени и быстро, со скрытой в голосе мольбой заговорила:

– Отец! Он умер… Метелл… Его нет… Я слышала его последний крик… У меня ничего больше не осталось… Все погибло вместе с ним… Весталки тоже нет, а осталась несчастная душа, измученная девушка, которую ты спас… Ваш Бог стал отныне моим Богом… Вот вода… Крести меня… Я твоя дочь… Ты вернул мне жизнь, сделай же меня христианкой… Отец!..

Корнелия говорила быстро, торопилась, от волнения часто прерывала свою речь. Вся душа ее вылилась в этой горячей, простой и естественной просьбе, в этой полной покорности перед судьбой, отнявшей у нее любимого человека. Она примирилась со своим горем и благодарила христианского Бога за свое спасение…

Старик епископ плакал… Он был счастлив…

– Дочь моя! – сказал он нежным и ласковым голосом. – У нас принято сначала испытать человека в вере, сначала проверить силу его любви к Господу, а потом уже допускать к соединению с Ним крещением… Но сам Бог помог тебе уверовать в Него, Сам Он обрел еще одну овцу стада Христова… Не я тебя спас, а Он, не я тебя вернул к жизни, новой жизни, а Христос. Я только просил Его… Наклони голову, помолись Тому, Кто ради моих молитв сделал тебя Своей дочерью…

Климент возложил на ее голову свои руки и осенил ее знамением креста. Он взял из ее рук кувшин с водой…

– Корнелия, – сказал епископ, – крещу тебя во имя Отца… – Он остановился, чтобы полить воду на голову крещаемой. – И Сына… – Он снова полил голову Корнелии. – И Святого Духа…

Он в третий раз совершил это возлияние… Епископ все еще держал свою руку над головой Корнелии и благословлял ее.

– Встань, дочь моя! Ты христианка ныне, и присно, и во веки веков. Аминь!

Поддерживаемая под руку епископом, Корнелия через несколько минут показалась на верху могилы. За ними вышел и Гургес. Могила тотчас закрылась, камни стали на прежнее место, земля легла по-старому, и если бы Равину пришла фантазия на другой день произвести ревизию своей работы, то, без сомнения, он нашел бы ее нисколько не изменившейся.

Климент, весталка и Гургес стояли на ровном месте.

– Дочь моя! – сказал епископ. – Я теперь должен вернуться к своим… После Бога вот человек, который тебя спас… Я поручаю тебя ему… Иди за ним, он укроет тебя от всех врагов… Идите…

Корнелия с чувством пожала руку Гургеса, который, казалось, находился в каком-то забытье, не вполне ясно сознавая, что он для нее сделал и за что его благодарят.

– Отец! – вдруг воскликнул он, бросаясь на колени перед стариком. – Я тоже… Благослови, отец… Я христианин…

– О Господи! Благодарю Тебя, – сказал торжественно епископ. – Благодарю Тебя за новую радость… Дорогой сын, я принимаю тебя… Да благословит тебя Бог! Но теперь мы должны расстаться… Я окрещу тебя… Скоро мы снова увидимся… Но теперь не задерживай меня… Прощай…

Старец взял свой посох и вскоре исчез во тьме ночи.

Гургес был счастлив. С осторожностью поддерживая Корнелию, он помог ей дойти до носилок, которые ожидали их у храма Спасения.

Остальное произошло так, как Гургес и предполагал. Его могильщики не могли догадаться, кого они несут на своих плечах. Они шли с удивительной осторожностью, желая, понятно, сделать приятное своему строгому начальнику. По легким шагам Корнелии, по ее фигуре они заключили, что в носилках сидит женщина, а это еще больше укрепило в них мысль о любовных похождениях Гургеса.

Последний шел с важностью, следил за их поступью, как бы заботясь о более спокойном путешествии своей дамы, и могильщики лишь сильнее убеждались, что ошибки в их предположениях не произошло…

Дорога была спокойная, и носилки скоро остановились у крыльца дома Гургеса. Могильщики сейчас же удалились. Корнелия сошла с носилок с помощью Гургеса и почти тотчас же радостно вскрикнула: она была в объятиях Аврелии и Цецилии. Гургес и об этом позаботился. Он думал, что Корнелия спокойнее будет себя чувствовать после освобождения из мрачной и сырой могилы, если найдет в его доме своих друзей.

И он не ошибся…

По приказанию Домициана Флавия Домицилла покинула Рим. Она была сослана им на остров Понтия. В ночь перед ее отъездом в пещерах, где христиане погребали своих мучеников, происходило двойное торжество: божественная невеста Веспасиана, Аврелия, и обыкновенный смертный, бывший могильщик Гургес, были приняты в лоно христианской церкви. И Аврелия и Гургес получили крещение.

Из Рима выехали три девушки: Флавия Домицилла, ее служанки Ефросиния и Феодора.

Говорили, что последней была бывшая весталка Корнелия, добровольно отправившаяся в изгнание вместе с родственницей императора.

Часть четвертая

Тиран

I. Загадочная встреча

В темный сентябрьский вечер 96 года от Р. Х. на одной из многолюднейших улиц Рима внезапно столкнулись два человека, одинаково спешивших куда-то, но в противоположных направлениях. Один из них шел с глазами, скромно опущенными вниз, а другой смотрел по сторонам, как человек, которому нужно разыскать дверь дома, не вполне хорошо ему известного.

Произошло то, что почти всегда бывает в подобных случаях. Не замечая друг друга, они неожиданно столкнулись.

– Ах! – сказал один из них.

– Ах! – воскликнул почти одновременно другой.

– Какой неловкий! – продолжал с досадой первый из них, из чего можно было заключить, что полученный толчок возбудил в нем не одно только чувство удивления.

– Виноват! – сказал с улыбкой второй. – Мы оба, кажется, немножко зазевались.

– А! Да это Гургес! – воскликнул первый. – Вот счастливая встреча! Мне как раз нужно было увидеться с тобой на этих днях, чтобы переговорить о некоторых важных делах, в которых ты можешь быть мне полезен.

Гургес был сначала очень удивлен, услышав, что его называет по имени лицо, совершенно ему незнакомое. Однако, рассмотрев его ближе, он убедился, что видит его не впервые, хотя в то же время он никак не мог вспомнить, где и при каких обстоятельствах произошла между ними встреча.

– Ты меня не узнаешь? – сказал незнакомец, не без удовольствия предоставляя самому Гургесу припомнить обстоятельства их встречи.

– Кажется, это ты, – произнес твердым голосом Гургес. – Два года тому назад ты принес мне ночью известное письмо.