Аврелия

Уже более года тому назад Домициан отправил в Иудею Юлия Фронто с важной миссией отыскать и доставить в Рим потомков иудейского повелителя, где бы он их ни нашел.

Трудно было исполнить это поручение. Последние отпрыски рода Давидова, замученные еще при Веспасиане, скрывались от людских глаз, боясь преследования царствовавшего тогда императора. Домициан вновь мог задаться теми же идеями, которые приводил в исполнение его отец, так как оба они в несчастных евреях видели угрозу своему могуществу. При таких условиях Фронто должен был прибегнуть к подкупам, и вот теперь эти юноши были в Риме, перед лицом самого императора.

Это были сыновья апостола Иуды, брата Иакова-младшего.

Юноши жили в окрестностях Иерусалима, ведя скромную жизнь древних пастухов и своими руками обрабатывая землю. Можно себе представить их удивление, когда Фронто заявил им, что они должны с ним ехать в Рим и дать там ответ Цезарю о каких-то планах и о своих горделивых замыслах.

Никогда желание земных почестей не проникало в их души; никогда сердце их не было смущено тем пустым поклонением, которое сами они теперь должны были оказывать Домициану. Мысли их были очень далеки от суетливых и тщеславных помыслов, а эти-то помыслы и подозревал в них цезарь. Однако они должны были подчиниться царскому приказу и следовать за Фронто.

Все это было так давно… Домициан уже и забыл было о данном Фронто поручении и даже не осведомлялся о его исполнении.

Император был опьянен триумфом, который сам себе устроил после войны с дакийцами. Всегда подозрительный, всегда гневный защитник императорской власти, Домициан, казалось бы, не мог увлекаться триумфом, если знал, что где-то в Иерусалиме живут его соперники по власти, – но как он мог помнить о них среди всеобщего почета и ликования? Мог ли он тогда воображать, что какие-то неизвестные ему потомки Давида могли угрожать первому трону в мире! Римский император, кумир народа, непобедимый полководец – и вдруг боится каких-то жалких земледельцев! Но когда Регул стал говорить ему о христианах и об их успехах в его собственной семье, когда он показал цезарю письмо Метелла, где вопрос о возведении на престол его племянников-христиан был уже почти решен Антонием, тогда Домициана охватило прежнее беспокойство за целость империи, и он снова вспомнил и о Юлии Фронто, и о данном ему поручении.

Напрасно Марк Регул старался доказать ему, что дело идет исключительно о сыновьях Флавия Климента. Домициан стоял на своем и в христианах, хотя бы живущих на другом конце света, видел всю силу заговора.

Цезарь вспомнил о Юлии Фронто уже немного спустя по возвращении в Рим. Он засуетился, потребовал его к себе и решил, не медля ни дня, допросить доставленных ему евреев. Нельзя было уже терять времени, надо было пользоваться счастливым совпадением приезда Фронто с распространением прокламаций Антония.

Вот почему «сыны Давида» должны были предстать сегодня пред грозные очи Домициана. Он – в торжественном одеянии Юпитера, царя богов, а они – в рубище последователей Бога Христа; он – спокойный уже и насмешливо взирающий на их развенчанную царственность, а они – скромные и трепещущие пред его величием.

И вот когда Фронто еще раз повторил ему: «Да, государь, это потомки царя Давида», – Домициан разразился громким хохотом. Эхо несколько раз повторило его громкий смех, а глупая толпа придворных предупредительно вторила своему веселому повелителю.

Ничего, кроме преданности и молчаливой покорности, нельзя было прочесть на загорелых лицах сыновей Давида. Бедные юноши не понимали причин смеха и с удивлением оглядывались кругом, как бы стараясь найти то смешное, что вызвало в собрании такое веселое оживление. Вот они поднимают голову, обращают взгляд на Домициана. Около него стоит Флавий Климент, стоят сыновья Флавия с серьезными лицами и потупленными взорами: их возмущает обида, нанесенная этим юношам, они негодуют против оскорбления, причиненного самому Христу.

Но в эту самую минуту Домициан начал свой допрос.

– Скажите, – обратился он к юношам, – вы потомки того самого Давида, который был царем в Иудее?

Но они продолжали глядеть на Флавия, не замечая вопроса и не видя, что сами опять стали предметом общего внимания. Живя вдали от столицы, они не могли знать римского языка, на котором задал им вопрос император, а потому остались и глухи и немы…

Император со свойственной ему поспешностью совершенно забыл об этом, и вот теперь требовалось вмешательство переводчика. Из толпы придворных выделился один человек и предложил Домициану свои услуги перевести евреям его вопрос. Это был знаменитый пленник императора Веспасиана по имени Иосиф, которого так чтил Домициан за его обширные познания, а главным образом за его известную ненависть к христианам. Он повторил вопрос императора по-еврейски.

Почти полгода бедные юноши не слышали родного языка. Вопрос этот навеял на них приятные воспоминания о родном солнце, и они подняли голову, чтобы посмотреть на того, кто заговорил наконец с ними на языке предков. Лица их выражали удивление.

– Да, мы «сыновья Давида», – ответили оба брата.

Иосиф перевел ответ.

– У вас есть какое-нибудь имущество? – снова спросил цезарь.

– Они говорят, – переводил Иосиф, – что у них всего девять тысяч динариев, но не деньгами, а землей, которую они сами обрабатывают.

– И вы мечтаете о царствовании? – спросил их с иронией Домициан.

Когда Иосиф передал им этот вопрос, они ничего не ответили. Они молча глядели на того, кто их спрашивал, и красноречивым жестом показывали ему на свои мозоли и бедное платье, желая убедить всех, что работа является для них единственной целью жизни и поддержкой их существования.

– Почему же, – продолжал Домициан, – в ваших книгах говорится о каком-то царстве Христовом, в которое будут призваны потомки Давида? Что это значит?

Иосиф перевел. Старший из братьев, Иуда, спокойно отвечал:

– Да, это правда. Царства Христова достойны «сыновья Давида», то есть все те, которые, подобно этому святому царю, будут исполнять заповеди и жить по закону, а все остальные лишены этого счастья.

– Где же тогда это царство? – спросил опять Домициан.

– Оно везде, – отвечал поучительным тоном Иаков, второй из братьев, – но здесь, среди нас, его нет.

– Как это так? – удивился Домициан.

Юноши подняли руки к небу.

– Оно везде, – стали они вместе объяснять цезарю, – потому что везде можно заслужить его, среди нас же его нет, так как царство Христово на небе, а не на земле.

– И вы ищете этого небесного царства? – продолжал недоумевавший Домициан уже более спокойным тоном.

– Да, – отвечали ему Иуда и Иаков, – мы его ищем вместе с теми, кто будет нам брат по одной с нами вере.

– А как зовутся люди, ищущие этого царства? Христианами? – спросил Домициан, бросив взгляд на Регула и обернувшись затем к Флавию и его детям.

Родственники императора все время следили внимательно за простыми и наивными речами братьев, восхищаясь их невозмутимостью и твердой верой в то, о чем они беседовали с цезарем.

– Это не только христиане, а все те, которые живут так, как мы живем, – произнес Иаков.

А Иуда еще прибавил:

– Бог, которому мы молимся и которого ищем, есть Бог всемилостивый. Он доставит блаженство в своем царстве всем, кто Его чтит и кто любит.

– А откуда вы знаете об этом царстве, кто вас учит этому? – спросил их Домициан.

– Нас учили Христос и его апостолы, – отвечали братья. – И чтобы познать блаженную жизнь в Царстве Божьем, надо умереть…

– Так неужели же смерть так необходима для тех блаженств, о которых вы говорите?

– Да. Бог дает их не на время, Его блаженства вечны. Однако наступит тот час, когда Христос придет во славе и будет судить живых и мертвых.

– Когда же наступит это время? – спросил Домициан.

– Мы не знаем времени пришествия Христа, – отвечали оба брата, – так как все это скрыто во тьме грядущих веков.

– Значит, здесь, в этой жизни, вы ничего не хотите и ждете смерти, чтобы получить небесные блага?

– Мы надеемся, мы веруем, что наш Господь спасет наши души для вечного блаженства, и эту веру в нас никто не сломит. Но теперь мы хотели бы снова увидеть наши стада, наши дорогие поля, которые мы покинули уже шесть месяцев тому назад… Позволь нам вернуться в Иерусалим…

Последние слова были произнесены взволнованным голосом. Их простая просьба и показавшиеся на глазах слезы должны были тронуть даже черствое сердце Домициана.

– Возвращайтесь домой, вас никто не тронет! – произнес спокойно цезарь.

Император их больше не боялся…

Но потом он обратился к Иосифу и спросил его:

– Правду они говорили о своем учении?

– Да, государь! – почтительно ответил ему Иосиф. – Они говорили сущую истину!

Иосиф мог вести с христианами принципиальные споры, но, как еврей и как еврейский историк, еще недавно написавший Христу столь хвалебную песнь, он благоговел перед потомками царя Давида. Своим ответом о правдивости юношей в их разговоре с императором он хотел только усилить интерес Домициана к ним и их учению и обеспечить несчастным молодым людям императорское милосердие. И он достиг этого. Домициан совершенно успокоился. Не желая больше расспрашивать «сыновей Давида» о их кознях и злых затеях по отношению к престолу, не видя в них тех страшных чудовищ, которые могли бы поглотить уже почти висевший на волоске престиж императора, Домициан отпустил их и приказал Фронто их увести.

Оба брата тотчас покинули зал. По их адресу не было уже слышно ни одной насмешки, которые посыпались на запуганных «претендентов на престол» при первом их появлении: все провожали юношей с чувством глубокого удивления.

Сам Домициан, видимо, испытал то же самое. Он весь ушел в свои думы и не обращал на окружающих внимания, а они наблюдали за цезарем, не упуская из виду ни малейшего его движения. Он то и дело переводил глаза с Регула на Флавия Климента и обратно. Регула, казалось, он хотел спросить о чем-то, на Флавия с сыновьями глядел с чувством какого-то немого оцепенения. Несколько раз уже казалось, что вот-вот он заговорит с Флавием, но слова, готовые сорваться с уст его, замирали под влиянием каких-то тайных мыслей, тайного решения.

Может быть, он хотел получить от Флавия и двух юных цезарей признание в принадлежности их к христианству и тем проверить справедливость доноса на них Марка Регула. Может быть, он опасался этого признания своих родственников и не желал прибегать к тем суровым мерам, которые столь обыкновенны были по отношению ко всякому провинившемуся. Может быть, он предпочел бы выждать, чтобы легче схватить виновных и тогда уже наказать их со всей строгостью, которая, как он когда-то заявил Регулу, будет для них тогда вполне законной и естественной. Ведь теперь цезарь отлично знал, кто такие христиане. Сам Иосиф подтвердил ему, что все их верования относятся к иной жизни, где каждого из них ждет царство Христово. Царства этого нет здесь, значит, и люди, мечтающие о вечном блаженстве, для него не страшны.

Трудно было проникнуть в тайники души Домициана, трудно было прочитать его мысли на его лице.

В зале долго царила тишина, и никто не смел ее нарушить. Все с замирающим сердцем следили за этой немой, никому не понятной сценой.

Но вот император неожиданно для всех обратился к Флавию Клименту.

– Ты знаком, – спросил он, – с проектами Люция Антония?

Вопрос этот произвел целую бурю в общем настроении: все были поражены как громом.

В лице Флавия не дрогнул ни один мускул. Он спокойно выдержал на себе испытующий и особенно гневный взгляд императора.

– Нет, государь! – ответил он ровным голосом, в котором не было заметно ни одной нотки волнения. – Нет, мне неизвестны его планы. Но мне кажется, что Люций Антоний с успехом охраняет империю против варваров и не без славы поддерживает честь римских войск.

– Антоний негодяй! – вскричал раздраженный Домициан. – Он поднял знамя восстания и помышляет о походе против Рима. Но его замыслы не тайна для меня, и я уже принял все меры, чтобы остановить его!

Домициан обвел глазами все собрание.

– Я этого не знаю, – был ответ Флавия Климента.

– Но ты, вероятно, уже успел прочесть его воззвания? Их кто-то расклеил по городу сегодня ночью…

– Я читал и прямо возмущен ими, – отвечал Флавий, – но там нигде не упомянуто имя Антония. Я не могу поэтому их приписать славному римскому полководцу и подозревать его легионы в мятеже.

– Но готов ли ты поднять вместе со мной меч против этого негодяя?

– Мой меч и моя кровь принадлежат моему императору. Я с радостью пойду за тобой, государь, в рядах твоего войска.

– Государь, позволь и нам идти вместе с отцом против Люция Антония! – присоединили свои просьбы Веспасиан и Домициан.

Император ничего не ответил этим юным воинам, лишь поглядел на них, желая испытать и отличить правду от лжи. Потом, гордо подняв голову, он обратился к придворным.

– Я должен покинуть Рим на одну неделю и двинуться вперед, чтобы предупредить намерения Антония идти к Риму. И каждый из вас, – император захотел сделать на этом особенное ударение, – и каждый из вас, – остановившись на секунду, повторил он, – должен последовать за мной. Можете идти…

Придворные направились к выходу и, толкая друг друга, торопились выйти на воздух. Они уносили в сердцах своих ужас, безотчетный страх перед тем широким планом мести, который наметил им Домициан.

По новому знаку императора ликторы и преторианцы последовали за толпой.

В обширной зале, которая казалась еще грандиознее, остались трое: Домициан, Регул и Гирзут. Последний, казалось, совершенно безучастно относился и к допросу молодых евреев, и к разговору Домициана с Флавием, и к объявлению похода против Люция Антония. Не обращая ни на кого внимания, он все время играл с великолепнейшей собакой. Он ласкал ее, теребил за уши, слегка дергал за ноги, за хвост, а собака лизала ему руки, глядела на него своими умными глазами и одна, казалось, понимала своего уродливого господина. Он и теперь был занят своим четвероногим товарищем.

– Очень хорошо, Регул! Не правда ли? – обратился к нему Домициан.

– Очень хорошо, государь! – проговорил тот. – Можно быть совершенно спокойным относительно «сыновей Давида». Я говорил, что предсказание их учителей ничего не стоит. Опасности с этой стороны и быть не может.

– А откуда?

– Обратил ли ты внимание, государь, на физиономии тех, кто здесь был, кроме них? Сколько в них было мучительного беспокойства! Сколько радости было написано на них, когда эти люди думали, что ты и не подозреваешь о заговоре! А наоборот, сколько страха, когда ты произнес имя Люция Антония. Клянусь Юпитером, все они одного с ним поля ягоды!

– Что ты говоришь? – заволновался опять Домициан. – Что же тогда думать про Флавиев?

– Они притворяются не менее других. Вот что я думаю. Все эти евреи умеют скрытничать удивительно ловко, но ты ведь читал, государь, письмо Метелла. В нем уже никаких сомнений быть не может.

Домициан жестом прервал Регула и указал ему на Гирзута, которого безрассудно было бы делать свидетелем их разговора.

Урод заметил жест Домициана и весело захохотал, безобразно растягивая и без того уже широкий рот.

– Что с тобой, Гирзут? – спросил его Домициан.

– Как что? Видишь, что ты мне сделал, – показывая окровавленную руку, грубо ответил Гирзут. – Ты заставил меня так жестоко страдать, вот я себя и утешаю, как могу.

– Что же нам теперь делать? – снова обратился цезарь к Регулу.

– Государь, надо поступать так, как другие поступают с нами, то есть притворяются до времени. Сейчас строгость даже может быть опасна, но зато когда мы уничтожим заговор, когда в наших руках будут имена заговорщиков, вот тогда…

Домициан прервал его новым жестом.

– Правда, государь, я забыл… Лучше прекратим этот разговор… Прощай, государь, – добавил, низко кланяясь, Регул. – Рассчитывай на меня, а я скоро сам докажу свое усердие…

И он исчез.

Домициан тоже не замедлил покинуть зал и вышел в сопровождении Гирзута.

Урод ни одного слова не проронил из их разговора и, следуя за цезарем, стал придумывать разные способы исполнения нового, навеянного разговором плана.

Император был смущен. Он должен был выступить с войсками против легионов Антония, пока они еще не усилились, а это создавало затруднение в самой столице и откладывало окончательную победу здесь на неопределенное время. Восставая против своих, он готовил себе неизбежную опасность. Если они действительно принимали участие в заговоре, что им мешает воспользоваться помощью своих единомышленников? А если император ошибся, если они ни при чем? Какой предлог он изберет для этой неосновательной и беспричинной мести? Обвинить их в христианстве? Но ведь нельзя же их казнить, как преступников, только за их верования? Он знал, что тронуть родственников теперь значило бы погубить самого себя. Коль скоро народ узнает об этом, он восстанет весь поголовно, а руководители восстания обязательно присоединят народ к мятежу легионов Антония. Опасность с двух сторон и неминуемая гибель империи!.. Вот каковы были рассуждения трусливого тирана.

Но поездка была делом решенным. Домициан выехал из Рима в сопровождении всего сената. И в момент, когда он покидал столицу, от берегов Италии отчалил корабль, увозивший на родину «сынов Давида».

V. Геллия

В то пасмурное утро, когда первые прокламации Антония стали распространяться по городу, одна женщина крадучись вышла из своего дома…

Она переступила порог, пристально посмотрела по сторонам, взглянула вверх и, поплотнее запахнувшись, почти бегом пустилась по дороге.

Небо было покрыто тучами. Накрапывал дождь. На улицах было еще почти темно, так как утро только начиналось. Несмотря, однако, на дурную погоду, несмотря на раннее время, эта женщина отважилась отправиться в путь.

По одежде и по тому, что она шла пешком и без провожатых, можно было заключить, что она не принадлежала к каким-нибудь именитым обитательницам квартала. На ней был дождевик в виде тоги, которую носили женщины. Под плащом была длинная прочная туника, голову покрывала плотная вуаль, мешавшая разглядеть черты ее лица.

Быстро шагая, она то и дело останавливалась, оглядывала небо и, разочарованная погодой, снова продолжала путь, стараясь аккуратнее ступать, чтобы на замочить своих ног. Дождь ее раздражал. Но, казалось, ничто не могло остановить ее, и она шла все дальше и дальше. Сворачивая то вправо, то влево, пробегая одну улицу за другой, она, наконец, остановилась около двух совершенно почти одинаковых зданий, расположенных друг против друга параллельно.

Это были храмы Изиды и Сераписа. Перед одним из них стоял чудный розового мрамора обелиск, а тут же рядом с ним помещались две статуи, изображавшие спящих львов, перед другим был тоже обелиск, но вместо львов стояли колоссальные статуи Нила и Тибра. Нил был изображен под видом сфинкса, а Тибр под видом той волчицы, которая, по преданию, вскормила Ромула и Рема. Лестницы, ведущие в эти храмы, и группы перед ними были сделаны из белого мрамора.

Молодая женщина быстро направилась к храму Изиды, но, дойдя до подножия лестницы, на секунду обернулась. Площадь, которая расстилалась перед ней, была совершенно пуста, и ни один недобрый взгляд не мог бы отметить ее присутствия около храма, никто не мог быть свидетелем ее столь ранней прогулки. Она стряхнула с плаща дождевые капли, нагнулась, чтобы подобрать подол туники, и быстро взбежала на лестницу. По тому, во что были обуты ее ноги, показавшиеся теперь из-под платья, можно было догадаться, что она принадлежала к классу богатеев.

Женщина перебежала площадку над лестницей и, не останавливаясь перед самым храмом, где происходило богослужение и откуда доносилось пение и звуки каких-то инструментов, поспешно подошла к скрытой в глубине стены двери. Она несколько раз постучала в нее, потом подождала, прислушалась и опять стукнула.

Прошло несколько томительных мгновений, и за стеной глухо раздались чьи-то шаги. Верхняя часть приотворилась, и глазам юной посетительницы представилось безобразное, сморщенное лицо старухи. Отверстие, откуда глядела эта старуха, было как бы нарочно приспособлено для наблюдений, и не один человек смутился бы при появлении головы страшной обитательницы этого таинственного жилища. Но наша незнакомка так была чем-то занята, так была взволнованна, что даже не удивилась появлению старухи, а вернее, она и раньше с ней была знакома.

– Эпотея! – обратилась она к этой женщине. – Могу я видеть архигалла?

– Вот тебе еще одна, которая не знает, что архигалл в этот час не бывает дома, – грубо ответила старуха. – Клянусь Изидой! Разве ты не видела, что храм открыт? Ступай туда, если ты в чем грешна, а здесь его нет…

– Эпотея, – заговорила опять молодая женщина, видимо начиная уже терять терпение, – я очень хорошо знаю, что архигалл теперь в храме. Но меня могли привести сюда и иные причины… Только знай, что Аполлон останется весьма недоволен, когда узнает, как ты меня приняла.

Старуха наполовину высунула голову из своего окошка.

– Что же тебе надо? – грубо спросила она, не желая даже сгладить то неприятное впечатление, которое она могла произвести на собеседницу.

– Это удивительно! – произнесла незнакомка. – Я ведь, кажется, не в первый раз прихожу сюда, чтобы наедине поговорить с архигаллом. Ты это знаешь, а то, что у меня к нему есть секретное дело, – это тебя интересовать не должно…

– Приходи сюда часа через два. Архигалл раньше не будет свободен, – все тем же тоном проговорила старуха.

– Тогда передай ему, что Геллия Мизития приходила к нему по одному серьезному делу… Это очень важно…

– Будет передано, – оборвала старуха и, быстро спрятавшись, захлопнула окошко.

Геллия постояла немного, пожала плечами и с недовольным видом направилась к лестнице. Она так же быстро сбежала вниз, но здесь снова замедлила шаги или для того, чтобы выбрать дорогу, или чтобы обдумать новый план, как молния пронесшийся в ее голове.

Она уже не возвращалась домой, а шла мимо цирка, миновала театр Помпея и очутилась в противоположной стороне от храма Изиды, на берегу Тибра.

Скоро супруга Мизития, Геллия, находилась на известном в Риме Тиберинском поле, где в прежние времена устраивались в честь бога Марса конные состязания. Оно было продолжением огромного Марсова поля. Место было пустынное и открытое. Направо были обширные равнины Марсова поля, а налево широкими уступами спускался к реке крутой берег. Глазам Геллии мог бы представиться чудный вид на красавицу реку, прелестная панорама на город и его окрестности, но дождь лил по-прежнему, а густой туман позволял ей видеть лишь очертания ближайших каменных глыб.

Со стоическим терпением Геллия стояла под дождем, всматривалась в молочную пелену окутывавшего ее тумана и старалась к чему-то прислушаться. Но кругом было тихо, и лишь изредка с реки доносились пронзительные крики невидимых чаек.

Геллия пошла по краю обрыва, но вдруг остановилась: она едва различала внизу какие-то человеческие фигуры. Молодая женщина напрягла свое зрение, и по лицу ее разлилась довольная улыбка: она нашла то, что искала.

На расстилавшейся у ее ног равнине можно было заметить большую толпу женщин, человек в триста или даже более. Одни из них с обнаженными головами и с распущенными волосами погружались до плеч в тибрскую воду и повторяли это не один раз, несмотря на скверную погоду и на холод речной воды. Другие могли бы поразить праздного зрителя еще сильнее. Приподняв платье и тем совершенно обнажив ноги, они двигались на коленях по песку, по временам ударяя себя в грудь и оглашая воздух громким стенанием.

Израненные песком колени оставляли на дороге кровавые пятна; часто какая-нибудь женщина падала от истощения сил, но вскоре вновь подымалась, вновь занимала свое место среди других и с прежним рвением продолжала двигаться на коленях.

Не задумываясь долго, Геллия стала искать дорожку и, найдя ее, быстро спустилась вниз. Она побежала к воде и сразу погрузила туда свою руку, но тотчас же отдернула ее: вода была холодна как лед. Она сделала недовольную гримасу и откинула с лица вуаль. Черные волосы молодой женщины распустились по плечам чудными локонами; ее дождевик упал на землю, как бы нарочно сброшенный ее резким движением, и она осталась в одной тунике.

По примеру других женщин она сняла тунику, вбежала в воду и несколько раз погрузилась в нее, несмотря на все отвращение, которое она чувствовала к холодным струям Тибра.

Ее пышные волосы промокли до корней; ее молодое тело покраснело от холода, а она продолжала окунаться под общие аплодисменты неизвестных ей женщин. Она не обращала внимания ни на холод, ни на пронизывающий ветер, ни на стоявший над рекой туман.

Окончив купание, она поспешно вышла на берег, достала из кармана туники спрятанное там шерстяное белое полотенце и принялась приводить себя в порядок. Одевшись, Геллия стала любоваться собой в маленькое карманное зеркальце. Она была собой довольна: ей нравилось ее разгоревшееся от холодной воды личико, ей нравился выразительный взгляд больших черных глаз.