Аврелия

Разговор между Регулом и Мизитием не был продолжителен.

– Ты видишь, – начал Марк, как только они остались одни, – что твоя прокламация тебя выдала. Ты попался, и отрицание твое ни к чему не приведет. Бесполезно. Кто это сочинял? – спросил он, развертывая перед ним злополучный лист папируса.

И в то же время Регул сделал довольно значительный жест.

– Или это, – он играл серебром, – или император… Понимаешь? Выбирай, что лучше…

Мизитий сделал вид, что понимает, чего от него хотят. Взять деньги – позор; он не хочет продавать себя; если не возьмет – смерть, а ему не хочется умирать… Трудный выбор!..

Он вспомнил о жене…

– Денег не надо, – сказал он, – только гарантию.

– Какую?

– Напиши, что я добровольно пришел к тебе. Иначе ты ничего от меня не узнаешь.

– Это дело, – сказал Регул и принялся писать удостоверение о добровольном признании Мизития. – Ты хитрец, – прибавил он, протягивая Мизитию требуемое удостоверение. – А теперь имена!

– Люций Антоний, – произнес флейтист, предварительно со вниманием прочтя написанное Регулом и спрятав бумагу в карман своей туники.

– Люций Антоний? – с ужасом отодвинулся от него Регул. – Военачальник германской армии? Да это целый бунт?

– Да, – ответил Мизитий.

– Кто же его сообщники здесь, в Риме?

– Я не знаю.

Мизитий объяснил, что, кроме него, никого не было.

– Это ловко, – произнес Регул. – Но мы все-таки должны их раскрыть. Правда ли, что заговор существует? Мне нужны доказательства…

– Ты их получишь завтра вечером.

– Как же так?

– Будь завтра в двенадцатом часу на Фламиниевой дороге. Курьер из Германии привезет мне письма…

– Буду, – живо ответил Регул.

– Я свободен? – спросил Мизитий.

– Совершенно! Прощай, до завтра.

– До свиданья, до завтра! – повторил Мизитий.

Через час Мизитий был в объятиях Геллии.

– Ну, мы спасены, – сказал ей муж. – А твой архигалл все-таки большой мерзавец. Он меня выдал Регулу. Я не мог защищаться и должен был все ему раскрыть. Эту записку Регула спрячь хорошенько; кто знает, может быть, впоследствии она нам и пригодится…

На следующий день вечером Регул получил из рук Мизития пакет с бумагами из Германии. Какова была его радость, когда он там же нашел и письмо Метелла Целера к великой весталке! В интимных излияниях любящего сердца было целый букет доказательств Антониева заговора. Дело было вполне ясно…

– Aгa! – смеясь, говорил Регул. – Боги мне покровительствуют. Посмотрим, далеко ли уйдут от меня и весталка, и все христиане! Пусть теперь император спрашивает меня, о чем ему угодно. Я не боюсь остаться без ответа перед его безжалостным гневом.

Регул торжествовал. Никогда император с ним не говорил так милостиво, как в последний раз, в галерее богини Минервы. Однако, к великому изумлению и Домициана и Регула, бумаги, принесенные Регулом, исчезли.

Результат был поразительный. Домициан чуть не получил нервную горячку, а Регул опять должен был признать свою новую неудачу, так как цель его так и не была достигнута. Стены Рима быстро были увешаны прокламациями, народ узнал о заговоре, а в Германию отправился курьер с просьбой к Антонию поспешить в Рим и немедленно выступить против императора…

Что же касается письма Метелла к весталке, то оно осталось пока в руках Гургеса.

VII. Похороны христианки

Гургес остался с письмом в руках. Носитель жезла богини Либитинской, обыкновенно с важностью участвовавший в похоронных процессиях, должен был помимо своей воли сделаться почтальоном и придумать самый удобный способ доставить письмо по назначению.

– Попросить Цецилию, – раздумывал он. – Она могла бы передать письмо весталке. А вдруг я ее толкну в опасность?… Я люблю Цецилию, хотя она и жена Олинфа, – и я не смею увеличивать ее страдания. Бедная! Но что же мне делать?

Он усиленно тер себе лоб – обычный жест людей, попавших в особенно затруднительное положение.

– Нашел, нашел! – вдруг крикнул он. – Чудесно! Мне очень нравится христианский епископ. Это письмо касается будущности юных цезарей, а он, говорят, им приходится родственником. Не возложить ли на него это поручение?

Гургес даже подпрыгнул от удовольствия: так проста показалась ему мысль о христианском епископе. И он крикнул могильщиков, не замедливших предстать перед ним со своими факелами.

– В дорогу! По направлению к Капенским воротам! – кричал Гургес.

Все это произошло в один момент, и они скоро были на улице.

Миновав Капенские ворота, они должны были довольно долго идти по Аппиевой дороге, пока не вступили в старинный лес муз, где там и сям были разбросаны жалкие лачужки, служившие убежищем для древних христиан. Ночное время и темнота привели Гургеса в беспокойство. Дорога была дальняя, а кругом пусто, дико и не видно ни одного живого существа. Вот вдали показались какие-то светлые точки, блеснул свет факелов, и в тиши ночи раздался громкий оклик, от которого Гургес еще больше пришел в смятение.

– Начальник городской охраны!.. Кто идет?…

Стража делала по дороге ночной обход и, заметив факелы Гургеса, в столь неурочное время путешествующего с могильщиками, заставила его остановиться и сказать, кто он.

У Гургеса были частые столкновения с начальником городской охраны. Не один раз во время своих ночных экскурсий Гургес попадался на глаза стражей с зубами и волосами мертвецов, и тот пытался отнять их у могильщика, так святотатственно продававшего эти предметы цирюльнику Евтрапелу.

При иных обстоятельствах встреча Гургеса со стражей не привела бы его в беспокойство и не заставила бы его чуять для себя какую-нибудь опасность. Но теперь было иначе.

«Если начальник вздумает по-прежнему обыскивать меня, – думал Гургес, – что станется с письмом весталке и что они со мной сделают?»

Затруднение Гургеса было так велико, а медлительность так подозрительна, что, не получая ответа на свое приказание, начальник галопом поскакал на чудном коне к молчаливой и смущенной группе могильщиков и снова закричал им уже настойчиво и сердито:

– Кто идет?

Гургес приняв гордый вид и, придав своему голосу больше спокойствия, ответил:

– Жезлоносец богини Либитинской.

– Гургес-либитинец? – переспросил тот. – Да? Понимаю!.. Тебя там ждут! Спеши.

Гургес не замедлил воспользоваться приглашением. Он удивлялся и той легкости, с которой ему удалось пройти, и словам начальника.

«Он понимает! – думал Гургес, стараясь объяснить непонятное. – Вот чудесно! Но что он понимает?… Меня там ждут? Кто ждет? Удивительно! Клянусь Венерой, ничего не понимаю…»

– Скорее идем, – обратился он к спутникам, – пока эта ночная ворона не очнулась еще…

Пройдя немного, Гургес должен был снова удивиться. На черном фоне видневшегося налево леса муз путники заметили массу мелькавших огоньков, подобно звездам рассекавших темноту ночи. Явление необыкновенное, и, как заметил Гургес и его могильщики, это были факелы, которые гасли, снова зажигались, двигались… Людей не было пока видно… Опушка леса была красиво освещена этими живыми блуждающими огнями…

«Это христиане! – подумал опять Гургес. – Но что они делают в такой поздний час? Разгуливают с факелами! Вероятно, они действительно ждут меня. Чудно!»

– Идем, идем! – понуждал он могильщиков.

Но едва они сошли с Аппиевой дороги, чтобы вступить в лес, как снова принуждены были остановиться, снова послышался тот же оклик:

– Кто идет?

Теперь его уже спрашивали христиане.

– Гургес! – ответил либитинец уже тоном более спокойным, чем отвечал начальнику полиции.

– Добро пожаловать! – послышались голоса.

– Не знаем, как тебя и благодарить за то, что ты пришел, – прибавил кто-то, выступая вперед и тряся за руку Гургеса. – Спасибо тебе от имени всех наших братьев… У нас большое горе…

– Что же случилось? – спрашивал Гургес. – Я вас не понимаю. Я пришел сюда по причине, которая не может быть вам известна…

– Случилось то, – ответил христианин, – что мы потеряли нашу общую мать. Святая дева Петронилла отошла к Господу. Мы ждем здесь того, кто хотел бы почтить память почившей и присутствовать на ее похоронах, которые будут сегодня утром… Я думал, что тебе кто-нибудь сообщил об этом…

– Первый раз слышу, – ответил Гургес. – Петронилла умерла? Бедная старушка! Как я ее любил за ее приветливые и добрые отношения к Цецилии, – прибавил он с чувством. – Но не беспокойтесь, я все устрою… Так вот почему начальник и сказал мне, что меня здесь ждут! В таком случае, мне кажется, я пришел довольно поздно.

Христианин в свою очередь не понимал его.

– Олинф и Цецилия здесь? – спросил Гургес.

– Они закрыли глаза Петронилле, но вчера вечером вернулись в Рим, чтобы позвать Флавию Домициллу и других наших братьев и сестер… Их-то мы и ждем.

– А епископ Климент? – вспомнил Гургес о своем поручении. – Его тоже нет?

– Климент не отходил от Петрониллы. Теперь он молится о ней у алтаря Всевышнего.

– Так! – произнес Гургес. – Я должен сейчас же видеть его. До свидания!

И Гургес со своими могильщиками углубился в лес.

Эта ночь для него была ночью размышлений.

«Понимаю, – рассуждал Гургес. – Христиане – народ бедный, вот почему они и не пригласили меня. Понимаю, – еще раз повторил он. – Но Гургес весьма предан своим друзьям и при случае это докажет. Петронилла сама меня позвала… Я берусь ее похоронить… Устроим процессию. Впереди пойду я во главе моих факельщиков. Без этого нельзя… Потом понесут изображения ее предков. У Петрониллы есть предки… В лавке у меня масса таких изображений, всякие есть… Чудесно! Потом нужно двадцать плакальщиц… Надо об этом позаботиться… Будут родственники, и, я думаю, все христиане захотят проводить Петрониллу… Носилки и все такое – это уж мое дело… Да! А надгробное слово!.. Поздно немного, а надо попросить об этом епископа Климента. Я думаю, он мне не откажет».

В этот момент стройное пение прервало размышления Гургеса. Он шел с опущенной головой и измышлял план похорон Петрониллы, но здесь он должен был остановиться и поднять голову. Гургес был немало удивлен, очутившись у самого тела Петрониллы.

Тело покоилось на ложе, сделанном из свежих листьев. Умершая была одета в белое одеяние, усеянное цветами, которые считались символом святой и непорочной жизни. На голове ее был венок из белых душистых роз. Кругом горели бесчисленные свечи, а на земле были вазы, в которых курился фимиам. Около ложа стояли два хора: один из женщин, а другой из молодых девушек. И те и другие пели священные песни, псалмы и молитвы. Их голоса и заставили Гургеса очнуться от размышлений…

Женщины пели:

«Благословен Бог наш! Буди милостив к рабе Твоей! Прими ее душу и услыши молитвы наши».

Молодые девушки вторили:

«Как голубица, она чиста и непорочна, ее душа светла и достойна Тебя».

И все собрание три раза повторило:

«Слава Тебе, Господи, слава Тебе».

Гургес глядел кругом себя и, как знаток погребального дела, казался недовольным. Без него все было нехорошо, все было не на своем месте и не так устроено, как требовалось обычаем.

«Где же бальзамировщик, чтобы обмыть и покрыть благовонием тело почтенной женщины? – думал Гургес. – Ни черной обвивки, ни кипариса – ничего нет. А где же флейтисты? Разве можно без них петь погребальные песни? Если бы мне раньше сказали, все было бы к чести такой женщины, как Петронилла».

Кто-то положил ему на плечо руку и прервал нить его мыслей о небрежности, с которой христиане хоронят своих братьев…

– Олинф, Цецилия! – произнес Гургес, оборачиваясь. – Почему, – добавил он, уже обращаясь к ним с укоризной, – мне ничего не сказали о столь печальном событии?

– Дорогой друг! – ответил Олинф. – Уже два дня мы не покидали Петрониллу. Она и умерла на наших руках.

– Олинф! – живо сказал Гургес. – Я берусь устроить похороны со всей торжественностью, которая подобает покойнице.

– Спасибо, Гургес! Только не надо…

– Почему же, дорогой Олинф? Отказывать другу?

– Не то, Гургес, не то! Подумай, ведь Либитина, богиня похорон, не может участвовать при погребении останков христианки, – улыбаясь, сказал ему центурион.

Гургес был недоволен.

– Однако христиане какие-то особенные…

– Гургес, Гургес, – дружественным тоном произнес центурион, – не сердись на нас… Вот, – прибавил он, указывая на приближавшуюся процессию, – вот идет епископ Климент, который лучше меня сумеет объяснить тебе причину нашего отказа…

Начинавшийся рассвет золотил верхушки деревьев священного леса, а сквозь листву проглядывали первые лучи восходящего солнца. Ночной туман рассеивался. Наступало утро. Просыпавшееся пернатое царство оглашало воздух радостным пением… Эта небольшая поляна в глубине леса приняла иной вид.

Горевшие свечи меркли, и можно было ясно различить каждого, пришедшего сюда отдать последний долг усопшей. Священное пение сливалось с разнообразными голосами птиц, и получалось что-то своеобразное, что-то особенное в этом слиянии голосов, чтущих Бога каждый по-своему.

Длинный ряд людей медленно проходил по обеим сторонам гроба Петрониллы. Пение не смолкало. Каждый из них окроплял покойницу святой водой и делал знаки креста. Вслед за ними появился и Климент, окруженный священниками и дьяконами. Епископ благословил толпу, а толпа молча преклонила колени. Он подошел к телу Петрониллы и три раза произнес ее имя. Это было начало отпевания…

Епископ начал речь.

– Братия! – говорил он. – Петронилла умерла. Всемогущий Бог взял на небо ее душу. Она слышит там хвалебные гимны Богу, видит Его всемогущество, радуется, что предстала пред очи Всевышнего. Она находится в селениях Господа вместе с праведными и за нас же будет молиться у престола Господня. Она – вместе со святыми апостолами, первыми мучениками за веру Христову, вместе со святыми девами, жаждущими утешения своего святого Жениха.

Соединимся же, братия, в этот день скорби, соединимся для совместной молитвы… Восхвалим Бога, показавшего на рабе Своей милость Свою и любовь к нам, чтущим Господа, Спасителя нашего.

Слава Господу! Слава Христу! Слава святым Его!

Собрание повторило эти три возгласа.

– Братия, – продолжал епископ. – Я чувствую, что дни гонения нашего приближаются… Бог открыл мне это в Своем откровении… Мир вам, братия! Будем ждать исполнения слов Господних; восхвалим Бога, снова пожелавшего испытать нашу веру, силу любви к Нему… Исповедуем открыто имя Его…

Я выбрал семь человек, которые должны сохранить именно тех, кого коснется меч гонителей. Память о них не исчезнет. Я приготовил место, где будут покоиться тела мучеников в ожидании светлого дня воскресения…

Мучения будут многочисленны, а смертей столько, сколько капель в морской пучине.

Петронилла, дочь Петра, первая найдет себе упокоение в месте, уготовленном мной для мучеников. А теперь, христиане, предадим земле тело усопшей, память о которой навсегда останется в сердцах наших.

– Аминь! – произнесли присутствующие.

Епископ взял из рук одного из священников пальмовую ветку, погрузил ее в сосуд со святой водой и окропил тело Петрониллы. Потом он благословил собрание.

На Гургеса попало несколько капель этой воды.

– Вот тебе и окропление, – пробормотал он, обращаясь к своим могильщикам. – Разве кто так делает? Окропить родственников и друзей следует, но делать это надо все в начале церемонии, а не в конце… Вот еще ошибка! Эх! – произнес он с сожалением.

В это время начали готовить Петрониллу к погребению. Двенадцать молодых девушек, одетых в белоснежные одеяния и увенчанных белыми розами, должны были поднять гроб и нести его. За ними шел хор. Дальше следовали женщины с зажженными факелами и тоже пели.

В процессии за гробом шла молодая женщина вся в черном. Ноги ее отказывались повиноваться, а тело все вздрагивало от сдерживаемых рыданий. Она не могла идти, до того она была изнурена. Подруги и родные поддерживали ее, вели под руки. Это была Цецилия.

Гургес был тут же, но шел в некотором отдалении, с непокрытой головой.

Процессия вскоре остановилась. Подошли к склепу, в котором должны были покоиться останки Петрониллы. Здесь было приготовлено отверстие в склепе, выложенное камнем, куда мужчины тихо опустили гроб, а женщины и девушки бросали пальмовые ветки, лавровые листья и цветы.

Епископ окропил тело еще раз и бросил в могилу горсть земли. Женщины потушили свечи, мужчины преклонили колени. Пение прекратилось, и все стали расходиться.

Вскоре около могилы остались только двое. Оба они стояли на коленях и горько плакали. Это были Олинф и Цецилия. Они долго молились и наконец, сделав земной поклон, поднялись и пошли последними… Олинфа ждал Гургес.

– Сведи меня к епископу, – попросил Гургес, – мне надо с ним говорить.

– Идем с нами, – ответил ему центурион, слишком погруженный в свою печаль, чтобы ответить другу более приветливо.

Гургес понимал настроение Олинфа и не оскорбился его сухим ответом. Он молча пошел сзади.

Они еще издали заметили Климента. Епископ приглашал Флавия Климента и юных цезарей остаться и принять участие в братской трапезе, которая у христиан обыкновенно следовала за погребением. Флавий отказался.

– Мы не можем, – говорил он. – Император ждет нас, и вот уже наступает час, в который мы должны быть во дворце. Надо подчиниться его приказаниям…

«О, – подумал Гургес, – если бы консул и цезари знали о моем письме, я убежден, что никто из них не пошел бы туда».

Олинф представил Гургеса епископу, рассказав ему о тех неоценимых услугах, которые Гургес оказал христианам, а также о его благородных побуждениях содействовать пышности погребения Петрониллы.

– Благодарю, сын мой, – улыбаясь, сказал Климент, – но ты уже видел теперь, что у нас свои обряды.

– Которые гораздо лучше наших, – прервал его Гургес, тронутый добротой епископа и особенно довольный названием «сын мой», которое дал ему старик Климент. – Я пришел, собственно, по одному делу и должен поговорить наедине…

Олинф отошел. Гургес с поспешностью протянул письмо Метелла.

– Вот письмо… Оно было в руках императора, – заявил Гургес.

Флавий Климент с сыновьями еще не успели отбыть во дворец, когда епископ принялся читать письмо: они отыскали свои носилки и только намеревались уехать.

– Нет, – произнес епископ, глядя на них и, видимо, отказавшись от какого-то решения, навеянного чтением, – нет не стоит им знать, а я хотел было окликнуть… Пусть лучше они слушают Домициана… Ведь если они покажут ему хоть малейшее замешательство, они погибли. Пусть они не знают об этом обвинении… незнание сослужит им лучшую службу… Так ты говоришь, сын мой, что император читал это письмо? – обратился он к Гургесу. – Кто это тебе сказал?

Гургес рассказал ему обо всем, что произошло в эту ночь в его доме, о неизвестном, который принес письмо, и о его предупреждении…

– Ты правильно поступил, сын мой, – сказал Климент, выслушав его повествование. – Я не нарушу твоего ко мне доверия и, будь уверен, передам письмо весталке. Обо всем же этом я убедительно прошу тебя хранить самое строгое молчание…

Наклонением головы Гургес показал Клименту, что он сам понимает это и повинуется ему во всем.

– Сын мой! – прибавил затем торжественно епископ. – Господь поставил меня помогать ближним, приходить к ним, когда они в горе или нужде. У Него нет различия, все Ему одинаково дороги: и язычники и христиане… Я поставлен, чтобы спасать язычников, как и христиан, а в данном случае – девушку, служащую ложным богам, как девушку-христианку. Настанет день, когда я приду к тебе так, как сегодня ты пришел ко мне… Сделаешь ли ты тогда то, о чем я тебя попрошу?

– Клянусь! – вскричал с энтузиазмом Гургес. – Всегда, везде и во всем я готов к вашим услугам.

Когда Гургеса охватывали какие-либо чувства, он уже не мог им противиться, не знал удержу своим порывам…

– Прощай, сын мой, – улыбаясь его настроению, сказал епископ. – Мы, без сомнения, увидимся. А теперь позволь мне тебя покинуть, меня ждут… Прощай!

Гургес поклонился. Вскоре он уже шагал с могильщиками обратно в Рим. В Риме было особенное оживление, и Гургес немало удивился, заметив по всем почти улицам массу носилок, всадников и пешеходов, направлявшихся в сторону Палатина. Это придворные спешили во дворец Домициана, где тот должен был допрашивать «сынов Давида».

О результатах допроса мы знаем, а спустя неделю Домициан покинул Рим, отправившись со всеми своими силами в Германию против заговорщика Люция Антония…

Ожидая возвращения императора, вернемся к Аврелии, весталке и Цецилии.

VIII. Горе Аврелии

Со времени освобождения Цецилии прошло несколько дней. Аврелия все это время была гораздо более печальна, более беспокоилась, чем в момент убийства Дориды, и ничто не могло рассеять ее мрачного настроения. Вибий Крисп, бывало, часто утешал ее, часто своими умными речами заставлял свою воспитанницу менять настроение, если и не совсем, то хотя отчасти; но здесь он был бессилен что-либо сделать, бессилен воздействовать на Аврелию. Все попытки его в этом направлении были тщетны, а между тем Аврелия жаждала услышать от своего старого опекуна слово утешения…

Вибий должен был прийти. Аврелия полулежала на пурпурном диване; кругом нее были разбросаны богатые, шитые золотом подушки. В руках она держала одну из тех прекрасных мурринских ваз, которые подарил ей Аполлоний Тианский. В комнате была масса цветов.

Молодая девушка была одна. Она отослала всех своих женщин, которые прислуживали ей, отослала потому, что не желала делать их свидетельницами своего разговора с Вибием. Но Вибий не приходил…

Долгое отсутствие его начинало беспокоить Аврелию, приводило в гнев, если гнев вообще возможен у таких нежных людей, какой была Аврелия со всей ее добротой и мягким сердцем. Жесты ее, во всяком случае, говорили о том, что она сердится.

В памятный день освобождения Цецилии Аврелия безразлично отнеслась к чувствам благодарности, которые старались выразить ей христиане. Она считала такую благодарность незаслуженной, а потому поспешила поскорее скрыться… В то время ее мучила лишь одна мысль, которую она высказала великой весталке: Веспасиан был христианином, и все ее надежды были разбиты. С этой мыслью она не расставалась. Веспасиан часто навещал свою невесту, а Аврелия с каждым разом все более и более убеждалась, что жених для нее потерян… Он любил ее, но зачем он был христианином?…

– Все слезы и слезы! – произнес Вибий, входя в ту комнату, где его ждала Аврелия. – Моя бедная воспитанница плачет…

– Да, Вибий, все слезы и слезы! И долго они еще не высохнут, – печально проговорила молодая девушка. – Мне говорили, что мне лучше будет за мою доброту к Цецилии, а награда оказалась плохой…

Аврелия покинула свой диван, села на стул, а другой стул недалеко от себя предоставила Вибию.

– Что же случилось, дорогая моя? – с участием спрашивал опекун.

– Случилось нечто невероятное, чего я никак не предполагала, дорогой Вибий! Флавию Домициллу ты сам считал христианкой, и не ее одну… А теперь приходится то же сказать и про Веспасиана. И он христианин…

Вибий Крисп вскочил со своего стула и повторял, как человек, который или плохо слышит, или плохо понимает:

– Веспасиан! Наследник престола! Он христианин?!

– Да, Вибий! Это не сон мой, не фантазия! Это правда! Веспасиан сам мне рассказал обо всем, сидя на том же месте, где теперь ты сидишь. Я теперь все знаю…

И Аврелия закрыла лицо руками, опустила голову и зарыдала. Вибий заходил по комнате и в волнении готов был бросить резкое слово по адресу Веспасиана, но сдержался. Старый сенатор предвидел все последствия ошибок наследника, принявшего христианство, и все те опасности, которым он подвергал и себя, и бедную его воспитанницу.

– Он должен отречься! – проговорил наконец Вибий.

– Он никогда этого не сделает, дорогой опекун!

– Но Веспасиан в таком случае потеряет корону, – останавливаясь перед Аврелией, взволнованно доказывал Вибий.

– Он откажется и от империи, и от меня, если нужно будет… Он мне сам сказал! – воскликнула Аврелия.

Молодая девушка выпрямилась во весь рост. Она не могла сидеть. Слезы высохли, а пылающий взгляд ее говорил об оскорблении отвергнутой любви… В ней проснулась вся ее гордость, все ее патрицианское самолюбие.

– Вот, Вибий, – произнесла она через несколько минут, – вот что произошло между мной и Веспасианом. Я уже говорила, что он молится тому же Богу, в которого верует и Флавия Домицилла, а когда я заметила, как встретили его на форуме христиане, у меня сомнений уже не было. Я не знала, что мне делать, я не понимала, надеяться ли мне еще или надежды уже исчезли. Я боялась… И я дала себе слово во что бы то ни стало расспросить Веспасиана обо всем. Я решилась узнать от него все, что касается нас обоих, что так опасно для него и для того высокого положения, которое для нас предназначено. И вот вчера он пришел сюда… До сих пор я с ним не могла говорить по душе, по сердцу, так как мы все время при других виделись… Он был весел, радостен и старался показать мне все свое внимание, всю нежность… Он жал мне руки, говорил мне ласковые слова, хвалил за доброту и благородство и благодарил меня…