Солитариус. Книга первая

– Не то слово. Я в восторге, особенно от забора, – с сарказмом сказал я, глядя ей в глаза. – Сколько деревьев пришлось погубить ради него?

– Это вас расстраивает?

– Да, потому что я не понимаю, зачем уничтожать столько леса, когда можно было использовать другие материалы.

– Успокойтесь, Есенин. Что сделано, то сделано. Я появилась здесь уже после того, как всё было построено.

– И давно вы здесь?

– Около пяти лет.

– Немало. За это время вы наверняка узнали методы и мотивы Гиппократа. Почему, например, он построил именно такой забор?

– А сами вы не поняли? – в нежный голос её проникли сердитые нотки.

– Не понял. А что, если его кто-нибудь подожжёт?

– Забор, как и все строения, пропитан каким-то огнеупорным веществом, его нельзя поджечь. Честное слово, Есенин, вы меня удивляете. Неужели вы не поняли, что Гиппократ хотел создать нечто оригинальное, при этом тёплое и полное жизни? Бетон и металл в эту концепцию никак не вписываются, понимаете?

– Ясно. Ладно, спрошу у него самого. Вы не могли бы меня проводить?

– Мне очень жаль, но Гиппократ не сможет сегодня вас принять, – и, видя, что я собираюсь её перебить, она быстро продолжила: – Ему пришлось срочно отлучиться по делам.

– И когда же он вернётся?

– Я не знаю, но думаю, дня через три.

– Куда он отправился?

– Этого я вам не скажу, – холодно улыбнулась она.

– Ясно.

– Гиппократ попросил меня ответить на все ваши вопросы, связанные с Солитариусом, за исключением вопросов о нашем местонахождении. Надеюсь, вам уже рассказали, что спрашивать о прошлом тоже бессмысленно.

– Да, рассказали. Я только не понял, зачем вам всё это. И почему вы скрываете от нас наше местонахождение?

– Вы знаете, что мы находимся в Сибири. Гиппократ посчитал, что этого достаточно.

– А вы как считаете?

– Я с ним согласна.

– Но почему? Я никак не могу понять.

Златовласка замолчала, всем своим видом показывая, что больше ничего не скажет.

– Что ж, ладно, – не стал я настаивать, понимая, что это ничего не даст.

– Давайте присядем, – приглашающим жестом указала она на круглый столик в центре террасы.

– А почему бы нам не поговорить в вашем кабинете? – спросил я. – У вас ведь есть кабинет? К тому же мне очень хотелось бы посмотреть на ваш коттедж изнутри. Так сказать, сравнить условия проживания.

Златовласка бросила на меня проницательный взгляд и звонко рассмеялась.

– Экий вы хитрец! Надеетесь отыскать что-нибудь, что откроет вам глаза?

– Нет, что вы, как можно! – улыбнулся я. – Мне и в голову такое не приходило.

– Ну-ну. Так или иначе, не сомневайтесь, внутри нет ничего лишнего. Мне просто хочется посидеть на свежем воздухе. Вы же уступите право выбора даме, не так ли?

– И вы, сударыня, обвиняете меня в хитрости? – беззлобно усмехнулся я. – «О женщины, вам имя – вероломство!»

– О да, мужчин едим мы на обед! – забавно нахмурившись, воскликнула она.

– Прошу к столу, обед – за вами следом! – поддержал я игру, жестом пропуская её вперёд.

– Благодарю. Я страшно голодна, – ответила Златовласка и, сделав наимилейший реверанс, направилась к столу.

Она села лицом ко входу, я напротив неё.

– Раз уж мне вспомнился Шекспир… Скажите, почему я помню всё, кроме своего прошлого? И почему мне нельзя узнать хотя бы своё настоящее имя? Что в этом такого?

– Ваш мозг сам блокирует воспоминания о прошлом. Таким образом он защищает себя, то есть вас. Вмешательство с нашей стороны может повлечь тяжёлые последствия. Именно поэтому мы стараемся оградить вас от любой информации, которая может разрушить эту защитную стену. Кое-что мы, конечно, сообщаем, самый минимум, чтобы посмотреть, как отреагирует ваш мозг.

– Но мне сказали, что мы все здесь теряли память не однажды. Как вы это объясните?

– Точно так же. Включение защитного механизма. С высокой долей вероятности можно утверждать, что приступы случаются в момент разрушения защитной стены, то есть в тот момент, когда к вам возвращается память о прошлом.

– Что же в моём прошлом такого страшного? Ах да, вы говорили про несколько попыток убийства и самоубийства. Значит, от этого меня защищает мой мозг? – заглянул я ей в глаза.

Златовласка отвела взгляд в сторону.

– Вашему мозгу виднее.

– Расскажите подробнее.

– Не могу, Есенин. Я и сама не знаю всего. Всем занимается Гиппократ, а я лишь выполняю его указания.

– Ладно, а что там с солипсизмом? Разве это болезнь? Вы говорили, что именно из-за него я пытался убить жену.

– Я такого не говорила.

– Как же не говорили, мне что, голоса какие-то это нашептали?

– Нет, – улыбнулась она. – Я не говорила, что причина вашей агрессии по отношению к вашей жене кроется в солипсизме. Солипсизм – это следствие амнезии, побочный эффект защитной стены. И больше я вам ничего не скажу об этом.

– Просто прекрасно! – начал закипать я. – Каким же образом… По-вашему, я могу вылечиться, ничего не зная о своей болезни и её причинах?

– Я понимаю, Есенин, что вам хочется всё узнать. Но прошу вас поверить мне и довериться Гиппократу и… – она сделала паузу, – своему мозгу. Если бы это могло вас излечить, мы бы не раздумывая всё рассказали. Поверьте, мы точно знаем, что это только усугубит ситуацию.

Её ласковый голос действовал на меня как успокоительное. Я вдруг почувствовал себя ребёнком – беспомощным и обиженным на весь мир, и мне захотелось обнять Златовласку и плакать от обиды. Но я тут же опомнился и взял себя в руки.

– Гиппократ просил передать, что ваша жена прилетит в эту субботу.

– А сегодня?

– Понедельник.

– Что ж, хоть какой-то просвет. Но я не понимаю, как посещения родственников вписываются в ваши методы лечения? Думаете, жена не расскажет мне правду?

– Если она вам не враг, то не расскажет. Гиппократ перед тем, как разрешить посещение, беседует с родственниками. Объясняет им, что правда или даже небольшая доля правды, как настоящее имя, например, может сильно навредить вам. В большинстве случаев с ним соглашаются.

– А тем, кто не соглашается, в посещении отказывают? – насмешливо спросил я.

– Не совсем. Гиппократ предлагает выбор: либо они соглашаются на его методы, либо забирают пациента домой.

– Были такие случаи? Кто-нибудь забирал?

– Такое случалось дважды. И закончилось всё в обоих случаях весьма печально, – тяжко вздохнула Златовласка и опустила глаза. – Мы не должны были отказываться от них. Но что мы могли сделать, если их родственники были такими упрямыми и близорукими? Сначала они были согласны со всеми условиями, а потом, видите ли, передумали.

Было видно, что она сильно переживает по этому поводу. Я неожиданным для себя самого деликатным тоном поинтересовался:

– Так что же произошло?

– Они оба покончили с собой. Сразу же после того, как покинули Солитариус, – слабым голосом сказала она, ломая руки. – Очень талантливые люди. Были.

– Мне очень жаль, – тихо произнёс я. – Но вы не должны винить себя. Если кто и виноват, так это родственники и Гиппократ.

Златовласка одарила меня робкой улыбкой, но ничего не ответила.

– Мне сказали, что мы платим за лечение большие деньги. Это правда?

Она закатила глаза и вздохнула.

– Нет. Это вам наш дедушка сказал? Не советую вам верить всему, что он говорит. Впрочем, как хотите. Деньги… Каждый платит в меру своих финансовых возможностей. Кто-то больше, кто-то меньше. Все деньги идут на Солитариус, но, скажу вам честно, это не очень большие деньги. Если бы не было иных источников финансирования, Солитариус бы долго не протянул. Точнее говоря, его вообще бы не было.

– Иных? Это каких же? – спросил я, хотя и понимал, что ответа не получу.

Златовласка улыбнулась и покачала головой.

– Значит, вы возитесь с нами не ради денег… Тогда ради чего?

– В жизни существует множество гораздо более достойных целей, чем зарабатывание денег. Особенно если в них уже не нуждаешься.

– Ясно. То есть вас интересует то, что происходит с нами, наша болезнь… Ну а я? Какова мера моих финансовых возможностей?

– Понимаете, Есенин, насчёт всего, что касается вашего прошлого, мы могли бы врать, чтобы успокоить вас. Мы могли бы выдумать ваше прошлое и выдавать его за правду до тех пор, пока ваша память не пришла бы в норму, но мы предпочли быть откровенными с вами. Понимаете?

– Кажется, да.

– Очень хорошо. В таком случае не заставляйте меня врать.

Не знаю почему, но я ей верил. Наверное, причина крылась в её глазах. В них не было двойного дна, чего-то затаённого, она определённо говорила то, что думала. А Сократ… А что Сократ? Просто параноик. Он сам назвал свои подозрения домыслами. Иначе и не скажешь. Неизвестность – это зеркало, в котором человек видит только своё отражение. Сама темнота, в сущности, пуста, – человек наполняет её собой. Так и возникают монстры, боги, иные миры и прочие домыслы. Сократ долго смотрел в глаза неизвестности, и в итоге неизвестность обрела его черты, она, если можно так сказать, стала им. Быть может, старику хочется верить во всякие заговоры, тем более что он – писатель, фантазёр. А что же я? А я, пожалуй, отвернусь от темноты. Хотя бы на время. Подожди-ка…

– О чём задумались, Есенин? Вы мне не доверяете? – как будто бы с обидой спросила Златовласка.

– Нет… то есть да… то есть доверяю, – рассеянно пробормотал я в ответ. – А задумался я о другом. Сегодня со мной произошло что-то странное.

– Да? – она внимательно посмотрела на меня. – Расскажите, мне очень интересно.

– Мы с Сократом шли мимо изолятора, и мне захотелось зайти внутрь. Это ведь не запрещено?

Мне показалось, что Златовласку встревожили мои слова. Едва уловимая тень пробежала по её лицу. Но когда она заговорила, мои подозрения как рукой сняло.

– Это не запрещено. По той простой причине, что изолятор всегда закрыт. Полагаю, вы видели дверную ручку? Так вот, это не просто ручка. В неё встроен сканер отпечатков пальцев. При всём желании вы бы не смогли попасть внутрь.

– Правда? – насмешливо спросил я. – Каким же образом тогда я открыл дверь?

– То есть как открыл? – округлила глаза Златовласка. – Это невозможно.

– Тем не менее дверь открылась. Но вот что случилось дальше: когда я шагнул внутрь… А внутри было очень темно почему-то или так и должно быть? Так вот, я шагнул, и вдруг… даже не знаю, как объяснить… меня как будто по голове ударили… В общем, я потерял сознание и очнулся уже снаружи, а дверь каким-то непонятным образом закрылась.

Златовласка слушала внимательно и теперь уже явно встревоженно.

– До и после этого у вас были приступы боли сегодня?

– Это неважно, – отмахнулся я. – Объясните мне, что произошло и что вы там прячете.

Она помолчала несколько секунд, затем сказала:

– Мы ничего не прячем там, Есенин. Что касается двери, вероятно, в работе сканера произошёл сбой, потому она и открылась. А потом вы потеряли сознание. Судя по всему, вы ещё не совсем оправились от приступа. Я вам советую, более того, настоятельно прошу не напрягать в ближайшие дни свой мозг. Дайте ему отдохнуть. Доверьтесь нам, мы знаем что делаем.

– Да, кстати, что именно вы делаете? Как вы нас лечите?

– Я всё ждала, когда же вы наконец спросите об этом, – хмыкнула Златовласка. – В общем-то, по сути, мы вас не лечим. Мы всего лишь создаём условия для вашего самоизлечения, если можно так сказать. Следим за вашим состоянием, пытаемся понять причины вашей болезни и как лучше всего с ней бороться. Проводим обследования, но не чаще двух раз в год. Чаще нельзя, потому что оборудование, которым мы пользуемся, может нанести организму непоправимый вред – как в настоящем, так и в будущем. Дело не в том, что мы пользуемся плохим оборудованием, просто безопасного оборудования такого рода вообще не существует. Пока что. Это, несомненно, всего лишь вопрос времени. Понимаете, Есенин, то, что произошло и продолжает происходить со всеми вами, – явление новое, относительно редкое и недостаточно хорошо изученное, чтобы можно было что-то утверждать о нём со стопроцентной уверенностью. Кое-что, впрочем, мы знаем точно: ни в коем случае нельзя трогать защитную стену, созданную вашим мозгом. Рано или поздно она рушится сама, и тогда память возвращается. Проблема в том, что в большинстве случаев мозг не готов к этому и поэтому сразу же возводит стену заново. Наша задача – подготовить ваш мозг к тому времени, когда к вам вернётся память. То есть попросту не рассказывать вам о прошлом ничего лишнего. Но иногда и это не помогает.

– Хм, странно. Получается, о том, что я чуть не убил жену и ещё кого-то, рассказать было можно, а о том, как меня зовут, нет? Что-то у вас не срастается, сударыня…

– Не всё так просто, сударь. Зря вы подозреваете меня во лжи, – улыбнулась она.

– Возможно… Ну и скольких вы вылечили? То есть, прошу прощения, какой процент больных самоизлечился?

– Процентами, сударь, занимаются статистики, которым больше делать нечего, как копаться в цифрах и всегда раскапывать то, что им необходимо. Мы считаем себя выше такой ерунды. Статистика уравнивает, усредняет людей, делает их марионетками в своих руках, а руки её – это ледяные руки смерти: они умерщвляют всё, к чему прикасаются. Мы же относимся к своим пациентам с любовью, мы их уважаем и ценим.

Златовласка так мило рассердилась, что мне даже стало весело.

– Что ж, это радует. Но сколько всё-таки людей вылечилось? Я имею в виду: вылечилось окончательно.

– У нас выздоравливают все – рано или поздно. Ответ на ваш вопрос: подавляющее большинство. Есть, конечно, случаи тяжёлые, требующие немало времени, но, уверяю вас, мы справимся и с ними. Я уже говорила вам, что мы не лечим безнадёжно больных.

– Да, я помню. Но откуда вам знать, что я, например, не безнадёжно больной? Вы же сами сказали, что толком ничего не знаете о нашей болезни.

Она покачала головой и бросила взгляд на золотые наручные часики.

– Вы собираетесь ужинать? Если да, то сейчас самое время отправиться в столовую.

– Вы меня прогоняете? – улыбнулся я.

– Вовсе нет, я просто спросила. Вы обедали?

– Да, благодарю за беспокойство. Кстати, где вы нашли такую повариху?

– У нас их две, а главный повар – мужчина. Вы о какой говорите?

– О Золушке, – хмыкнул я. – То есть… в общем, я говорю о немного упитанной. Правда, вторую я не видел, может, и она… кхм… немного упитана.

– Вы назвали её Золушкой?

Златовласка засмеялась, но смеялась она, пожалуй, не над Коровой, а надо мной. Это был искренний, беззлобный смех женщины, уверенной в своей неотразимости. Наблюдая за ней в эти мгновения, я снова пришёл к выводу, что она откровенна со мной. По крайней мере, мне стало ясно, что её не мучают угрызения совести. Значит, вряд ли она желает мне зла.

– Ну, мне пришлось как-то её назвать, иначе она отказывалась нас кормить. Вообще у неё скверный характер, вы заметили?

– Что есть, то есть. Но на самом деле она очень добрая. Просто не обращайте внимания на её слова.

– Хорошо. А что вы скажете о пациенте, которого зовут Шапокляк?

– А что с ним?

– Он, так сказать, провоцирует других пациентов. Не успел я прийти в себя, как он тут же заявился ко мне в комнату и начал оскорблять меня и Сократа. Он даже вцепился в бороду старику и вырвал из неё клок. Это нормально, по-вашему?

– Нет, это ненормально, – спокойно ответила Златовласка. – Я с ним поговорю. Со словесными оскорблениями мы ничего поделать не можем. Мы не вмешиваемся в вашу жизнь, единственное исключение – физическое насилие.

– Это можно понимать как «когда вы начнёте убивать друг друга, тогда мы и вмешаемся»?

– Не переворачивайте мои слова с ног на голову.

– Прекрасно. Знаете, к какому выводу я пришёл, обдумывая ваши методы? Вполне логично предположить, что вы круглосуточно следите за нами. С помощью скрытых камер и микрофонов. В коттеджах, в столовой, в общем, во всех зданиях. И на территории. Это не паранойя, а вполне логичное предположение.

– Но не соответствующее действительности, – с укоряющей улыбкой подчеркнула она последнее слово.

Я почувствовал сильную усталость от разговора. Или, скорее, от безрезультатности разговора. Мне захотелось остаться одному – не для того, чтобы снова погрузиться в размышления, наоборот, чтобы ни о чём не думать.

– Да, я понимаю, что вы не признаетесь в этом, даже если я прав. Ну что ж, ладно. Значит, жена приедет в субботу? Во сколько?

– Точно пока не скажу, но ближе к вечеру. В пятницу станет известно точно.

– Вы дадите мне знать?

– Конечно.

– Отлично. Вопросов у меня больше нет. По крайней мере, пока нет. Если позволите, я пойду.

– Хорошо, Есенин. Приятного вечера. Если возникнут вопросы, милости прошу. Как только Гиппократ вернётся, вы сможете с ним поговорить.

– Да, благодарю. Хорошего вечера и приятных снов, Златовласка!

– Спасибо, и вам, – она протянула мне маленькую ладошку, и я бережно пожал её. – До встречи, Есенин. Берегите себя.

Глава 7

В тот день ничего примечательного более не произошло. Я спокойно добрался до своей комнаты, принял ванну и благополучно, то есть практически безмысленно, заснул.

Сначала мне снилось что-то непонятное, но пугающе знакомое. Какая-то женщина говорила мне о том, что случайностей не бывает и что одна спичка может сжечь весь лес или что-то в этом роде, на что я голосом Златовласки ответил, что лес не сгорит, так как он пропитан паранойей. Затем появился Сократ с кроличьей головой в руках – втягивая ноздрями воздух, он пробормотал: «Однако пахнет враньём. И кровью». Было ещё что-то, чего утром я вспомнить не смог.

Вскоре после того, как я проснулся (это было около семи), ко мне постучался Сократ и пригласил на кухню пить кофе, который он «только что сварил». Я бы с удовольствием выпил кофе в одиночестве, но это было невозможно, а кофе мне очень хотелось, поэтому пришлось принять приглашение. В коттедже, как и вчера, стояла тишина. Вероятно, здесь вообще не бывало шумно.

Кухня оказалась просторной и светлой, с двумя широкими окнами. Возле одного из них, за длинным столом, покрытым белоснежной скатертью, сидели двое незнакомых мне мужчин. Тот, что сидел ближе к выходу, был совсем молодым: лет двадцать на вид, очень худой, с выпирающими сквозь тонкую серую футболку ключицами, лохматый, темноволосый, с безучастным выражением лица и отсутствующим взглядом. Если бы нужно было сходу описать его одним словом, я бы сказал, что он – полумёртвый. Хотя, возможно, это было бы несправедливо – всё-таки шёл восьмой час утра…

Второму, сидевшему у окна, явно перевалило за сорок. Он, в отличие от молодого и несмотря на ранний час, был «живым». Умное лицо, взгляд, как будто бы чем-то обеспокоенный, растрёпанные чёрные волосы, местами тронутые сединой. Он зачем-то напялил на себя толстый черный свитер, хотя на кухне, да и вообще в коттедже, было очень тепло. Даже Сократ, ходивший вчера в плотном костюме, сегодня надел лёгкую рубашку. Впрочем, у каждого – свои причуды, то есть свои привычки.

– Знакомьтесь, Есенин. Это наш шахматист, – представил молодого Сократ.

– Здравствуйте, – протянул я руку шахматисту. – Если не возражаете, я буду называть вас Фишером.

Он как-то нехотя поднял на меня глаза, вяло пожал мою руку и под стать своему безжизненному виду выдавил из себя:

– Мне всё равно.

Я глянул на Сократа. Он улыбнулся и, качая головой, сказал:

– Вы снова повторились, друг мой. Однако я начинаю думать, что ваша ошибка с Моцартом – случайный сбой. Давайте попробуем ещё раз.

Мы подошли ко второму мужчине.

– А вот наш учёный и изобретатель, невероятно умный человек.

Мы пожали друг другу руки, и я спросил:

– Позвольте уточнить: вы главным образом учёный или изобретатель?

– И то, и другое. Я использую науку для того, чтобы изобретать. Я считаю, что наука, которая не даёт плодов, – это потеря драгоценного времени. Чистую научность необходимо искоренить! – немного разгорячённо объяснил он. Голос у него был довольно резкий и хриплый. Я дал ему имя Архимед. Но вслух сказал другое:

– Согласен с вами, Кулибин, – лицо Сократа вытянулось от огорчения. – Так вы уже что-то изобрели?

– Пока немного. Из выдающегося – солитарин. Это вещество, которое придаёт легковоспламеняющимся материалам огнеупорные свойства. Древесина, обработанная солитарином, приобретает свойства металла. Принцип действия солитарина…

И он полез в научные дебри, в которых я ориентировался так же, как обезьяна в искусстве. Может, ещё и потому, что с утра мозг отказывался вникать во всё это. Тем временем Сократ налил нам кофе, и мы сели рядом с изобретателем. Архимед говорил быстро – как по бумажке – и достаточно долго. Временами я что-то спрашивал, но скорее из вежливости, нежели из любопытства. Единственное, что я выудил из потока научных терминов – это то, что солитарин представляет из себя смесь природных материалов – каких именно, Архимед не пояснил, сославшись на необходимость держать состав в тайне. Как только он закончил речь о свойствах солитарина, Сократ попросил его рассказать про аэромобиль. Мне, честно признаться, было уже неинтересно, к тому же и мозг мой противился такому количеству информации с самого утра. Или, наверное, он противился не количеству, а качеству подачи такой информации. Но я не винил Архимеда в неумении объяснять доступно – в конце концов, он вообще не был обязан кому-то что-то объяснять. Когда Сократ упомянул аэромобиль, я, не дожидаясь новых словесных извержений, спросил, когда можно будет идти завтракать. Оказалось, что можно идти хоть сейчас – что я и предложил всем, кроме Фишера, которого и след простыл. Сократ и Архимед – ну и парочка! – согласились.

Погода стояла прекрасная. Солнце ещё не полностью сковало воздух своей любовью, и дышалось хорошо. Лес и его обитатели уже проснулись, если, конечно, они вообще спали.

По дороге учёный излагал нам принцип работы здешнего (ибо, как он сказал, моделей существует достаточно) аэромобиля, погрузившись в море научных и технических подробностей. Я счёл за лучшее пропустить их мимо ушей и стал думать о том, что несёт человечеству назревающая эпоха технократии (в смысле тотального влияния на человеческую жизнь технологий, а не власти специалистов). С одной стороны, улучшение жизненных условий, окончательное освобождение людей от тяжёлого и рутинного труда, быть может, появление бесплатной искусственной пищи, искоренение болезней, а там и бессмертие – всё это лежало на поверхности, затмевая своим блеском другую сторону – тёмную и неприятную, особенно для коммунистически настроенных технократов. Впрочем, коммунисты всегда умели закрывать глаза на очевидное – и свои, и чужие. А тем, кто не хотел добровольно слепнуть, глаза выкалывали – во имя справедливости, равенства и братства. «Ты должен видеть то, что видят другие: если все говорят «это белое», значит, это белое, несмотря на то, что по всем признакам – это чёрное» – вот и весь коммунизм, точнее, социализм, грезящий о коммунизме, как христианство о царстве божьем. То же случится и с технократией, если у её руля встанут коммунисты, либералы или демократы, в общем, все, кто так или иначе говорит о равенстве людей. Допустим, человечество научится создавать пищу из воздуха, и что тогда они сделают? Правильно: всех накормят. Работать будут роботы, а люди будут заниматься… Вот в этом и суть тёмной стороны технократии. Чем сейчас занимается человек обыкновенный, когда не работает? Смотрит телевизор, пьянствует, пропадает в интернете, в общем, занимается чем угодно, но не созиданием. Избавь человека обыкновенного от работы, от борьбы с нуждой – и он сойдёт с ума, сопьётся или покончит с собой. В любом случае ничего хорошего из этого не выйдет. Человеку обыкновенному не нужна так называемая свобода. Освобождать от борьбы за пропитание стоит только тех, кто знает, как воспользоваться этой свободой, тех, у кого есть цель и кто сам себе хозяин. Главным образом – людей науки и искусства. Но понадобится ли наука, если основная проблема человечества – голод – будет решена? Космос? А зачем он нужен, если Земля станет раем – в хорошем смысле этого слова?

И я понял, что не хотел бы жить в такую эпоху, в этаком беспроблемном сонном царстве. Впрочем, проблемы всегда найдутся, а если нет, человек их сам создаст или выдумает. Людям необходим враг, каждому – свой: нужда, болезнь, идеи или что-то другое – в зависимости от уровня человека. Скажи мне, кто твой враг, и я скажу, кто ты. Да, борьба у нас в крови. Как только борьба прекращается, начинается деградация. А с чем борюсь я? Кто мой враг?

…В столовой никого, кроме нас, не было. На завтрак подавали овсянку, омлет, различные блинчики и бутерброды с сыром и ветчиной. Корова сегодня вела себя прилично – по крайней мере, пока. Сократ взял один бутерброд и чай – голод не уступал паранойе, но и паранойя не уступала голоду. Архимеда же, судя по всему, не терзали никакие подозрения, и он набрал всего понемногу. Я особого голода не чувствовал и потому попросил кофе и пару бутербродов.