Тень ее третьего имени

– Какой? – повела Одиллия плечом.

– О том, кто ты мне… Зачем пришла.

Она, не торопясь, отпила глоток, поводила черным ногтем по граням бокала. А потом резко вскинула взгляд. От неожиданности я невольно отклонился назад.

– Кто я тебе, – повторила Одиллия на свой дерзкий лад. – Я прошла мимо него, даже не взглянув. Лишь бросила в воздух: ошибка.

Преодолев секундное онемение, я рассмеялся. Пазл встал на свои места. Такие фразы и впрямь бросают лишь подружки из Тиндера.

– Что смеешься? – посерьезнела она. – Сказал всем, что трахаешься со мной?

– Нет, ты что, – часто заморгал я против воли.

– Не сомневаюсь. Репутация превыше всего. Это мне втирала мать с самого детства. Она, наверное, права, тебе лучше знать. Но вы никогда не уясните одну вещь…

Рука сама потянулась к бутылке вина.

– Что не важно, кто где работает, какую жизнь ведет, может или не может позволить себе есть в таких ресторанах, – обвела Одиллия в воздухе потолок, – потому что статус даст тебе фору ровно на пять минут. А дальше вскроется все, что ты представляешь из себя на самом деле.

– О чем ты? – мотнул головой я.

Одиллия наклонилась ближе. Ее лицо почти у моего, нотки ветивера заполонили воздух.

– Да о том, что происходит прямо сейчас. Тео, я никто. Я работаю в кофейне и общаюсь с говнарями на трассах Нью-Йорка. Я написала один роман, который в трезвом уме и памяти никто никогда не издаст, но я сейчас здесь, над тобой, и могу играть так, как мне вздумается. А ты и дальше будешь стараться не уронить лицо, свое достоинство, ты ведь такой крутой важный дядя при бабках. Официоз жалким пластырем ляжет на твою одержимость мной, выставит тебя извращенцем. Ведь тебя не волнует мой роман, лишь позабытая искра в нем. Она сейчас набирает мощь в твоих глазах. Так смотришь на меня… Мистер Феррети, вы просто животное…

И я поцеловал ее. Так, как целуют в фильмах самоуверенные мачо. Я таким не был, но я горел. Так, что весь мир вокруг стал пеплом на моих ботинках. Я держал ее шею, ощущая, как бьется под пальцами ее пульс. Впивался в ее губы, словно поглощая сладкое вино.

Повинуясь току своей крови, я чиркал красный крест на своей жизни и принципах. Я не думал ни о чем. Просто не мог. Надеялся, что подумает она, но Одиллия лишь стала искать мой торс под вспотевшей рубашкой.

– Перестань, – прошептал я.

Виски больно сдавливали голову. Я разрывался под касаниями ее губ, под их плавным рисунком на шее.

– Одиллия, стой. На нас смотрят.

Но она не слышала меня. Пока я лишь исследовал ее голую спину, с меня стал сползать воротник рубашки.

– Все, перестань…

Наивный. Глубоко дыша, я смотрел в бесстыжие глаза, что двумя изумрудами забирали мою сущность в свой плен. Ладно, хорошо. Господи…

Она нависала надо мной, наблюдая, как скованные пальцы набирают по клавиатуре адрес для такси, как руки мучительно изгибаются в запястьях, все ошибаясь и вновь набирая текст.

– Не торопись, Тео, – прошептала она. – Впереди вся ночь…

– Заткнись! – это уже не я процедил. Не я вновь притянул ее к себе, впиваясь ногтями в нежную кожу под волосами, оттягивая волосы вверх, чтобы поцеловать ее шею у затылка.

Она издала чуть слышный стон. На придыхании успела проговорить: "Вызывай уже".

– Пять минут.

– Надеюсь, у нас будет больше.

Наотмашь шлепнул ее по ноге. Беззвучно. Под столом. Никто не видел, но она все почувствовала, потянула на себя галстук так сильно, что я стал задыхаться. Маленькая сучка.

– Угомонись. Надо оплатить счет.

– М-м, хочешь доставить девушке двойное удовольствие? – игриво

провела по моей щеке Одиллия.

Да. Ты еще не знаешь, какое.

Оставив официанту стопку чаевых, мы вышли на воздух. Уже не тот, что проводил меня сюда. Ночью Нью-Йорк – город грехов, а не работы.

Я взял ее за руку. Крепко. Я, но как будто уже не я. Я настоящий, словно Билли Миллиган, давно покинул "пятно", ушел из сознания. Но Одиллия оставалась собой. По крайней мере, той частью себя, которая была под ее контролем.

Таксист все понял без слов. Все почувствовал. Мы неслись так быстро, что я растворился в собственном токе крови в висках, почти не чувствуя боль от ее ногтей у себя на запястье. Она все искала мой взгляд. Я все прятал глаза в тени, так, чтобы она не видела их даже в отражении.

Приехали. Чуть не перепутал забор. Ряд пронумерованных таунхаусов впервые предстал передо мной сплошной серой массой. Ее вдох – затем мой. Она выдыхает, я пытаюсь задержать дыхание. Но этот ветивер, чертов ветивер. «Signore, che il cuore resti puro, e la mia volonta ferma come roccia…»1

Дверь припечаталась к стене. Одиллия повисла на мне сразу, как мы перешагнули порог, эту точку невозврата. Надо дойти до кровати, аккуратно снять очки, хотя бы включить свет, но я не могу перестать вдыхать ветивер с ткани ее платья. Не могу отнять губ от шеи, ключиц и ее груди. Нежная кожа под шелком, мне так хотелось увидеть ее, но я уже ничего не могу. Не могу. Не могу отпустить ее.

– Тео, – все шепчет она. Больше в окончании нет плавности, воздуха. Лишь удушье. Сдержанный вскрик, резко замерший в воздухе. Ее пальцы играются с моими волосами,

1Господи, пусть мое сердце останется чистым, а воля твердой, как скала.

оттягивают их до боли, звона в ушах, но ее аромат намертво приковал мое тело к ней. Я успел пройти лишь до гостиной. Дрожь. Оступаюсь обо что-то в темноте, и падаю вместе с ней, успевая удержать ее у самого пола. Знаю, что усмехается. Чувствую – закусывает губу. Пока я дышу у ее уха, теряя способность выпускать воздух без рева.

– Успокойся, малыш, – шепчет она.

– Замолчи!

Ладонь звонко впечаталась ей в щеку.

– Ах ты, тварь!

Гибкая, сильная, как пантера, Одиллия извернулась и в один рывок выбралась из-под моего тела на свободу. Закинула на меня ногу – под ней теперь я. Одной рукой она стала душить меня, другой оттягивать кудри со скальпа.

– Ты что позволяешь себе, мразь? – громким шепотом произнесла она, пытаясь вставить все слоги без пауз на вдохе.

Ее ладонь плотно прошлась мне по щеке. Не игриво, как я шлепнул ей. Так бьют парни на уличных потасовках. Темнота враз налилась кровью. Я словно провалился в ад. С самым коварным демоном в моей жизни.

Бросив очки к стене, я притянул к себе ее лицо. Искры в глазах угасали под гнетом вездесущего ветивера, накала грозы в ее волосах. Ее губы давно потеряли на моей шее свой блеск и теперь стесывали об нее кожу до трещин.

– Одиллия…

Укусила меня. Въедливые поцелуи устремились вниз, ожесточенно, словно сдирая покров с моей сущности. А потом ей надоело. Я ожидал чего угодно, но не треска ткани у себя на груди. Одним рывком она порвала рубашку. Еще до того, как стих удар пуговиц об пол, я резко потянул вниз молнию платья. Она осталась в одном белье. Глаза привыкли к темноте. Я стал думать, что Одиллия – лишь удачная маскировка Лилит или какой-то другой демонической сущности.

Чем ниже я стягивал ткань платья, тем все сложнее становилось дышать. Казалось, сейчас порвется и ширинка брюк. Одиллия поспешила припасть вниз. Лишила удовольствия наблюдать очертания талии. Но обещала другое…

– Боже мой, – чуть не потерял я душу.

Ее пальцы обхватили член нежным кольцом и, казалось, обрели с ним вселенскую гармонию.

– Не упоминай имя Господа, пока грешишь. Что, мама не учила тебя такому?

Хотелось прижать эту суку к стене. Связать и всю оставшуюся жизнь не давать ей даже пошевелиться под своим телом. С губ стала сочиться кровь. Металлический привкус побуждал тягу к власти над ней еще сильнее. Но я не мог. Ее движения губ были слишком умелыми…

Я разучился говорить. Просто притянул ее за волосы к себе, подхватил влажный подбородок, взглянул в глаза. Конечно, так казалось в темноте, но даже это знание не смягчало ужаса: в глазницах была встречала темнота. И две безумные искры по центру.

– Ты что-то хочешь сказать, дружок? – произнесла Одиллия с резкой издевкой.

Нет. Я скинул ее с себя. Прижал к полу, зажал ее грудь. Соски, словно камень, но этого мало. Я хотел довести до предела похоть. Соленые, сладкие, набухшие. Я пытался обращаться нежнее с совершенством. Не выходило. Она слишком хороша. Я не знал, как усмирить жажду все взять от нее.

Каждый сантиметр ее тела хотелось обвести языком, укусить там, где сдержаться уже невозможно. Таких мест было много – все. Одиллия стала стонать, все больше пытаясь спрятать от меня свое лицо, изогнуться назад, но я только и ждал этого.

– Возьми уже.

Как раз собирался. Но презерватив далеко. Придется отпустить ее на пять секунд, а может, даже и дольше. Я не могу…

– Подожди, – потянулась она рукой к своей сумке. Кинула два квадрата мне в лицо и вновь отклонилась к полу. Как-то резко изогнулась, словно думала от меня сбежать.

– Стоять, – вцепился я в ее талию.

Глубокий вдох. Грубо придвинул к себе ее бедра. Обхватил. Член стал плавно входить в нее, от влаги закружило голову. Я старался как можно медленнее, но Одиллия больше не могла ждать. Она сделала рывок, и я оказался в ней. Она вскрикнула мне в ладонь – я поспешил закрыть ей рот рукой.

– Бымстрм, бымстм, – пыталась выговорить она. Но для меня ее слова уже

мало, что значили. Никаких быстрее. Я хочу растянуть каждый миг, пока я владею тобой.

Она кричала от бессилия. Я пытал ее медленным, плотным вхождением. Ее грудь в моих пальцах горела огнем. Ягодицы терлись об пах – я закинул на спину ее ноги.

Наконец, я отнял руку от ее лица. Но лишь для того, чтобы вложить ей палец меж губ. Она тут же принялась посасывать его. Но долго я так не смог. Мне хотелось слиться с ними, забрать ее душу себе. Наши языки сплетались как дикие змеи, норовя связаться в узлы. Не вытерпев, я стянул ее запястья галстуком, другой край привязал к ножке дивана. Она не возражала, но сейчас я не остановлюсь, даже если она будет умолять меня. Контроль потерян, ничего изменить нельзя. Ты будешь только моей, Одиллия.

Она кричала, как кричат жертвы маньяков. Я же говорить давно разучился. Просто взял обрывки рубашки и завязал ей рот. Но когда толчки стали грубее, стал ускоряться темп, ткань тоже перестала спасать.

Я поспешил кончить, упасть рядом с ней. Невыносимая легкость бытия – не про это ли? Отдышавшись, я пришел в себя, взял ее лицо в ладони. И мне показалось… по нему текли слезы. Тушь темными струями делила лицо. Сердце замерло от страха. Но потом залилось новой дробью.

– Оди…

Она подняла на меня глаза. Два хищных зрачка, с восторгом искрящихся опороченным катарсисом безумия.

***

Началась гроза. Сразу, как я развязал ее, подхватил на руки, чтобы отнести в душ, за окномпромелькнула молния. На миг залила весь квартал серебром, апотом дом сотрясся от грома. Даже усиленная звукоизоляция стен не справлялась с визгом сирен. Казалось, машины специально голосили вразнобой, чтобы их вой безостановочно оповещал город о наступившей опасности.

– Не боишься грозы? – ласково наклонился я к ней.

Одиллия слабо улыбнулась какой-то безжизненной утомленной улыбкой.

– Ты чего? – забеспокоился я. – Если что-то было не так…

Покачав головой, она приложила палец к моим губам. Провела по лицу тыльной стороной руки, и мне почему-то захотелось потереться об нее щекой. Так я делал только с Лили, но ведь это совсем другое.

– Пойдем. – Я зашел с ней в ванную, включил лишь подсветку зеркальной рамы. Мой уголок привел Оди в восторг.

В просторной комнате из итальянской керамики умещалась моя маленькая жизнь. Душевая кабина занимала полстены. Рядом с панно стоял кофейный бамбуковый столик с плетенными стульями. Ванна напоминала мини-бассейн в саунах, тоже глубокая, с мозаичной отделкой. Она отражала теплый отблеск свечей, что я обычно зажигал после тяжелых будней. Я и сейчас решил достать их из тумбы. Надеялся, что Оди не заметит мою скромную коллекцию.

– Там что, три ряда свечей? – Она опустилась рядом со мной. – И аромапалочки есть! А это что?

О, боже…

Одиллия протиснулась в узкую щелку, что я оставил, загородив собой полки тумбы. Смеясь, достала из-за моей спины нераскрытую упаковку лепестков роз, умудрилась зацепиться и за бокалы из муранского стекла.

– Одиллия…

– Ну, ты романтик, Тео. А где же плетки, холодное оружие? Такому зверю,

как ты, жечь в ванной свечи не подобает.

Я рассмеялся.

– Итальянские корни дают о себе знать. А из холодного оружия у меня только Умберто Эко, «Слепота» и «Песни Мальдорора».

– Опасный человек, – усмехнулась она. – Ты жил в Америке всю жизнь? В

Италии, насколько я знаю, английским себя не утруждают.

– Семья перебралась в Штаты, когда мне исполнилось пятнадцать лет. Отец был послом, в Нью-Йорке ему предложили престижную должность. А английский я с детства учил сам. Хотел читать Шекспира в оригинале.

Одиллия посмотрела на меня таким гордым взглядом, словно глава мафии увидел собственные черты в подрастающем ребенке. Стала изучать свой трофей из уголка моего покоя.

Я мог долго рассказывать о своем пути. Потому что, как бы ни складывалась жизнь здесь, часть меня всегда будет задумчиво бродить вдоль берега Адриатики, искать ответы в песках, высматривать чаек на горизонте. Там дружба что-то значила для людей и дорогого стоило найти ее. Там можно было быть собой, искренним: грустным или чрезмерно разгоряченным, молчаливым, скромным, откровенным. В Нью-Йорке так нельзя. Здесь приторные улыбки людей ничего не обещают. Мы вроде друзья, а вроде и нет. Даже с Джоном мы никогда не обсуждали сокровенное.

Все это я рассказал Одиллии, когда мы опустились в ванную, поочередно приняв душ. Она сидела передо мной, в пене, игриво лопая пузыри, пока я водил пальцами по ее плечам. Вглядывался в то, как мерцает на ее коже блеск свечей. Не верил в происходящее. Мне хотелось обнимать ее до утра. Под мерный стук дождя, смакование вина и песни U2, что я включил на фон. Сквозь наши истории доносились строки, заставляя иногда прерваться на полуслове, вслушаться в драматичный тембр Боно. Замолчать. А потом закрыть глаза, ближе прижаться друг к другу.

«You're gonna sleep like a baby tonight.

In your dreams, everything is alright.

Tomorrow dawns like a suicide.

But you're gonna sleep like a baby tonight»2

Я боялся, эти строки могут стать пророческими. Но я не позволил уехать ей домой в такую грозу. Даже сквозь запотевшие окна виднелись лужи вместо дорог, и после долгих уговоров Одиллия все же осталась со мной. Легла в постель, обнаженная, теплая. Она тут же уснула, и я прижал ее к себе. Сумасшедший вечер плавно перешел в спокойную ночь. Когда мысли не досаждали в голове, и в душе разливалось тепло. Я долго не давал себе уснуть, стараясь насладиться каждым мигом. Мигом последним. Что-то внутри неотвратимо подсказывало мне это.

2«Сегодня ночью ты будешь спать, словно младенец.

В твоих снах все замечательно.

Завтрашний день кто-то встретит самоубийством,

А ты сегодня ночью будешь спать, словно младенец»

Оди

Он думал, я уже сплю. Глупо, конечно, но я притворялась. Мне нравилось смотреть его глазами на себя. Пока Тео водил кончиками пальцев вдоль спины, касался ее губами, мне так и хотелось засмеяться от щекотки. И в тоже время, ощутить меж ягодиц его член. Низ живота ностальгически сводило от его размеров. Но Тео не должен об этом знать. Пусть думает, он для меня – очередная игрушка. Так оно, конечно, и есть. Вот только игрушка обещает стать любимой.

У меня получилось. Перед сном я пыталась настроить себя на ранний подъем, встать первой, убраться отсюда. Ну, и выхватить что-то из его вещей. Даже если платье еще живо, надеть его нельзя. После вчерашнего – это что-то вроде плохой приметы.

Но черт, не удержалась. Не смогла. Что-то потянуло меня все оглядеть – найти ключик к душе Тео Ферретти. Потому что мне казалось, игра в моих руках. Что мне весело, что я иду подписывать договор, строить карьеру, что он не осмелится… притянуть меня к себе для такого страстного поцелуя. Сумасшедший. Чокнутый. У нас разница почти пятнадцать лет! Год назад его можно было упечь в тюрьму за педофилию.

Но самообманываться – не мой конек. С этим сексом не сравнится ни один тройничок, ни даже наши ночи с Итаном. Я иногда вспоминала их, особенно пока писала первый роман. Интересно, хватит ли теперь огня для второго? Хе-хе.

Дурацкие мысли всегда спасают от волнения. Это оружие на все времена. Я обходила комнаты, представляя, как буду бить Тео по лицу за любую критику моих рукописей. Выходило забавно. Да уж, Фидцжералдьду в свое время не повезло. Ни он, ни его редактор не родились женщиной, а то, глядишь, закончил бы карьеру куда успешнее.

Это не мой домик в Квинсе. В таких хоромах могла бы жить многодетная семья, заняв полупустые полки шкафов семейными фотками, фигурками лего, какой-нибудь фигней. А тут везде книжки, книжки и книжки.

Но одно фото я все же нашла. Тео на нем сам не свой – полусонный, домашний, без своих строгих очков и выглаженной рубашки. Стоит на холме, кривовато улыбаясь, пока светлая девушка смотрит на него с любовью и теплом. Должно быть, его жена. Интересно, что с ней? По закону всех книг, что выпускает издательство Тео, такие милашки трагично умирают от рака, в авариях, оставляют на сердце рубцы и заставляют потом всю жизнь грезить о них. Уж не ищешь ли ты замену ей, Тео?

Я усмехнулась.

Одиночеством пропитана каждая аккуратно сложенная вещь, каждый набор подарочных изданий, минималистичных блокнотов в стопках, упаковок маркеров, карандашей, а итальянские пейзажи акварелью – единственные яркие краски в доме – отдавали в грудь неясной тоской. Его жена писала их? А, может, он?

– Доброе утро, – донеслось позади.

Я с усмешкой развела руки в стороны, демонстрируя оверсайз-посадку его вещей на моей фигуре. Чуть выпятив губу, Тео кивнул. Видимо, его не волновало, что кашемировый свитер, явно люксовой марки, без разрешения оказался на мне. Наш человек. Уважаем.

– Давно тут бродишь? – протянул он мне кружку с кофе. Явно, не растворимого. Странно. Кофемашину слышно за километр, он что успел заказать доставку? Мило.

– Да, изучаю твою жизнь, пока ты дрыхнешь, как бобер.

Он усмехнулся в своей смущенной манере.

– Как спалось?

«В твоих объятиях, как никогда, сладко».

– Неплохо. Теперь понимаю, от чего после тридцати все сходят с ума по ортопедическому матрасу.

– По-другому никак, когда сгибаешься над столом почти целые сутки. Потом поймешь, когда придется сдавать роман каждые три месяца.

– Что?

Тео как-то подозрительно поспешно махнул рукой.

– Потом обсудим. Не сейчас.

Глаза так и приклеились к полу. Что-то не так. Что-то, блять, не так. Но внешне я сохраняла спокойствие. Что бы он там ни сказал, всегда можно все изменить. Манипуляциями, сексом, уговорами. Пусть все сложится само собой. Что-то я устала бороться с судьбой.

– Хочешь, можем позавтракать в кофейне? Я обычно утром хожу гулять, но сегодня без лодки, должно быть, не проехать.

– Можно. У меня выходной. Обсуждать тебя с друзьями буду позже.

Очаровательное замешательство в глазах. Да пошутила я. Расслабься, Тео. Он засмеялся, предложил спуститься вниз. Да уж. Есть ли более жалкое зрелище, чем утро после такого секса? С партнером, которого видишь второй раз в жизни. Но что-то мне подсказывало, что причины его скованности в другом. В моем романе, сука, вот в чем. Он то и дело останавливал руки на полпути, поправлял черную оправу своих очков, все не решаясь меня обнять. Сглатывал, плавно уводя взгляд от моих губ. Черт побери, это нервировало все больше.

За двадцать минут, что Тео принимал душ, я придумала уже двести тысяч возможных сценариев, что он может мне предложить. Все так себе, но не смертельны.

Смертельно было лишь ожидание. Особенно, когда мы вышли из дома, поехали в такси, когда он тер вспотевшие ладони об колени и все не отрывался от окна. Я стала жалеть, что упустила шанс убить его прошлым вечером.

К счастью, ехать нам оказалось недалеко. Машина плавно затормозила у стеклянной высотки напротив Центрального Парка. Мы прошли в просторный зал – такие всегда украшают обложки журналов по дизайну интерьера и современной архитектуре. Эта кофейня – типичное место успешных и скучных людей. Мать от таких всегда приходила в восторг. Именно поэтому я пошла работать в цветастый закуток, напоминающий декорации из «Друзей».

– Что тебе взять? Здесь вкусные профитроли. Круассаны тоже ничего. Тесто очень нежное…

– Как твои руки той ночью?

Смутился. Разумеется. Перевел все в глупую шутку и вновь задал вопрос, что я хочу. Чтобы ты издал мой роман. Что, многого?

– Капучино. Все.

Тео растерянно кивнул и направился к стойке. К молодому бариста, моему сверстнику, что смотрел на него с услужливым взглядом и притворной улыбочкой. Тео даже в свитере и пальто, с деланно небрежной укладкой кудрей на правый пробор выглядел статно, серьезно, будто эта кофейня – его. Сжав губы, я вспомнила эту ночь. А что если самые правильные люди – самые развратные?

Когда Тео сел рядом, я уже пережила все: принятие, панику, десятки вариантов, что он хочет предложить, онемение в ногах, вновь принятие.

– Тео, говори.

Мне стало смешно от собственной интонации. Произнесла так, будто мне уже было нечего терять. Слишком обреченно.

Он посмотрел мне в глаза, блеснул искрами в карем переплете. Улыбается. Но сам не свой.

– Послушай. – Он взял меня за руку, накрыл ладонью. Мой личный инстинкт побудил тут же накрыть ее сверху своей.

– Твой роман может стать голосом нового поколения. В 2017 году подростки готовы на все ради того, чтобы наслаждаться своими страданиями в моменте. Кайфовать от свободы. Эстетика небрежности, да? Мутные фотографии, словно снятые на ретро-фотоаппарат, одежда с романтическими слоганами о жизни, праве на ошибку. Тяга к путешествиям. У тебя это все есть. И ты можешь стать известной.

В душе затеплился огонек. Но я втаптывала его обратно, к волнению и беснующимся нервам. Потому что сейчас вот-вот все обломается.

– Сюжет, твои идеи, стиль – все подходит и может быть коммерчески успешно. Проблема лишь в том. – Тео стал складывать салфетку. – Что ты мыслишь слишком взросло для молодежной аудитории, а для взрослой – решаешь не те запросы. Если бы мы могли сделать твою героиню менее философской, не поднимающей сложные вопросы о работе бессознательного, природе выбора и экзистенционального кризиса, больше свойственному людям за тридцать пять, добавить размышлений о том, что волнует подростков: депрессия, поиск себя, невзаимная любовь, то можно было потом презентовать тебя как голос поколения. Понимаешь? Твой имидж подойдет. Главное, быть…

– Потупее, да? – взорвалась я. – Какое лицемерие, Тео. Твой дом переполнен классикой, шедеврами литературы! А ты, надо же, хочешь изменить издательский мир, выпустив усредненное чтиво с претенциозными надписями на обложке!

– Оди…

– Ну? Что еще?

– Я могу предложить тебе другой вариант. Оставить этот роман, как он есть, но издать позже, после череды других, более понятных аудитории, книг. Если ты согласишься написать что-то молодежное, понятное, но со своим огнем…

– Класс! Потрясающе, Тео, супер. Решил выебать меня еще и как автора?

– Возьми себя в руки, Одиллия. Я предлагаю тебе аванс, хорошие

деньги, карьеру. Ты можешь стать звездой…

– Да пошел ты, урод!

Я перевернула чашку, разбила стекло об стол, прямо на его дорогущие брюки. Уебок!

– Стой, Оди, подожди, – встал вслед за мной он, на ходу вытирая салфеткой штаны. Надеюсь, у него будут ожоги.

– Ты мог все раньше сказать, а не поступать как мразь! Да после того, что было, все вообще должно быть по-другому! Знаешь, что, ты типичный американец, давно им стал, в твоей голове лишь цифры. Ты не стоишь ни дружбы, ни любви! Ты продажный!

Святая Дева Мария, благодарю. Я ухожу, злорадствуя от его боли. Пусть эта правда гложет его по ночам. Потому что страдания – единственное, чего он стоит.

Я побежала вниз по Ливингстон Стрит. Куда, зачем, мне просто надо быть дома. Обдумать все, попытаться писать или вообще послать весь этот мир к черту. Боже, дай знак. Куда и зачем. Как и когда. С кем…

Телефон стал вертляво вибрировать в сумке. Надеюсь, не мать. И не папа. Никто. Так, ошибка.

Не ошибка. Нет. Это был знак, которого я так просила.

Ривер.

Сердце взлетело к трахее и тут же упало к ребрам. Я и забыла, что просила его приехать ко мне.

– Привет, я в Нью-Йорке. Помню, ты говорила, что любишь "OneRepublic". Я достал нам билеты на их концерт сегодня вечером.