Аврелия

И вот все трое были в пещере, в руках жрецов и палачей. Равин железными клещами снял с жаровни пылающее кресло, куда надо было посадить Палестриона. Несчастный раб пал к ногам Регула и раздирающим душу голосом молил его о пощаде:

– Сжалься, сжалься, господин…

Тот гадко усмехался.

– Палестрион, ты сжалился надо мной вчера на форуме, слышал мои мольбы? – говорил Регул. – Я здесь не хозяин. Жрецы – дело другое, но и сами-то они исполняют волю императора…

И он подал Равину знак. Палач обхватил Палестриона, поднял его вверх, как ребенка, и опустил на раскаленное кресло… Ручки кресла сомкнулись… Крик Палестриона тронул бы каменное сердце!.. Равин… Стоит ли, впрочем, говорить про то, что испытывал Равин? Он только хохотал, хохотал и хохотал…

Комната наполнилась удушливым смрадом горевшего мяса… Палестрион выл от боли; глаза его готовы были вылезти из орбит; волосы на голове поднялись… Он рвался во все стороны, но ручки кресла крепко держали его в своих объятиях… Равин мешал огонь, раздувал его, поправлял узы, сковывавшие Палестриона, и… продолжал смеяться…

Но страдания не могут быть бесконечны: наступает такой момент, когда жертва уже не чувствует боли, когда чувствительность ее притупляется… Палестрион уже едва стонал, а Равин молча глядел на него: всепожирающее пламя не действовало.

Приступили к допросу. Палестрион, раб Аврелии, должен был знать и видеть отношения Метелла и весталки, должен был слышать их разговоры.

Но что мог отвечать им этот несчастный, в котором жизнь слабела с каждой минутой?! Он не отвечал, он и не мог отвечать. Однако жрецы получили и записали все ответы Палестриона, которые им были так нужны. Его сняли с кресла полумертвым… Обугленное тело раба дымилось… Его бросили в угол.

Равин подошел к «кобыле», на которой был распростерт Мизитий, и ударом палки вывел его из оцепенения… Геллия все еще лежала на земле. Она была в том же состоянии, как и супруг ее, те же мысли и те же предчувствия охватили ее. Помощник палача, которому Равин передал эту несчастную женщину, толкнул ее… Она вздрогнула и очнулась.

Супругов стали пытать вместе. Регул на это имел свои основания, и он, пожалуй, был прав: они будут помогать друг другу высказываться, Геллия толкнет на признания Мизития, а Мизитий станет признаваться, желая спасти от мучений жену. Они должны были знать всю переписку Метелла и весталки, они выдадут содержание их писем… А Мизитий, кроме того, играл еще на флейте, когда рабы подбрасывали Регула на площади перед судом… Одним словом, их показания будут гораздо ценнее немых ответов Палестриона.

Первое чувство боли заставило Мизития и Геллию прийти в себя. Оба они были во власти чужих людей, оба чувствовали, что никакие мольбы, никакие просьбы не могут вырвать их из рук окружавших их зверей. Однако мольбы их были столь трогательны; их юность, слезы и красота Геллии внушали столь много сострадания, что великий жрец Гельвеций Агриппа стал уже умолять Регула о пощаде. Это был единственный «человек». Марк Регул бросил на него довольно гневный взгляд, а прочие жрецы требовали именем императора полной пытки, требовали пренебречь всем, лишь бы собрать доказательства.

Мизитий клялся, что ни в чем не виноват, и ссылался на записку Регула, которой тот не может не признать.

– На что ты жалуешься? – говорил предатель. – Это к делу совсем не относится. Антоний ни при чем… Дело идет о весталке и Метелле, которым ты помогал в их связи…

– Это ложь! – кричал несчастный. – Это ложь! Я ничего не знаю!

– Сейчас увидим! – был ответ Регула.

– Я гражданин! – кричал Мизитий. – Геллия – жена моя! Вы не смеете подвергать нас пыткам… По праву римского гражданина!..

Живи они в республике во времена Цицерона, когда уважались личные права римских граждан, они были бы спасены, но в век Тивериев, Неронов и Домицианов права эти были пустым звуком, и ничто не могло их избавить от жестокостей тирана и его приспешников. Неужели не достаточно Домициан обагрил свои руки кровью знаменитых граждан, чтобы требования какого-то флейтиста заставили опуститься руки палачей!

Равин и его помощник приступили к работе.

Вдруг раздались их голоса…

– Мизитий, милый!

– Бедная Геллия! Я погубил тебя, я погубил тебя!.. – повторял Мизитий, который, казалось, чувствовал только страдания своей бедной жены.

– Мизитий, милый Мизитий! – стонала Геллия. – В тебе моя жизнь и мое счастье!..

Потеряв всякую надежду на спасение, Геллия начинала выказывать удивительную твердость духа.

– Признавайтесь! – кричали им жрецы. – Признавайтесь, что вы знаете! Тогда перестанут…

– Изверги, чудовища! – простонала в мучениях Геллия. – Делайте со мной, что хотите! Я ничего не знаю! Ох! сломали ноги! Звери! Я не буду лгать! Я ничего не знаю.

Мучитель удвоил свои старания, и несчастная женщина крикнула нечеловеческим голосом… Мужество не покидало ее.

– Я не знаю… Мать… Нет… Звери… Я не могу… преступницей…

Несмотря на свои страдания, Мизитий находил силы утешать жену. Вот он пытается подняться, хочет разорвать ремни, но все напрасно. Ему не освободить жену…

– Послушайте, – кричит он голосом, который способен был тронуть статую, – Геллия не знает ничего… Я призываю богов… Прекратите… Я один получал письма…

– Что в них было?

– Я не читал, не знаю…

– Кто их передавал весталке?

– Неизвестный…

– Ты еще знаешь что-нибудь?

– Нет. Клянусь вам… Пощадите Геллию… Она…

Новый удар падает на спину Мизития, новый раздирающий душу крик оглашает пещеру.

Равин удивлен стойкостью жалкого флейтиста, а еще более поражен мужеством слабой женщины. Он уже не смеется… Он истощил все свои усилия, он сам в ужасе…

Гельвеций все еще бесполезно молит Регула пощадить несчастных супругов; палачи по-прежнему продолжают свою работу. Вскоре тело Мизития представляло какой-то окровавленный кусок мяса, а ноги Геллии были какими-то кровяными мешками, наполненными обломками раздробленных костей.

Палачи выбились из сил, а признания так и не добились. Надо было применять иные способы, надо выбирать другие орудия. Неужели нельзя Мизития заставить говорить, неужели даже физические страдания честного человека не могут заставить солгать, признаться в несуществующем? Нет, все тщетно.

Вдруг Гельвеций Агриппа падает. Кинулись к нему – он мертв. Жрец не выдержал вида страданий человека, не мог перенести этого ужасного зрелища. Он вскрикнул и упал.

Новый труп, жреца, только усилил ревность палачей. Они изобретали самые невероятные мучения, но умирающие супруги оставляли все вопросы Регула и других жрецов без ответа. Мизитий и жена его что-то говорили, их губы шевелились, но если прислушаться, то это были лишь мольбы, мольбы и мольбы. Палачи едва различали их слова.

Но вот Мизитий напряг последние усилия, говорит уже еле слышным, хрипящим голосом:

– Спасите!.. Геллия… – Речь его слабела все более и более. – Я хочу… могу… сказ…

– Мизитий! – с силой могла крикнуть бедная Геллия.

Силы ее покидали, и голоса почти не было слышно.

– Не лги… – у нее хватило мужества подбодрить мужа. – Они… звери… Ты меня… не спасешь… Умираю… Прощай… милый…

– Мертвая! – произнес жрец.

Мизитий крикнул в последний раз и, к великому огорчению мучителей, остался недвижим. Он тоже умер.

Равин был счастлив: четыре трупа были в его пещере.

Регул и жрецы отправились доносить Домициану о дознании, о добытых фактах для обвинения Корнелии.

XI. Климент ищет Гургеса

– Спаси весталку, спаси! Ее осудили! Ее уже ведут на казнь! Она погибнет, спаси!..

С такими словами вбежали к епископу Клименту две женщины, в слезах, растерянные и задыхавшиеся. Епископ в это время молился в отдаленном уголке своего скромного жилища. Старик стоял у подножия распятия и, глядя на святое изображение Спасителя, думал о тщете жизни, о суете мира, о грехах.

– Спаси Корнелию! – говорила торопясь первая из женщин, обнимая колени престарелого епископа. – Она – моя вторая мать… Спаси ее.

Это говорила Аврелия. Другая женщина была Цецилия.

– Все в руках Божьих! – сказал Климент. – Поднимитесь, встаньте… Что такое? Неужели это гнусное дело должно совершиться?

Старик уже предчувствовал, что день несчастья весталки недалек, что он скоро услышит о ее осуждении. Он не был удивлен известием: наступило время показать людям веление Божье, исполнить обещанное.

– Она в руках жрецов!.. Они только что схватили ее, у меня отняли! – воскликнула Аврелия. – Они не вняли моей мольбе… Я им сказала, что я племянница императора… И это не помогло… Я должна подчиняться приказаниям Домициана. Только ты и можешь спасти Корнелию!.. Я просила самого Домициана, но он отклонил мои просьбы…

Убитая горем девушка залилась слезами.

– Это ужасно! Это жестоко! – говорила не менее взволнованная Цецилия.

– Как это произошло? – спрашивал Климент. – Я должен все знать. Ничего не скрывайте, говорите…

– Отец мой! – начала Цецилия. – Мы не покидали великую весталку, все время были с ней. Мы знали, что все это произойдет. Вчера наши предчувствия заставили нас всю ночь пробыть у нее. Я ей говорила о тебе, отец, о нашем Боге… Она не верит, считает надежды напрасными… Она говорила, что ты не в силах вырвать ее из могилы, если она попадет туда. Я старалась побороть в ней это отчаяние, читала ей священные книги. Моя милая госпожа говорила ей о своем могуществе. Она ведь племянница императора.

– Я думала, что это поможет, но как я ошиблась! – прервала ее дрожащим голосом Аврелия.

– Ничем нельзя было успокоить ее, – продолжала Цецилия, – ничем не могли мы разогнать ее грусть и тяжелые предчувствия. Она несчастна. Иногда она храбрилась, сама же смеялась над своим малодушием. Иногда настроение ее становилось мрачнее тучи, и ей чудились уже всякие ужасы! Бедная!.. Она видела тени умерших, она видела кровь, потоки крови и кричала: «Вот они, мертвые! Их убили!.. Но я невинна, невинна! О чудовища! Звери!» Она была без памяти. Наутро она опять была весела, и казалось, что все ее страхи исчезли. Но вот она услышала у окна на улице шум. Ей показалось, что идут за ней. «Они идут казнить меня, – кричала она, – меня осудили!..» Кричала, а сама была почти спокойной. Вошли жрецы и объявили, что император признал ее виновной, что она должна следовать за ними. Мы были поражены, и я слышала, как Корнелия, подняв руки к небу, призывала Весту и иных богов. Мы просили, умоляли пощадить ее, но они были неумолимы.

– Весталка еще не потеряла надежды. Ты ее спасешь! – снова воскликнула Аврелия.

– Друзья мои, – сказал Климент, – вы видите, что сам я ничего не могу сделать. Я простой смертный. Но Бог, которому я служу, один Он распоряжается жизнью и смертью людей. Его именем я помогу весталке, которая не выходит у меня из головы. Успокойтесь и надейтесь!.. Я только что молил Бога наставить шаги мои. Наши молитвы будут услышаны. Помолимся вместе!..

Епископ опустился на колени и воздел руки к небу. Цецилия ревностно осеняла себя крестом, вся ушла в молитву, и дочь цезарей, подражая им, первый раз склонила свою голову перед христианским Богом. После короткой молитвы епископ встал, взял посох и хотел идти, но остановился.

– Возвращайтесь домой, – сказал он обеим женщинам, – и да будет над вами мое благословение. Пусть совершается гнусное дело, из которого в Риме устраивают зрелища, я не буду им препятствовать, но я возвращу вам несчастную девушку. Идите с миром, а я с помощью Божьей…

Он не договорил, так как Аврелия прервала его.

– Как? – воскликнула молодая девушка, тронутая его добротой, но удивленная и беспокоящаяся за самого епископа. – Ты один? Как же ты будешь спасать Корнелию без чужой помощи? Я не понимаю. Пусть все мое богатство, рабы… Возьми все, ты должен взять…

Климент улыбнулся.

– Я не возьму, – сказал он, – я нуждаюсь только в помощи Божьей. Возвратитесь домой и надейтесь, что Провидение поможет мне спасти девушку, о которой мы сейчас молились.

Аврелия склонилась перед епископом, облобызала его руку. Она плакала. Климент сейчас же вышел.

Как только святой отец узнал, что Домициан задался целью рано или поздно погубить невинную весталку в пещере у Коллинских ворот, он сейчас же решил спасти ее. Он не мог помешать этому ужасному обряду, который должен был совершиться на глазах толпы, но он не желал допускать, чтобы эта несчастная Корнелия в нескольких шагах от него погибала от голода и медленного мучительного удушья. Будь она во сто крат виновнее, Христос не допустил бы ее до погибели. А судьи кто? Домициан, Регул, жрецы!

Климент ждал чуда и верил, что оно совершится. Он хотел этого чуда не для того, чтобы им поразить Рим: все равно язычники его не поймут, а для христиан, для верующих в Христа чудес не надо. Нужно было во что бы то ни стало исторгнуть невинную жертву из рук ее палачей. Для исполнения этого дела Божья достаточно было одного преданного человека. Таким именно человеком был Гургес.

Вот почему, войдя в Рим через Капенские ворота, Климент направился к дому, где жил Гургес, и постучал к нему в дверь.

– Христианский епископ! – воскликнул Гургес, в высшей степени пораженный этим посещением.

Не находя более слов, он остановился и почему-то горько заплакал. Гургес плакал! Несчастный несколько времени уже находился в самом безотрадном состоянии. Он не только знал об осуждении великой весталки, но жрецы, к великому его горю, заставили его даже приготовить самые блестящие носилки, в которых она должна была следовать на место казни. Сколько можно было, Гургес отказывался, но преторианцы, верные слуги жрецов и императора, представили ему столь сильные аргументы, что Гургесу и его могильщикам ничего более не оставалось, как согласиться. А теперь, может быть, уже несут Корнелию…

От этой мысли волосы становились дыбом на голове Гургеса. Она так любила его, уважала, а он дал жрецам погребальные носилки, он участвует в ее казни, он будет повинен в ее смерти… Носилки служили ему не для того, чтобы живых людей отправлять в могилу. Он – служитель Венеры Либитинской, богини похорон, а здесь? И Гургес снова залился слезами…

– Ах, господин, господин! – повторял Гургес под влиянием этих размышлений. – Если бы ты знал!..

– Я все знаю, сын мой, – прервал его епископ. – Да! Весталка приговорена к смерти!

Опечаленный Гургес молчал, а Климент прибавил, пользуясь его смущением:

– Помнишь, Гургес, что я тебе сказал? «Настанет день, когда я приду к тебе, как ты ко мне пришел», а ты мне тогда ответил: «Везде, всегда и во всем я – твой». Я вспомнил твои слова, и вот я здесь… Сын мой! Я пришел сюда, чтобы вместе с тобой идти спасать великую весталку…

Гургес сделал быстрое движение вперед и остановился. Он не был удивлен предложением епископа, а только оглядывался кругом, как бы говоря: «Не подслушивает ли нас кто-нибудь?» Климент заметил его взгляды. Гургес приблизился к нему и, тыча себя пальцем в грудь, тихо, почти шепотом заговорил:

– Кто? Я? Спасти весталку? Это невозможно.

– Возможно, Гургес. Жертвы, погребенные в склепе у Коллинских ворот, умирают в медленной агонии. Ты видишь, что еще не поздно и что возможно…

Гургес понимал или думал, что понимал слова епископа, и почти машинально ответил:

– А религия моя? А гнев богов?

Климент не мог удержаться от улыбки. Он видел, что Гургес в своем смущении совсем забыл об обещании – все свои силы и средства предоставить епископу; Клименту необходимо было сейчас же рассеять все сомнения его и опасения, навеянные страхом перед гневом языческих богов.

– Сын мой! – сказал он Гургесу. – Проводи меня в укромный уголок твоего дома. Может быть, я сумею тебе доказать, что ты своим отказом осуждаешь ту самую религию, которая уже осудила жестокости, допускаемые главным вашим жрецом – Домицианом. Ты тогда не станешь бояться воображаемого гнева твоих богов…

Долго или нет происходило между ними совещание, это не важно. Можно только сказать, что, когда они вышли из дома, на лице служителя Венеры Либитинской можно было прочесть полную готовность подчиниться желаниям Климента. Однако Гургес был немного смущен и чем-то обеспокоен. Епископ продолжал подбадривать его и, прощаясь с ним, произнес:

– До свиданья, сын мой! Твое обещание не было пустым звуком. Спасибо тебе. Будь спокоен и верь, что победа будет за нами. Помни, что в условленный нами час я жду тебя у могилы несчастной Корнелии, которой я обещал спасение… Помни!.. До свиданья!..

И они расстались.

Климент возвращался к своим. Направляясь к Капенским воротам, он снова проходил одну за другой улицы, прежде шумные и многолюдные, а теперь пустынные, – как будто все в Риме вымерли, как будто неведомой силой уничтожено в Риме все живое… Движение прекратилось; двери и ставни домов были наглухо закрыты; на улицах не было ни одного человека.

И стар и млад, и богатый и бедный – все были там, где теперь, может быть, совершалось одно из несправедливейших и позорнейших зрелищ в римской жизни, одно из гнуснейших преступлений среди религиозных обрядов древнего Рима. Климент остановился и бросил взгляд на то место горизонта, где возвышались Коллинские ворота – место казни несчастной Корнелии…

– О Рим, жалкий Рим! – воскликнул епископ. – Ты облекся в траур, так как воображаешь, что одна из твоих девушек опозорила себя… О всемогущий Боже! Не дай свершиться этому злодеянию! Укрепи силы несчастной девушки, укрепи ее в ее отчаянии. Сохрани ее жизнь, поддержи дыхание, а я спасу ее Твоим именем…

Климент быстро вышел из Рима. Гургес в это время рассуждал сам с собой:

– Не поздно и возможно, говорил мне епископ. «Не поздно»… хорошо. А «возможно» ли? С могильщиками – да, я понимаю, а мы должны быть одни: старик и я… Он никого не велел брать… Ведь так нельзя же!.. Я знаю работу Равина! Мастер! Я не могу один разрыть могилу. Епископ не знал всего этого, поэтому так и говорил… Возможно!.. Как раз! Вот так задача!

И Гургес стал размышлять, как бы помочь этому. Улыбка, которая скользила по его довольному лицу, говорила, что Гургес обладает удивительной способностью с достоинством выходить из самых тяжелых обстоятельств. Он все обдумал, не забыл и того, куда можно будет скрыть весталку после освобождения ее из могилы.

Он позвал четырех самых сильных и отважных могильщиков и передал им свой план.

Завтра вечером с носилками они будут его ждать у храма Спасения, скрываясь от посторонних глаз в темном месте у портика. В носилках должно быть все необходимое…

– Я не опоздаю, – прибавил он. – Со мной придет женщина, которую я посажу в носилки… Вы не смеете заглядывать в лицо ее, и горе тому, кто сделает хоть малейшую попытку! Я убью его! Поняли? Любопытство в сторону! Потом вы быстро отправитесь к моему дому, поставите там носилки и… Да все! Поняли? – еще раз переспросил Гургес, взглянув при этом на весьма красноречиво.

Могильщики поклонились и вышли. Что они поняли – трудно сказать. Решили, вероятно, что Гургес назначил какой-нибудь важной даме свидание, а та потребовала от него особенно таинственной обстановки. Они очень хорошо знали нравы римских женщин. На этом размышления могильщиков и остановились.

XII. Казнь

Весталка была осуждена. Плиний Младший свидетельствует, что суд над ней был не совсем беспристрастен.

«Домициан, – пишет Плиний, – не мог расстаться с мыслью похоронить весталку живой. Был созван собор жрецов, и Домициан в качестве верховного жреца первый подал голос против весталки. Этим тайным судилищем она была осуждена без законного судопроизводства, без выслушивания ее оправданий, даже без ее присутствия… Потом жрецы отправились исполнять над ней приговор…»

Таков отрывок из повествования Плиния, характеризующий бесправное положение врагов Домициана.

Известие об участи великой весталки с быстротой молнии облетело весь город. Рим сейчас же облекся в траур, принял печальную физиономию, что бывало обыкновенно в дни горестей, в дни народных бедствий. Правительственные места были закрыты, чиновники прекратили работу; граждане бросили свои дела и позакрывали жилища. Везде, в каждом уголке царственного города вместо веселья и обычного праздничного вида – везде была печать смерти и уныния… Форум был нем.

На форуме особенно был заметен отпечаток народного уныния, так как форум в обыкновенное время шумел и гудел, как улей; теперь там было тихо. Все это обширное пространство было занято немой и грандиозной толпой, ожидавшей чего-то нового, небывалого, жаждавшей особенного зрелища. На форуме должна была совершиться казнь Метелла, и здесь же должна была пройти процессия, ведущая весталку в место вечного упокоения.

Когда весталку схватили, то сопротивление ее было бесполезно. Ее увлекли в отдаленное место атриума, безжалостно сорвали с нее одеяние главной жрицы богини Весты, и палачи тогда только прекратили свое издевательство над девушкой, когда заметили, что она в обмороке… Она ведь могла и умереть, и в таком случае торжество потеряло бы всякое значение: ее надо было сохранить до казни…

Началось переодевание весталки. Белая одежда невинности и чистоты была заменена одеждой, в которую одевали покойников. Черная материя покрыла ее белоснежные плечи, такие же траурные повязки опоясали ее талию… Ее оставили одну, и бедная девушка, трепещущая и боязливая, стала ожидать момента нового появления своих мучителей: они должны были посадить ее на носилки и… Но тут не беремся описывать ужасного состояния Корнелии. Пусть читатель сам представит чувства девушки, которая должна была погибнуть, став жертвой предрассудков. Молодая, прекрасная, полная сил и надежд Корнелия должна была сойти в могилу, расстаться со светом, с любимым человеком, с жизнью!..

На форуме было заметно большое движение. Обыкновенно молчаливая и торжественно настроенная толпа задвигалась, заколыхалась, зашумела и расступилась перед палачами. Это был Равин и его помощники. Они несли орудие казни, что-то вроде «кобылы», грозный инструмент для телесных наказаний и для пыток… В данном случае была жесточайшая смертная казнь, так как осужденный на «кобыле» не должен был быстро превратиться в труп. Народ расступился, образовал круг, куда вошли все эти истязатели… Равин шел, гордо подняв голову, видимо, сознавая, что сегодня ему приходится играть едва ли не первую роль в ужасном умилостивлении разгневанных богов. За ним несли доску, где черными буквами было написано:

«Всадник Метелл Целер – соблазнитель великой весталки».

Палачи стали готовиться… Новое движение в толпе… К форуму медленно двигалась печальная процессия, прошла сквозь толпу, и около «кобылы» остановились носилки. Оттуда вышел молодой человек, бледный, измученный, но столь гордый, с таким удивительным спокойствием на лице, что народ дрогнул… Праздная толпа жалела юность, дивилась мужеству Метелла Целера (это был он), и невольно среди нее раздались крики сочувствия осужденному… Для исполнителей казни это была новость, заставившая их затаить дыхание… Метелл тяжело вздохнул, молчаливым взором обвел толпу и своих мучителей… Он не искал милости, он не ждал спасения: он с презрением глядел кругом себя…

– Римляне! – закричал он громким и твердым голосом, заметив доску с надписью. – Помните, что это ложь! Великая весталка никогда не нарушала своих обетов! Никогда! Я умираю невинным…

Глупая толпа, которая только что была готова кинуться, чтобы освободить Метелла, теперь молчала. Чем-то угрожающим, чем-то холодным повеяло от этой толпы живых людей, что-то страшное таилось в этом гробовом молчании, ответившим на горькие упреки Метелла… Но толпа ведь изменчива, как волны морские, и мешкать было невозможно. Для Равина это было немым сигналом… Он быстро подошел к Метеллу и стал срывать с него одежду… Одно мгновение – и Метелл уже поднят на «кобылу», руки его крепко прикручены к ней ремнями, ноги связаны… Равин медленно берет плеть, расправляет ее, рассматривает, крепко ли на каждом хвосте ее сидят свинцовые шарики, – он ждет, он наслаждается нравственными муками своей жертвы… Вот Равин взмахнул в воздухе рукой и… тело несчастного Метелла покрылось широкой красной полосой… Метелл сжал зубы… Экзекуция производилась медленно, удары падали редко… Надо было, чтобы это зрелище увидела несчастная весталка, которую понесут через форум к храму Спасения и дальше, к Коллинским воротам.

Метелл с удивительной стойкостью переносил это наказание. Ни один крик не вырвался из груди его, ни один мускул не дрогнул на его лице, ни одним стоном он не ответил Равину на его удары… Он был истым римлянином, у которого дух был сильнее плоти. Лишь изредка он твердым и мужественным голосом протестовал против жестокого и несправедливого наказания, против своих мучителей…

– Что я сделал? Что? – кричал он среди невыносимых страданий. – Я ничего не сделал. Я невиновен…

Истязания продолжались…

Оставим любопытных глядеть на страдания Метелла, оставим этих зверей в образе человека наслаждаться его мучениями. Пойдем с форума по направлению к атриуму, к жилищу великой весталки.