Аврелия

Правовед Ювентий Цельс избежал грозившей ему смерти только потому, что обещал императору помогать в раскрытии заговоров.

Наконец дошла очередь и до Аполлония Тианского. Уже давно Евфрат указывал Домициану на этого философа как на одного из ревностнейших заговорщиков и сторонника Нервы. Аполлоний приезжал в Рим для личного оправдания пред императором, но этот последний, опасаясь его магического влияния на себя, отказал ему в приеме. Философ удалился в Азию; но вслед за тем был послан туда приказ о его аресте, после чего он был доставлен вместе со своим учеником Дамисом в Рим и здесь закован в цепи. Филострат рассказывает, будто Аполлоний тотчас же чудесным образом освободился от этих цепей. Домициан приказал ему объявить, что через пять дней он выслушает его оправдания. Аполлоний приготовил длинную апологетическую речь, которую Филострат поместил в своей восьмой книге, а Дамису велел отправиться в Пузоль и там его ожидать. Дамису понадобилось целых три дня, чтобы совершить это путешествие; учитель же его обещал перенестись туда в течение нескольких минут.

Допрос, которому философ был подвергнут императором, представляет мало интересного; рассказывалось, что Домициан, опасавшийся сверхъестественного могущества Аполлония, обошелся с ним крайне снисходительно. После нескольких вопросов об образе жизни философа, о его стремлении прослыть богом, о сношениях с Нервой император объявил, что он освобождает его от возведенных на него обвинений и даже предложил ему остаться при его дворе. Однако Аполлоний Тианскйй почтительно отклонил такое предложение. Тот же философ рассказывает, что Аполлоний, чтобы показать Домициану свое мастерство, тотчас стал невидим и исчез из собрания, к великому удивлению всех присутствующих, а затем через несколько мгновений явился перед своим учеником Дамисом, ожидавшим его в Пузоле. Едва ли нужно добавлять, что Филострат единственный историк, упоминающий об этом фантастическом событии. Плиний Младший, Тацит, Ювенал и другие современники умалчивают о нем, без сомнения потому, что в действительности оно не имело места и составляет лишь плод фантазии Филострата.

И после допроса Аполлония Домициан не мог найти для себя успокоения, которое, как казалось, навсегда его оставит. Напротив, больше чем когда-нибудь, он находился под постоянным страхом, который поддерживался в нем, с одной стороны, разными мрачными предсказаниями, а с другой – заговорами и злоумышлениями, которыми он был окружен со всех сторон, не будучи, однако, в состоянии их раскрыть. Он чувствовал, что опасность грозит одновременно и его власти, и жизни.

Историки Домициана говорят, что под конец своего царствования он никому не доверял, чувствовал себя в своем дворце, как дикий зверь в клетке, и только краснел от гнева и сознания своего бессилия бороться с окружавшими его, но неуловимыми врагами.

Такое настроение было вполне благоприятно для принятия самых ужасных решений.

Домициан не забыл разоблачений Марка Регула, касавшихся принадлежности к христианству членов его семейства. Равным образом он помнил предсказание оракулов, что пришедшие из Иудеи овладеют вселенной. Сопоставляя эти обстоятельства, он пришел к заключению, что лично ему больше всего грозит опасность от родственников, против которых поэтому и надлежало принять суровые меры. И вот, несмотря на свой давнишний страх перед могуществом христианского Бога, он решил наложить руку на тех из своих родственников, которые больше всего внушали ему опасения. А именно таковыми были Флавий Климент и два молодых цезаря. С одной стороны, и книги Сивиллы предсказывали, что владычество над вселенной перейдет к народам, вышедшим из Иудеи, то есть к последователям Христа, каковыми были Флавий Климент и его двое сыновей, а с другой – именно на них останавливался выбор римского народа и тайные желания заговорщиков.

Таким образом, причина второго гонения на христиан была чисто политическая. Преследование христиан явилось следствием крайнего опасения Домициана за свою безопасность, после того как он с ужасом узнал, что в его семье есть те, на кого указывали предсказания оракулов.

Кроме святого апостола Иоанна и некоторых других христиан, подвергнувшихся пытке, во второе гонение было не много жертв. Оно обрушилось почти исключительно на членов императорской фамилии.

Следует также сказать, что это гонение не было столь всеобщим и повсеместным, как последующие, и что преследование христиан за одну лишь приверженность к новой религии еще не имело места.

Флавий Климент пострадал в начале 96 года по Р. X. В предшествовавшем году этот знаменитый патриций занимал высокий пост консула, который он, по существовавшему обычаю, покинул несколькими днями раньше срока, то есть в конце декабря 95 года. Дион Кассий сообщает, что Климент был приговорен к смерти за принадлежность к «иудейскому нечестию». Светоний довольствуется лишь указанием, что он был казнен по очень легкому подозрению (ex tenuissima suspicione).

Смерть Флавия Климента вызвала большое возбуждение. Светоний замечает, что эта казнь побудила заговорщиков спешить с осуществлением своих замыслов против Домициана, так как дальнейшее промедление грозило им самим гибелью.

Можно было опасаться, что император, покончив с отцом, примется и за детей, на которых возлагались большие надежды. Однако никаких решительных мер ни против юных цезарей, ни против Аврелии Домициан не предпринимал. После того как попытка префекта города побудить их отказаться от Христа оказалась бесполезной, император оставил их в покое, по крайней мере с виду, ограничившись на первое время ссылкой их матери Домициллы на остров Пандатер.

Без сомнения, Парфений был прав, говоря Гургесу, что Домициан решил не щадить никого. Покончив с христианами, император обратил свое внимание на тех, которые действительно замышляли против него. Дион Кассий рассказывает, что мальчик, который служил для развлечения Домициана и который был не кто иной, как Гирзут, вытащил из-под изголовья императора список лиц, обреченных на смерть. Императрица Лонгина занимала первое место в этом списке.

Нужно было во что бы то ни стало упредить кровавые замыслы императора. Вот какова была цель ночного совещания, на которое спешил Парфений, когда ему попался навстречу Гургес. Но одного свержения Домициана было еще недостаточно: следовало решить вопрос о его преемнике. В этом пункте еще не было достигнуто соглашения между заговорщиками.

Парфений принадлежал к той партии, которая желала ввести на престол двух молодых цезарей, под непременным, конечно, условием, чтобы они отреклись от христианства. На него была возложена миссия разузнать, можно ли было рассчитывать на согласие цезарей принять власть на указанных условиях.

Отсюда понятна та радость, с какой Парфений встретил на улице Гургеса, который, как ему было хорошо известно, имел большое влияние на молодых цезарей. Отсюда же его огорчения и беспокойство, когда из ясных, определенных и твердых ответов своего собеседника он убедился, насколько было бесполезно рассчитывать на отречение их от своей веры. Вот почему Парфений имел полное основание воскликнуть после беседы с Гургесом: «Кого же избрать?» – ибо неопределенность вопроса о преемнике Домициана создавала для заговорщиков большое затруднение.

Как только Парфений вошел в комнату, где были собраны заговорщики, сейчас же открылось совещание. Первое слово было предоставлено Парфению.

III. Совещание заговорщиков

– Друзья мои, – сказал Парфений, показывая собранию похищенный Гирзутом список, – этот лист, на котором фигурируют ваши имена, мое имя и имя императрицы, должен всех убедить, что настало время действовать… Впрочем, я об этом уже знал.

– Как так? – спросили заговорщики.

– Стефан, – обратился Парфений к одному из них, – тебя обвиняют в лихоимстве. Я это положительно знаю.

– Эка важность, – возразил тот, к кому обратился Парфений. – Мне кажется, что это обвинение не увеличивает для меня опасности и что едва ли стоит даже о нем говорить.

– Ты ошибаешься, Стефан, – прервал его Парфений, – дело это гораздо важнее, чем ты думаешь. Нужно спешить действовать не из-за списка Домициана, который, без сомнения, им уже давно составлен, а именно ввиду возбужденного против тебя обвинения, над которым ты посмеиваешься, но которое для всех нас грозит большой опасностью.

– Разъясни, пожалуйста, в чем дело, – обратились к нему заговорщики.

– Очень просто, друзья, – ответил он. – Я уверен, что найденный Гирзутом список уже давно существует, хотя я его прежде и не видел. Отчего же Домициан не приступал до сего времени к выполнению намеченного плана? Оттого, что, верный своему обыкновению, он ищет благовидного предлога, чтобы осудить на смерть как императрицу, так и всех тех, кого он считает неудобным казнить без всяких объяснений. И вот такой предлог он хочет найти в обвинении Стефана. Заодно он надеется приподнять завесу над деятельностью Домиции Лонгины и над нашими намерениями, и тогда все самые жестокие меры против нас будут считаться законными и необходимыми. Вот, господа, что я хотел вам сказать, когда вы меня прервали.

– Итак, Парфений, – сказал один из заговорщиков, – обвинение нашего дорогого Стефана в предполагаемом лихоимстве, по-твоему, есть лишь повод для раскрытия наших намерений. Это маловероятно. Едва ли Домициан может рассчитывать извлечь из этого обвинения какие-либо улики против нас. Он…

– Петроний, – перебил Парфений, не давая начальнику императорской стражи окончить того, что тот хотел сказать, – то, что я здесь сообщаю, есть не предположение, а факт. Я даже знаю день, когда Домициан примется за нас. Впрочем, вы можете и не придавать значения моим словам, но раз мы уверены, что нам грозить опасность, нужно ее предупредить.

– Без сомнения, – сказал Петроний. – Надо только согласиться относительно…

– Ах, мы не хотим Нервы! – раздались с разных сторон голоса. – Мы согласны действовать лишь в пользу двоих сыновей Флавия Климента.

Петроний Секунд, начальник императорской стражи, был открытым сторонником Нервы. Так как по началу его речи члены совещания заключили, что он намеревается вновь вести речь о своем кандидате, то они и поспешили его прервать, действуя в интересах внуков Веспасиана и внучатых племянников Тита.

– Но не забывайте, что они христиане, – возразил Петроний Секунд. – Неужели вы хотите, чтобы иудеи стали властителями Рима?

– Они откажутся от своей веры, – ответили ему со всех сторон.

– Ну, я в этом сомневаюсь, – проговорил третий. – Мне еще не приходилось видеть, чтобы христиане отрекались от своего Бога.

– Но ведь тут решается вопрос о власти, об императорской короне! – настаивали сторонники двух молодых цезарей.

– Что значит власть, если они даже жизнью не дорожат, отстаивая свои верования, – сказал Петроний.

Во все время этих споров Парфений хранил глубокое молчание. Когда они несколько утихли, он обратился в сторону тех, которые горячо защищали кандидатуру молодых цезарей, и спросил их:

– А почему вы, собственно, не хотите Нервы?

Этот вопрос вызвал взрыв новых волнений в собрании. Парфения окружили почти с угрожающими жестами.

– Что же это ты, Парфений, от нас отступился? – говорили одни.

– Парфений, очевидно, рассчитывает на щедрость Нервы! – кричали другие.

До последнего времени Парфений действительно был сторонником сыновей Флавия Климента. Еще в самом начале он заявил, что дает свое согласие на участие в заговоре под непременным условием действовать в их пользу. Он не сумел ослабить влияние противной партии тем, что старался вербовать в число заговорщиков своих единомышленников, а сторонников Нервы отстранять.

Вот почему всех крайне удивила перемена, происшедшая во взглядах камердинера Домициана, о которой можно было догадаться по предложенному им вопросу.

Среди заговорщиков произошло сильное волнение. Однако Парфения нисколько не удивили и не рассердили обращенные в его адрес оскорбительные замечания.

– Я вас спрашиваю, – повторил он, еще более возвысив голос, – почему вы не хотите Нервы? Каковы ваши основания?

– Он слишком стар! – сказал Гирзут.

Карлик не отдавал никому особого предпочтения. Все его помыслы сводились лишь к мести Домициану, а вопрос о преемнике его совсем не занимал. Однако в своем замечании он выразил одно из главнейших возражений, которые выставлялись против избрания семидесятилетнего старца Нервы, царствование которого не могло быть особенно продолжительным.

Нерва пользовался уважением за свою скромность, справедливость и другие достоинства. Но, после его смерти, может быть, снова пришлось бы попасть под иго нового тирана вроде Тиберия, Нерона или Домициана. А между тем исстрадавшийся Рим нуждался в успокоении. Естественно поэтому, что взоры всех обращались к молодым цезарям, в которых находили свойства и добродетели их великих предков – Веспасиана и Тита.

Эти-то соображения и побудили Парфения действовать исключительно в пользу сыновей Флавия Климента, несмотря на все убеждения императрицы Домиции Лонгины, которая имела основание желать избрания Нервы. Она надеялась, что ей легко удастся приобрести влияние над стариком, который ей был бы обязан своей судьбой. А если бы эти соображения не оправдались, то она рассчитывала заручиться расположением его преемника, который, без сомнения, не заставил бы себя долго ждать ввиду преклонного возраста Нервы.

Таким образом, слова Гирзута выражали мнение большинства собрания.

– Хорошо, – сказал Парфений, – но найдите мне другого, кого мы могли бы предложить народу, когда Домициана не станет.

– А два цезаря! – воскликнули вновь те, которые прервали Петрония.

– Думаете ли вы, друзья, – возразил Парфений, – что я заговорил бы о Нерве, если бы была возможность остановиться на выборе племянников цезаря?

– Что ты этим хочешь сказать? – спрашивали его со всех сторон.

– Друзья, ведь вы все согласны с Петронием Секундом, что не следует водворять на престол тех, которые упрямо придерживаются своих иудейских верований? Да? А между тем, к сожалению, таковы именно наши молодые цезари.

– Откуда тебе это известно?

– До сих пор я лишь подозревал об этом, теперь же имею неоспоримые доказательства. Вот, между прочим, и причина, по которой я явился сюда с таким опозданием. Вы все знаете Гургеса, бывшего могильщика, а теперь ревностного христианина, – продолжал Парфений, видя, что все его слушают. – Этот человек прекрасно знает настроение Аврелии и обоих цезарей. Я сейчас его встретил и имел с ним продолжительный разговор… Клянусь всеми богами, что мы погибли, если будем продолжать настаивать на прежнем выборе. Цезари ни за что не откажутся от своей веры. Поэтому, господа, решайтесь…

Глубокое молчание воцарилось в собрании после заявления Парфения, которого нельзя было заподозрить в неискренности. Петроний Секунд не решился нарушить этого молчания. Он видел, что уже через несколько мгновений все заговорщики вынуждены будут стать на сторону Нервы.

Тем не менее некоторые из них после речи Парфения пробовали было называть имена других известных сенаторов, которые по своему возрасту более удовлетворяли бы общим желаниям, чем Нерва.

– Время ли, друзья, теперь думать о новом кандидате? – сказал Парфений. – Нужно сейчас же решаться, иначе Домициан, предупрежденный каким-нибудь доносчиком, примет свои меры…

– А когда, – обратился Стефан к Парфению, – должен начаться против меня процесс по обвинению в лихоимстве, о котором сейчас ты упоминал?

– Друзья, – сказал Парфений, – нам нужно воспользоваться следующим обстоятельством. Вы знаете, что Домициан имеет предчувствие близкой кончины. Что более странно – он назначает даже день и час, когда это должно произойти. Было ли сделано ему новое предсказание, или же это халдейские астрологи, с которыми император постоянно совещался, открыли ему будущность – мне неизвестно, но только он постоянно повторяет, что если пятый час четырнадцатого дня перед октябрьскими календами[9] пройдет для него без последствий, то ему нечего будет затем опасаться. Следовательно, можно быть уверенным, что до этого дня император, обуреваемый страхами, ничего не предпримет против нас, ну а потом…

– Смерть тирану! – воскликнули заговорщики, которые поняли наконец угрожающую им опасность. – Смерть тирану!

– Римляне! – сказал, поднимаясь, Петроний. – Итак, решено, что мы действуем в пользу Нервы?

– Конечно, – подтвердил Парфений. – Обстоятельства не терпят того, чтобы можно было еще медлить. В последний момент между нами не должно быть разногласий. Как вы полагаете?

– Пусть будет так! Изберем Нерву! – ответили ему со всех сторон.

Было решено, что один из заговорщиков в ту же ночь отправится в Тарент известить Нерву и попросить его тайно приехать в Рим и ожидать здесь событий.

Оставалось еще решить вопросы, в какой день кто именно из заговорщиков и каким способом должен будет покончить с тираном. Выяснение этих подробностей отняло немного времени. По общему согласию было решено назначить тот день, в который и сам Домициан предчувствовал свою кончину. Некоторые сомнения и колебания возникли лишь при определении момента. По мнению одних, следовало воспользоваться для этой цели временем после обеда, который Домициан обыкновенно вкушал перед закатом солнца. Другие отдавали предпочтение времени его купания в полдень. Стефан, более всех заинтересованный в убийстве тирана, положил конец спорам, предложив свои услуги покончить с ним собственноручно, и притом в тот момент, который он признает наиболее удобным. Парфений, Гирзут и некоторые другие заговорщики должны были оказать ему помощь. Парфений, камердинер императора, должен был предоставить ему случай проникнуть к императору. Гирзут взялся привести в негодность оружие, которым Домициан мог бы защищаться. Все прочие должны были наготове тотчас же броситься на подмогу, если бы не удалось покончить с ним одним ударом.

Скоро заговорщики разошлись, дав еще раз друг другу клятву в верности, постоянстве и преданности. Впрочем, общность их интересов связывала их между собой прочнее всех клятв.

IV. Гибель тирана

Прошло несколько дней. Заговорщики, и особенно Стефан, вызвавшийся покончить с Домицианом, прилагали все усилия для обеспечения успеха задуманного предприятия. Более чем когда-либо, они должны были теперь заботиться о том, чтобы не возбудить против себя ни малейшего подозрения.

Задача представлялась им действительно нелегкая. Домициан был ненавистен главным образом сенату и вообще высшим слоям общества, больше всего страдавшим от произвола и жестокости тирана. Что же касается простого народа, то он, не испытывая на себе непосредственно тирании Домициана, мало был заинтересован в его смерти и даже мог стать на его сторону против заговорщиков.

Затем, все историки согласны в том, что Домициан пользовался особенной любовью преторианцев. Императорская гвардия была вполне предана своему повелителю ввиду бесчисленных милостей, которыми он щедро ее осыпал. Домициан и в начале своего царствования, и во все его продолжение очень искусно поддерживал и укреплял эту привязанность к себе. Вот почему следовало опасаться и принять меры к тому, чтобы разъяренные преторианцы не расправились жестоко с заговорщиками даже в случае успеха предприятия.

Но, с другой стороны, отказаться или даже отложить выполнение намеченной цели было также рискованно ввиду несомненного намерения Домициана их погубить. Поэтому заговорщики продолжали действовать по выработанному плану. Стефан, чтобы иметь возможность приблизиться в нужный момент к Домициану, не возбуждая его подозрения, прибег к хитрости. В течение нескольких дней он носил на повязке левую руку, как будто она у него была повреждена. Между тем в этой повязке, в которой была закутана его рука, он носил кинжал для того, чтобы поразить им Домициана, когда Парфений найдет возможность проникнуть в его спальню.

А чтобы еще больше отвлечь внимание Домициана в момент заседания, Стефан решил подать ему список участников нового, открытого им заговора против императора. Когда этот последний будет занят чтением списка, он быстро выхватит кинжал и вонзит его в сердце Домициана.

Наступил день, назначенный для исполнения заговора. Это был четырнадцатый день перед октябрьскими календами, 18 сентября 96 года по Р. Х. – день, отмеченный предчувствиями Домициана. Накануне император несколько раз и совершенно определенно говорил, что на следующий день он умрет. Так, например, после ужина, приказав оставить на завтрашний день приготовленное ему блюдо из трюфелей, он добавил: «Если только мне доведется еще их есть». При этом, обращаясь к окружающим, он сказал, что завтра произойдет событие, о котором заговорит весь мир. Среди ночи он внезапно проснулся и под влиянием обуявшего его внезапного страха спрятался под кровать. Утром он призвал гадателя и советовался с ним, что мог значить этот случай. Когда же гадатель ответил, что готовится большая перемена, то Домициан велел его казнить. Некоторое время спустя он сорвал бородавку, которая была у него на лице. При виде показавшейся крови он сказал со вздохом: «О, если бы боги удовлетворились этой кровью!»

В это же время он спросил, который час, и, узнав, что уже шестой, очень обрадовался, так как ожидал своей смерти в пятом часу (десять часов утра), и принялся за туалет.

Между тем пришел Парфений и доложил, что одно лицо, принесшее очень важные известия, желает его видеть. Домициан приказал всем окружавшим удалиться, а сам, войдя в свою спальню, велел позвать туда того, кто желал с ним говорить. Это был Стефан, вошедший с повязанной рукой. Он был один, но за дверьми остались Максим, Сатурний, Клавдий и несколько гладиаторов, которые должны были тотчас же последовать за ним, когда первый удар будет сделан.

При входе в спальню Домициана Стефан сделал глубокий поклон. Император окинул его взглядом, выражавшим одновременно и опасение, и сильнейшее любопытство.

Заговорщик понял, что нельзя терять ни одного мгновения. Он сделал с почтительным видом несколько шагов в сторону Домициана, докладывая ему, что он открыл заговор против особы императора и счел своим долгом сообщить ему имена заговорщиков. При этом он подал Домициану длинный лист, который тот стал читать с жадным любопытством.

Наступил удобный момент.

Стефан выпрямился во весь рост и быстрым взглядом окинул все углы комнаты, чтобы убедиться, что нет никаких помех для нанесения решительного удара. Он увидел здесь лишь Гирзута, игравшего в углу с собачкой, и обменялся с ним многозначительным взглядом. Затем он перевел глаза на Домициана и в течение нескольких мгновений смотрел на него с тревогой. Испытывал ли он в это время угрызения совести перед совершением преступления или же старался угадать, как лучше вонзить кинжал, чтобы вернее поразить, – так или иначе, но удар пока щадил тирана…

Император, углубленный в чтение принесенного Стефаном документа, находился в позе, малоблагоприятной для нанесения решительного удаpa. Он сидел согнувшись и дрожащими руками держал поданную записку. Эта поза была для него очень благоприятна, так как предохраняла его от такого удара, который сразу мог бы поразить его насмерть. А ведь в случае неверного удара на его крик не замедлили бы явиться преторианцы, которые находились в соседних покоях и могли бы жестоко расправиться с убийцами.

Выразительным взглядом, обращенным к Гирзуту, Стефан просил помочь ему. Карлик прекрасно понял, в чем дело, и, катаясь по полу с собачкой, стал подбираться к каждой из дверей и бесшумно закрывать их все на задвижки. И когда все пути, через которые могла прийти помощь, были перекрыты, он снова занял свое место позади императора и бросил на заговорщика взгляд, который означал: «Ну, теперь нечего опасаться… Действуй!»

Домициан ничего не замечал, ничего не видел! Он весь был погружен в чтение и не менял позы. Стефан, достав правой рукой кинжал, который был скрыт в повязке, выжидал момента, когда император поднимет голову и тем откроет свою грудь.

Время шло: каждое мгновение для убийцы казалось вечностью. Наконец император окончил чтение и приподнялся… в этот миг Стефан вонзил ему кинжал в живот… Домициан зарычал, как раненый зверь…

Однако рана оказалась несмертельной. Она даже не лишила его сознания. Он быстро окликнул Гирзута, велел ему подать свой меч, который висел у него на кровати, и закричал о помощи. Гирзут с ироничной усмешкой указал ему на закрытые двери, а в поданном по его требованию мече оказалась одна лишь рукоятка. Карлик заблаговременно позаботился убрать лезвие…

Император понял, что ему изменили и что час его пробил, и тогда между Стефаном и Домицианом завязалась кровавая, ужасная и отчаянная борьба. Император вцепился обеими руками в своего убийцу, и оба они покатились на пол. То тот, то другой из них оказывался наверху. Тщетно Стефан старался своим кинжалом нанести противнику такую рану, которая обеспечила бы ему победу. В свою очередь Домициан силился обезоружить убийцу или выцарапать ему глаза. Уже преторианцы, до которых донесся шум, готовы были прибежать на помощь, но Гирзут их предупредил. Он открыл ту дверь, за которой стояли Максим, Клавдий и Сатурний с гладиаторами, и те, ворвавшись, быстро прекратили борьбу. Через минуту на полу валялся уже бездыханный труп Домициана.