Солитариус. Книга первая

– Ты чего на меня так уставился, Пушкин? – громко и с каким-то раздражением спросила Корова.

– Да вот, пытаюсь понять, почему у вас такой скверный характер, – невозмутимо ответил я.

– Чего-о? Тебе-то какое дело? Молчи уж, рожа! – лицо её покраснело и раздулось ещё больше.

– Я вам не дедушка-интеллигент, так что давайте договоримся. Либо вы будете разговаривать со мной вежливо и обращаться ко мне на вы, либо я добьюсь того, что вы отсюда вылетите. А если мне не удастся этого добиться, я вас в кастрюле утоплю, ясно?

Всё это я выговорил не спеша, спокойно, холодно улыбаясь и глядя ей в глаза. Корова слушала меня, раскрыв рот. Затем опустила взгляд и еле слышно пробубнила себе под нос что-то вроде «какие все нежные».

– Простите, что вы сказали?

– Я говорю: как скажете, Пушкин.

– Вот и отлично. Рад, что мы поняли друг друга.

Корова подняла на меня глаза, и у меня возникло странное чувство, что именно этого она и добивалась своим поведением – как будто хотела, чтобы её поставили на место.

– Вы присаживайтесь пока, я сейчас вам всё принесу. Не желаете ли молочка к кофе?

Я пытался уловить в её голосе насмешку, обиду или злость, но ничего подобного в нём не было.

– С удовольствием. Благодарю вас, Золушка.

Сократ с Архимедом, пока я беседовал с Коровой, заняли столик у дальнего окна. Они до сих пор что-то обсуждали. Я решил устроиться подальше от них и присел в ближнем углу спиной ко входу. Через несколько минут подошла Корова и поставила передо мной небольшой поднос. Я поблагодарил её, и она ушла. «Надеюсь, она не хочет меня отравить», – хмыкнул я про себя.

После завтрака Сократ с Архимедом предложили мне немного отдохнуть на веранде около столовой, но я отказался, сославшись на внезапно проснувшееся вдохновение, и отправился в коттедж в одиночестве. Меня и вправду посетило что-то вроде вдохновения: строки летели из меня, как искры из металла, по которому ударяют кувалдой. Выходило нечто тяжёлое, гнетущее, несоответствующее окружающему миру. Поэтому я решил выкинуть из головы плоды этого вынужденного вдохновения и забыть о них, но это оказалось не так-то просто. Строки с невероятным упрямством не желали забываться:

Враги – кровожадная злость и звериная страсть.

На шее планеты повисла природа-удав.

Нам выбора нет: умертвить её либо пропасть!

Да здравствует правда: насилие – путь в никуда!

Я прекрасно помнил, что последние слова кто-то записал в тетради со стихами, скорее всего, именно поэтому мой мозг сейчас и выдал эту фразу. Но не слышал ли я её раньше? И зачем кому-то записывать что бы то ни было в моей тетради? Может, Сократу что-нибудь известно об этом…

– Есенин!

Я проходил мимо поворота на женский коттедж и так глубоко ушёл в себя, что не заметил сидящую в беседке женщину. Это была Несмеяна. Выглядела она так же невесело, как и вчера, к тому же сменила ярко-жёлтое платье на унылое тёмно-коричневое.

– Доброе утро, – поздоровался я, подходя к ней.

– Доброе ли? – нахмурилась она. – Но я не за этим вас позвала. Присядьте.

– А зачем? – я сел, сохраняя дистанцию в рамках приличия.

Несмеяна впилась глазами в мои глаза, как будто ища в них что-то. Глаза у неё были зелёные и тоскливые, в них застыла обречённость, как у приговорённого к смертной казни. Её можно было бы назвать красивой, если бы не эта безысходность в лице и во взгляде.

– Вы знаете, что здесь происходит? – наконец спросила она.

– Нет, понятия не имею. А вы знаете?

– Да. Я вспомнила. Я знаю, что такое Солитариус. Я знаю, как мы здесь оказались. Теперь я всё знаю, – звенящим от волнения голосом проговорила она.

«Кажется, с ней не всё в порядке», – встревоженно подумал я.

– Да? Что вы вспомнили?

– Не думайте, что я сошла с ума, – Несмеяна горько усмехнулась, – хотя так и может показаться на первый взгляд. Тут ничего не поделаешь. Правда всегда кажется немного безумной. От неё хочется бежать. Но бежать некуда. И нам не убежать отсюда.

Она вздохнула:

– Мы находимся не на земле, Есенин.

– В смысле? – не понял я.

– В прямом. Мы находимся на другой планете, и называется она: Солитариус.

Я аж дар речи потерял. Несмеяна же лихорадочно и оттого немного скомканно продолжала:

– Да-да, Земля где-то далеко. Точно не скажу, я ещё не все детали вспомнила, но очень далеко. Мы – разведчики, испытатели, добровольцы, пожелавшие первыми заселить неизвестную планету. Прибыли мы сюда на космическом корабле около пяти лет назад. Сначала всё шло нормально, а потом что-то случилось. Многие из нас начали терять память и проявлять агрессию, кто-то даже покончил с собой. Тогда наш руководитель, известный нам как Гиппократ, принял решение изолировать всех больных и заняться выяснением причины болезни.

Я слушал и не верил своим ушам. Нет, теоретически всё это представлялось мне возможным, но практически – невероятным. Смущало меня прежде всего отсутствие каких-либо фактов, способных подтвердить её слова. Но неужели она могла такое выдумать?

– Вы вспомнили своё настоящее имя? – осторожно спросил я.

– Нет, к сожалению, у меня никак не получается вспомнить ни своё, ни чьё-либо ещё имя.

– Хорошо, – решил я подойти с другого бока, – если мы не на Земле, то как объяснить, например, то, что здесь растут земные деревья? А Солнце?

– А вы уверены, что это земные деревья? Вы ведь слышали, что они не горят?

– Я слышал, что забор и прочие постройки пропитаны солитарином, который…

– Да? А вы попросите их показать образец этого самого солитарина, – насмешливо перебила она. – Или лучше попробуйте поджечь любое дерево.

Несмеяна махнула рукой в сторону окружавшего нас леса.

– А вы пробовали?

– Нет. У меня нет ни спичек, ни зажигалки. И, кажется, их нет ни у кого. Вы заметили, что здесь никто не курит? Но это всё неважно, Есенин. Может быть, этот солитарин на самом деле существует. Может быть, здешние деревья похожи на земные или же они просто кажутся нам похожими. Может, мы никогда и не видели земных деревьев?

– Хорошо, допустим, всё так, как вы говорите. Допустим, мы действительно находимся на другой планете, – её безумие начало передаваться и мне, – но почему тогда в нашей памяти нет ничего о реальных космических путешествиях? Например, мои воспоминания, то есть не воспоминания, а знания, охватывают период с древних времён до начала двадцать первого века, до две тысячи семнадцатого года, если быть точнее. Почему так?

Несмеяна помрачнела ещё больше.

– У меня нет ответа на этот вопрос. Могу только предположить, что виной всему – наша болезнь. А причина этой болезни может крыться в чём угодно: в воздухе, в воде, в почве. Быть может, подвержены ей только творческие люди, понимаете?

– Извините, но это больше похоже на научную фантастику, чем на правду. Впрочем, я не утверждаю, что вы не правы. Однако без доказательств поверить в это мне сложно. И вот что ещё: зачем это скрывать от нас? Напротив, если всё так, как вы говорите, логичней было бы всё нам рассказать, вам не кажется?

Она с понимающей безысходностью закивала. Было в ней что-то затаённое, сокровенное – временами оно всплывало на поверхность, но лишь на доли секунды, так что мне не удавалось толком вглядеться в это, не говоря уже о том, чтобы ухватиться и вытащить это на свет.

– Думаю, что всё не так просто, как кажется. Мне понятно ваше недоверие. Но рано или поздно вы убедитесь, что это правда, – она вдруг придвинулась ко мне и двумя руками схватила меня за руку. – Только, прошу вас, никому пока не рассказывайте об этом! Пожалуйста! Очень важно, чтобы об этом никто не знал. Дайте слово, что никому не расскажете.

– Хорошо, конечно, – в лёгком замешательстве ответил я. – Даю вам слово, что от меня об этом никто не узнает.

– Благодарю вас. Вы – единственный, кому я могу доверять. А почему – сама не знаю. Ну вот, мне полегчало. Теперь я не одна. Пускай вы и не верите мне. Иногда я и сама себе не верю.

Она вздохнула и отпустила мою руку, но не отодвинулась. От этой близости я чувствовал себя не в своей тарелке и, как только моя рука освободилась, поднялся на ноги.

– А чем вы занимаетесь? – спросил я, всё ещё чувствуя себя неловко.

– О, я философствую, – неожиданно весело улыбнулась она. – Исследую разного рода вопросы, проблемы, беспокоящие человечество испокон веков, связь этих проблем с современностью.

– Например?

– Например, меня очень интересует тема общественного устройства. Интересовала, – она снова помрачнела. – Сейчас меня интересует… Ничего меня больше не интересует. Всё бессмысленно. Какое мне дело до общественного устройства, если я никогда не увижу общества? Я устала, понимаете? Глупости, всё – глупости… Я хочу любви, хочу детей, а не философии. Философия не делает меня счастливой, хотя и привлекает. И прежде всего хочу жить в своём доме, а не в этом общежитии. Чтобы детишки бегали, играли там, и я с ними… Хочу любить своего мужа, а что получилось? Он приехал навестить меня, а я его не узнала, представляете? Но это ещё полбеды. Беда в том, что я поняла, что никогда не любила этого человека. С первого взгляда поняла! Почувствовала. В общем, получается, что за забором, что бы там ни было, меня не ждёт ничего хорошего, так что даже если бы я могла выйти отсюда…

Несмеяна вдруг замолчала и устремила взгляд налево, в сторону дороги, которая просматривалась из беседки метров на пятьдесят, а затем скрывалась за густым лесом. Сначала я не понял, что она там увидела, но потом услышал возбуждённые голоса и сразу узнал их – это были Сократ с Архимедом.

– Да-да, вы абсолютно правы, – говорил изобретатель где-то за деревьями. – Что же касается вашей книги, прошу простить мне, я ещё не дочитал. Видите ли, у меня мало свободного времени…

– О, друг мой, что вы, не извиняйтесь! Книга моя никуда не денется, а вам необходимо завершить начатое.

Они вышли из-за поворота. Несмеяна бросила на меня какой-то отчаянный взгляд и закусила нижнюю губку.

– Да, Есенин, если желаете, я могу дать вам почитать своё эссе «О влиянии общественного устройства на людей в целом и в частности». Там есть любопытные вещи, хотя, призна́юсь, это далеко не шедевр философской мысли, – слишком уж громко сказала она. – Но я постаралась отразить в своём исследовании наиболее важные, на мой взгляд, особенности функционирования различных общественных устройств, главным образом, их влияния на культуру и людей, особенно на людей необыкновенных. Вообще-то только о них там и говорится. Обычные люди мне не очень интересны. В общем, судить вам. Вы будете сегодня обедать? Если да, то я захвачу эссе с собой.

– Что ж, хорошо, я приду… – я так и не решился назвать её по имени, опасаясь, что она обидится и станет ещё печальнее.

– Или вот что: пойдёмте прямо сейчас к нам и…

– Доброе утро, Рэнд! – почти что крикнул Архимед, не дав ей договорить. Они с Сократом почти поравнялись с беседкой, стоявшей метрах в десяти от дорожки. – Как ваши исследования? Написали что-нибудь новенькое? Есенин, настоятельно советую вам ознакомиться с трудами этого прекрасного создания. Она – прирождённый философ!

– Здравствуйте, Эдисон. Благодарю вас, – заметно поморщившись при словах «этого прекрасного создания», холодно ответила Несмеяна и снова обратилась ко мне. – Так что скажете? Проводите меня до коттеджа?

Мне и хотелось, и не хотелось снова оставаться с ней наедине и продолжать разговор. Так бывает, что человек привлекает и отталкивает одновременно, и не так-то уж и просто разобраться, в чём тут дело. Как бы там ни было, я согласился на предложение Несмеяны, и мы двинулись в путь.

Глава 8

Тропинка, ведущая к женскому коттеджу, на всём своём протяжении пролегала через заросли орешника, ветви которого, переплетаясь между собой, как бы образовывали арку над головой, так что возникало впечатление, будто идёшь по туннелю.

Некоторое время мы шагали молча, а затем Несмеяна повернулась ко мне и тихо спросила:

– Сами-то вы что думаете о Солитариусе?

– Я думаю, что это прекрасное место для жизни. Хотя, конечно, в том, что касается общежития, вы правы. Я бы тоже предпочёл жить отдельно. Не знаю, почему они поместили всех под одной крышей…

– А вас не смущает, что в дикой тайге, где, как нам говорят, мы находимся, есть вода и электричество?

– Хм, – задумался я. – Наверное, нет, не смущает. Всё-таки не средневековье на дворе, а двадцать первый век. Наука безостановочно движется вперёд. Сейчас научились вырабатывать энергию из всего, даже из воздуха. А уж воду, если, конечно, есть источники, добыть ещё легче. Всё, естественно, зависит от денег, а денег у руководства Солитариуса, судя по всему, достаточно, чтобы позволить себе такое.

– Источники есть, под нами целое море воды. Конечно, вы правы, но здесь используются индивидуальные насосные станции нового поколения. Наш учёный мне объяснил, что это невероятный технологический прорыв, что эти станции чуть ли не вечны – в отличие от всех остальных станций. Вот вам, кстати, и одно из доказательств, хоть и косвенное, что на дворе не две тысячи восемнадцатый год.

– Хотите сказать, что таких станций не может существовать в две тысячи восемнадцатом? Но можно ведь предположить с большей долей вероятности, что кто-то изобрёл их уже сейчас, просто мир об этом не знает. Впрочем, я всё уточню и тогда сделаю выводы. А что с электричеством?

– С электричеством ещё интереснее дело обстоит. Здесь всё работает на автономных источниках питания, на батарейках и аккумуляторах. Только батарейки эти намного мощнее обычных и долговечнее. Полностью беспроводное питание. Даже в лампочки встроены батарейки. Я хоть и мало во всём этом смыслю, но уж тут и ребёнок способен понять, что такое невозможно в две тысячи восемнадцатом.

Я промолчал. Поверить в её «правду» было тяжело, но и оспаривать её вряд ли стоило: навязчивую идею не остановят никакие аргументы. Я же был уверен, что этот технологический прорыв – дело рук настоящего, а не будущего. Кстати…

– Какой же сейчас, по-вашему, год? – спросил я, стараясь говорить не насмешливо.

Несмеяна как-то странно посмотрела на меня.

– Две тысячи восемнадцатый, – унылым голосом ответила она.

– То есть как? Вы же только что…

– Забудьте об этом. Более я не желаю говорить на эту тему, – уныние в её голосе сменилось ожесточённостью. – Глупости. Забудьте.

– Хорошо, но позвольте ещё кое-что спросить. Вы говорили, что вас посещал муж. Он вам ничего не рассказал? Может быть, намекал на что-то?

Несмеяна печально усмехнулась.

– Какие намёки, Есенин, если он даже имени своего мне не сказал… Это, видите ли, может негативно отразиться на моём состоянии и помешать выздоровлению.

Тропинка вывела нас на поляну, которую почти всю занимал маленький – по сравнению с нашим – двухэтажный коттедж с террасой (слева от входа, как у Гиппократа), густо обвитой каким-то плющеподобным растением. Несмеяна попросила меня подождать снаружи («иначе могут неправильно понять, извините») и отправилась за эссе, а я устроился в плетёном кресле-качалке в углу террасы. Солнце, почти уже оккупировавшее воздух, сюда проникало только частично. Я раскачивал кресло и пытался думать о Несмеяне, но думалось плохо. Только одно мне было ясно: она очень несчастлива, и вряд ли я смогу ей чем-то помочь.

Дверь открылась, из коттеджа неспешно вышел Малевич в клетчатой рубашке с закатанными выше локтей рукавами. Заметив меня, он махнул рукой.

– Приветствую, Есенин! Какими судьбами тебя сюда занесло? Не Купидон ли заманил? – улыбаясь и подмигивая сказал он, протягивая руку. – Ай-ай-ай, не успел очнуться, а уже тянет к женщинам. Что же, и я такой, все мы такие, от природы не избавишься.

– И тебя с добрым утром, – улыбнулся я в ответ. – Жаль тебя разочаровывать, но Купидон тут ни при чём. Я здесь по велению Аполлона.

– Ну это конечно! А что же, ты думаешь, что Аполлон – это не переодетый Купидон? Эх, дружище! Купидон любит прятаться под всевозможными масками, точно тебе говорю. Вот, например, Арес. Кто он? Не кто иной, как униженный, оскорблённый, неполноценный, неудавшийся, а возможно и оскоплённый Купидон.

– Не спорю. Но ко мне это отношения не имеет.

– Да ладно тебе, Есенин! Я же просто шучу. Так ты ждёшь кого-то? Собираешься домой?

– Да. Жду, эм-м-м, Несмеяну, не знаю, как ты её называешь.

– Мыслительницу? Никак не называю. Мы с ней почти не разговаривали, она вообще больше молчит. Хотя я придумал ей прозвище, но только для личного пользования. Тебе скажу, но ты ей не говори, ладно? В общем, когда мне сказали, что она – философ, мне вспомнилась Ханна Арендт. Правда, понятия не имею, о чём эта Арендт – чёрт возьми, ну и фамилия! – писала. Короче, сначала я так и решил: пусть будет Ханна. А потом мне вдруг пришло в голову: какая же она Ханна? Она – Ханна́! А может и ей, ну да ладно… А зачем ты её ждёшь?

– Она предложила мне почитать её эссе. Ты не читал?

– Нет, но слышал. К чтению у меня душа не очень лежит, особенно к философии, особенно к женской. Ну так что, подождать тебя?

В этот момент появилась Несмеяна. В руках она держала тоненькую чёрную книжечку в твёрдой обложке.

– Здравствуйте, Рембрандт. Вот, Есенин, пожалуйста, – она протянула мне эссе. – Как прочитаете, дайте знать, мне очень интересно ваше мнение. До свидания, господа.

И она снова скрылась в коттедже.

– Вот ведь… – задумчиво покачал головой Малевич.

– А ты что здесь делал? Приносил жертвы Купидону? – спросил я, не скрывая насмешки, когда мы немного отошли от коттеджа.

– Как вы могли так обо мне подумать, сударь? Я – художник, а не герой-любовник, – с явным самодовольством ответил он.

– Разве это не одно и то же?

– У вас весьма превратные представления о художниках, дружище.

– Кстати, я видел в доме искусств одну картину, она мне очень понравилась.

– Какая именно?

– Та, где два молодых человека враждебно смотрят друг на друга.

– Да, это прекрасная работа. Говорят, что её написал бывший пациент.

– А твои картины там есть?

– Две, справа от входа. Но я считаю их не очень удачными, – хмуро произнёс Малевич.

– А вообще ты с натуры пишешь или сам выдумываешь?

– Чтобы писать с натуры, особого таланта не нужно. Любого можно научить. Это как фотография. Понимаешь? Это копирование, а не творчество. А я за творчество, за размах, за идею, за субъективность, а не за отражение объективности, то есть копирование. Фотография и фотографическая живопись – это вообще не искусство. Любой дурак может фотографировать, дай только хороший фотоаппарат и прочие атрибуты, – с каждым словом он говорил всё более разгорячённо. – Вот ты называешь меня Малевичем, хотя как художник он мне глубоко неприятен. И вся эта новомодная, желеобразная живопись, абстракционизм, авангардизм и остальное тоже. Знаешь, почему стала популярна расплывчатость, и не только в живописи, а вообще в искусстве? Да потому что большинство само расплывчато! Люди всегда и везде ищут и превозносят своё подобие! Расплывчатому большинству не нужны чёткие идеи, возвращающие с небес абстракций на твёрдую почву. Да, всё расплылось, растеклось, канализацию прорвало! Я тебе вот что ещё скажу: нельзя восхищаться одновременно Рафаэлем и Пикассо. Но большинство, кроме того, что расплывчато, ещё и практически всеядно, оно глотает всё что видит, без разбора. Искусство превратилось в кашу для свиноподобного большинства, вот в чём проблема.

– И что же делать?

– А что тут сделаешь? – махнул он рукой. – Я-то, понятное дело, буду свою линию гнуть. Когда выйду отсюда.

– Думаешь, нас отпустят? – вырвалось у меня ни с того, ни с сего – сам не знаю, почему я это сказал.

Малевич остановился и подозрительно глянул на меня.

– Типун тебе на язык. Конечно, отпустят. Когда вылечимся. Или ты знаешь что-то, чего не знаю я?

– Нет, просто… Не кажется ли тебе, что тут что-то нечисто?

Он хмыкнул.

– Вижу, ты тоже ударился в паранойю. Ну и какая у тебя версия? Подожди-ка, дай угадаю, – он почесал затылок. – Наверно, Солитариус – это проект пришельцев?

Я засмеялся. Мы зашагали дальше.

– Ну уж это вряд ли.

– Да, но вот что я тебе скажу: паранойя в той или иной степени появляется здесь у всех. Мне кто-то рассказывал про бывшего уже пациента, который утверждал, что крыша нашего коттеджа ни на чём не держится. Якобы стропильная система отсутствует. Ну, сходили вместе с ним на чердак, проверили. Стропила оказались на месте, там, где и должны быть. А он всё равно продолжал утверждать, что их не было, когда он там был один. Переклинило беднягу. А тем же вечером он пытался покончить с собой. Сделал верёвку из одежды и хотел повеситься на дереве. Хорошо, что кто-то заметил его и вытащил из петли.

– Да уж, странно. А тебя паранойя не охватила?

– Как сказать… Есть у меня одно подозрение. Только никому не говори, ладно?

– Да, конечно.

– По-моему, Гиппократа не существует.

– То есть как? – усмехнулся я.

– А вот так. Я его никогда не видел, другие тоже.

– Кое-кто видел.

– Кто же? Хотя можешь не говорить, – он нахмурился, – я и так знаю. Раз уж зашёл об этом разговор, вот что я тебе скажу: будь осторожен.

– Ты это о чём?

– Просто будь осторожен с тем, кто говорит, что видел Гиппократа. Этот человек опасен.

– Опасен?

– Это значит, что он близок к помешательству.

Я вгляделся в лицо Малевича: непохоже было, что он шутит…

– Но зачем было выдумывать Гиппократа? В чём смысл?

– Смысл в том, что всегда можно переложить вину на него. Ошиблась Змея, но она как бы ни при чём, ведь есть Гиппократ, который за всё отвечает. Понимаешь, что это значит, да?

– Пожалуй. И если у меня возникнут какие-нибудь претензии или злость, то направлены они будут на Гиппократа. И можно не отвечать на вопросы пациентов, ссылаясь на его приказы. Что ж, это разумно, но если это так, значит, они врут нам во всём. А в это мне не верится. Точнее, я не вижу смысла. Там, где нет здравого смысла, начинаются параноидальные дебри.

Малевич хмыкнул, как бы не соглашаясь со мной, но промолчал.

Мы расстались в прихожей. Художник свернул налево, к лестнице – он жил на втором этаже, а я зашёл в гостиную и наткнулся на Шапокляка, сидевшего в том же кресле, что и вчера вечером.

– Ну что, как успехи, Шекспир? Хотя какой из тебя Шекспир, если даже Есенин из тебя никакой, – ухмыльнулся он.

Я уже собирался пройти мимо, но передумал и подошёл к нему. Шапокляк и бровью не повёл, когда я приблизился. Наглая ухмылка не сходила с его лица и ясно давала понять, что он меня нисколько не боится: то ли не верил, что я решусь ударить его, то ли надеялся на законы Солитариуса.

– Если ты будешь так себя вести, рано или поздно мне придётся применить силу, – спокойно сказал я.

– Ах! – с притворным ужасом воскликнул он. – Неужели вы способны на такое, милостивый государь? Мне придётся рассказать о ваших угрозах руководству. Как же так? Наш поэт едва очнулся, а уже снова проявляет склонность к насилию!

– Я тебя предупредил, – с трудом сдерживаясь, ответил я и повернулся, чтобы уйти, но тут Шапокляк схватил меня за запястье и прошептал совсем другим голосом:

– Вспомни. Это твой единственный шанс. Иначе останешься здесь навсегда.

Это было настолько неожиданно, что я не сразу сбросил его руку.

– О чём это ты? – снова повернувшись к нему лицом, спросил я.

На мгновение мне показалось, что и лицо его стало другим: более серьёзным и даже – ну уж это наверняка почудилось! – сострадательным. Но мгновение промелькнуло, и отвратительная ухмылочка вернулась на своё место.

– Разве я что-то сказал? – удивлённым тоном ответил он. – Кажется, пациента одолевают галлюцинации…

– Что я должен вспомнить? – раздражённо перебил я его.

– Мне-то откуда знать? Ох уж эти поэты! Вечно что-то навыдумывают себе…

Бесполезно было дальше продолжать разговор, и я ушёл в свою комнату, чтобы окончательно не выйти из себя.

До обеда читал эссе Несмеяны. Сначала мозг отказывался воспринимать всерьёз женское философствование, но буквально через несколько предложений ему, мозгу, стало понятно, что и женщины умеют думать и не просто думать, но выхватывать суть:

«…сразу хочу подчеркнуть, что целью данного эссе, а также и моей целью, не является всеобщее благо или создание беспроблемного, идеального для всех общественного устройства – в первую очередь не потому, что это невозможно, а потому, что это противоестественно и, если угодно, усыпляюще, даже умертвляюще. Скажу иначе: благо масс меня не интересует. Ухаживать за сорной травой, чтобы она окончательно уничтожила благородные культуры – этим сегодня занимается государство и церковь. Как сделать так, чтобы благородные культуры выжили и разрослись – вот главный вопрос, который ставлю я перед собой и своим читателем в данном эссе. Ещё яснее: какие условия наиболее благоприятны для выходящего из ряда вон меньшинства, для созидающего меньшинства? Здесь я рассматриваю только одно из множества условий, а именно: общественное устройство…»