скачать книгу бесплатно
В душе-то он понимал, что поступает нехорошо. Однако же не видел в этом вины и относился к своим действиям легкомысленно. Когда ему приходилось и самому по молодости стоять за торговым прилавком и обслуживать покупателей, уже тогда любил он съехидничать или беззлобно подшутить над зазевавшимся сонным приказчиком, – тихонько подкрасться и гаркнуть над ухом. Подобное шутовство не порицалось в торговой среде, а наоборот, приветствовалось, добавляя веселья и смеха в рутинную и тяжелую работу за прилавком. И хотя, подобное скоморошничание в глазах жены, вышедшей из дворянской среды, представлялось особенной дуростью, которую нужно изжить, Иван не прекращал подшучивать и скоморошничать при случае. И эта въевшаяся в него привычка была такой же особенностью его яркой и самобытной натуры.
Иван Кузьмич направился в спальню, где находилась жена.
5
Ольга Андреевна стояла у залитого солнечным светом окна. Подняв руки, она скручивала свою русую косу на голове в какой-то немыслимо замысловатый и тугой узел и глядела через окно на двор.
От центральной усадьбы хозяйское подворье и находившиеся там постройки отделялись широкой дорожкой, мощенной красным кирпичом. Вдоль дорожки тянулись аккуратно постриженные кусты диких роз, которым в эту пору еще не пришел черед цвести. Они создавали подобие невысокой естественной изгороди. За кустами, на расстоянии нескольких аршин, возвышались аккуратные беленные известью задники сараев, навесов и амбаров – и тот самый старый купеческий дом, с которого когда-то всё и началось: освоение владимирской земли и строительство кирпичного завода.
Дедов дом именовался домочадцами флигелем. Он имел в себе множество комнат, подсобных мастерских и кладовых, которые использовались под разные хозяйственные нужды. На втором этаже флигеля располагались жилые комнаты для Бармасова и еще двух приказчиков, уезжавших отсюда с торговыми поручениями в Москву и обратно. Приказчики были местными жителями, и почти постоянно проводили время в дороге, во флигеле жили только, когда останавливались с дальней дороги. В нескольких верстах отсюда, в деревне они имели на своем попечении крестьянские дворы и многочисленные семейства.
Под старым флигелем находился вместительный подвал с холодными кладовыми комнатами, в которых хранились всевозможные съестные припасы.
В торце старого флигеля, через узкую каменную дорожку, упиравшуюся в невысокую ограду за ним, стоял еще один небольшой каменный флигель, который служил кухней. За этими зданиями, находились шумный птичий двор и любимая домочадцами баня. А еще поодаль, за этими зданиями и парком, разбитым полукруг дома, располагались конюшня, псарня и хлев, с живущей в нем немногочисленной скотиной. Также здесь находилась и контора управляющего. А сам большой скотный двор находился на дальней заимке, в нескольких верстах от главного подворья.
– Я вижу, ты уже встала. Как спалось, радость моя? – проговорил Иван Кузьмич, по-хозяйски любуясь, свежей прелестью своей жены.
Он подошел к ней и пощекотал ей пальцем по мягкой атласной шейке. От него пахло свежестью ясного утра и запахами весенних парных полей. Постояв около жены, он отошел и сел на зеленый, обитый бархатом диван. Сладко зевнул и вытянул на паркет свои длинные ноги в грязных сапогах, облепленных рыжей глиной.
– День-то сегодня, до чего хорош, благость и тишина! Весна… – проговорил он расслабленно, невольно любуясь очертаниями её женственной и статной фигуры.
Ольга стояла перед ним вся облитая лучами солнечного света, пронизывающего спальню, необыкновенно волнующая и красивая. Глаза ее загадочно блестели, нежные полные губы улыбались.
«Хороша! До чего же ты хороша, душа моя!»– улыбаясь, думал Иван и с удовольствием глядел на жену. Глаза его заблестели, а губы непроизвольно раздвинулись в хищной и плотоядной улыбке.
Всей душой чувствовал Иван пьянящую полноту и радость жизни, которая появлялась в его душе всякий раз, когда он по-хозяйски взглядывал на свою жену, или любовницу, как на принадлежащую ему собственность: или же окидывал взглядом вокруг себя пробуждающуюся к новой жизни сельскую природу.
Он точно знал, что в Москве, в торговой и шумной людской сутолоке никогда не испытает такого прекрасного, пьянящего и свободного чувства, какое испытывает только здесь, в деревне. И даже близость жены, детей, их семейное благополучие не сделает его таким счастливым, живи он все время в Москве. Там в его суетливой торговой жизни, за частоколом вылезающих на него из всех углов разных и важных дел, никогда не приходил он в состояние такой безмятежной и спокойной отрешенности, которая случалась с ним только здесь, в деревенском имении.
В Москве Иван почти никогда не замечал пробуждения природы. Лишь, иногда, стоя в церкви на службе, и после, слушая гулкие переливы колокольных звонниц, или же сидя в экипаже и направляясь куда-нибудь по своим срочным делам, он поднимал голову вверх, и неожиданно замечал, что над ним – ослепительно светит солнце, ярко синеет московское небо и величественно плывут вдали позолоченные церковные купола. Но это было другое солнце и другое небо. Не его, не Иваново.
Но здесь – в деревне для него, все было по-другому! По-другому, Ивановы глаза смотрели на окружающий мир. По-другому, свободно и вольно дышала грудь, и успокоено билось сердце. Другими, простыми и понятными мыслями наполнялась здесь, в деревне его душа и голова. Простыми и незыблемыми казались здесь многие жизненные истины, которые принято называть философскими.
У себя в деревне Ухтомцев особенно был хозяин. И только здесь появлялось у него в душе чувство особенно радостного удовлетворения, когда год выходил урожайный. Земля давала ему это чувство удовлетворения, земля воспитывала в нем чувство красоты: единение природы и человеческого труда более всего были близки Ивану.
Однако он не слишком задумывался над простым и естественным вопросом: почему же ему в деревне так легко дышится и вольнее, кажется? И почему, его сердце так и льнет к земле. Он просто наслаждался размеренной деревенской жизнью и дышал полной грудью. Никогда не сравнивая эти две составляющие своей жизни, в шумной сутолоке Москвы и в деревне, он продолжал просто жить в неутомимом и бесконечном круговороте своих коммерческих и торговых дел. Однако, он хорошо знал, что когда в его голове крутится назойливый рой цифр и деловых вопросов, то ему уже точно не до поэтики.
– Сегодня успели объехать все пашни и выгоны. Представляешь, видели зайца. Пострел убежал прямо в лес. Эх, жаль, Кудлатку не взял, а то погоняла бы, – с сожалением выдохнул Иван. Он был заядлым и страстным охотником, а Кудлатка – любимой гончей, которая неизменно сопровождала его на охоте.
Он потянулся к низенькому столику из красного дерева, схватил колокольчик и громко в него позвонил:
– Подай туфли, Гришка! Да, поживей! И убери здесь грязь, – приказал он вбежавшему работнику и указал тому на пол, где насыпалась глина с сапог, – потом опять обернулся к жене:
– А что, девицы-то наши встали? Ты утром сегодня мне стала рассказывать про них, да я не дослушал тебя. Ехать надо было. Расскажи, как они нам вчера чуть чердак не обвалили? – расспрашивал Иван у жены, находясь в наилучшем расположении духа.
– Было дело, – улыбнувшись, ответила Ольга Андреевна, – взбрело им вчера в голову, что надо влезть на чердак и покопаться в старом тряпье и сундуках! А сколько у них про то между собой разговоров велось. И ведь, поди ж ты, влезли. Пока я с делами на огородах-то управлялась, зашла потом в сени водицы испить, а они у меня над головой, как угорелые бегают. А в сенях наших – пыль стоит столбом, наверху – кошки бегают и благим матом орут. Потолок ходуном! Ну, что делать, Иван? Взяла я нашу с тобой заветную хворостину и полезла с ней на горки. А там! Что там твориться! Поглядел бы ты, как они гоняли среди соломы и хлебов кошек и чердачных мышей. Ну, и потеха была у них, – улыбаясь и морщась, рассказывала Ольга Андреевна, качая головой и прижимая как старушка, ладонь к своей щеке.
– И ты, что же, за ними сама на чердак и полезла? А что же ты, душа моя, не кликнула Дуню или француженку? Видать тебе, душенька, самой захотелось ревизию провести в своих чердачных закромах и старых сундуках? Признайся же, милая, – с ласковой иронией усмехнулся Иван Кузьмич, мысленно нарисовав картину, как его взрослая и деловитая жена, охающая и умиляющаяся при виде старинных безделушек и нарядов, стоит, подперев руки в бока посреди чердака.
– Вот еще! Устала я вчера сильно с огородов-то, – задорно отозвалась Ольга Андреевна в ответ и встряхнула головой, вставляя в волосы шпильки.
Между тем, Иван развалился на зеленом диване и оттуда лениво наблюдал за ловкими и быстрыми движениями рук жены.
– А вообще это хорошо, Иван Кузьмич, что утренний заяц убежал от тебя, – между тем, приглушенным голосом прибавила Ольга Андреевна, вновь поправляя прическу и зажимая губами шпильки для волос, отчего звук ее голоса получился каким-то приплюснутым. Она точными и уверенными движениями быстро вкалывала шпильки в высоко закрученную короной косу, одну, за другой. Справа оставила кокетливо извиваться, одну волнистую светлую прядь.
– Зато другие точно не убегут, – она покончила с прической, погляделась в маленькое круглое позолоченное зеркальце и с улыбкой, обернувшись к Ивану, поманила его к окну, – поди, ко мне, глянь вон туда…, – и Ольга Андреевна весело кивнула на окно.
В окне им видна была крепкая светловолосая девушка с русой косой в красном сарафане. Это была Даша, старшая дочка Бармасова. Забавно приседая и вихляя короткими перебежками, она ловила сбежавшую курицу. В руках девица держала веник, которым она отчаянно замахивалась на бегущую птицу, загоняя ту в угол. Припертая между флигелем и кухней в темном углу, курица заметалась в разные стороны, но исхитрилась и выскочила из-под растопыренных рук девушки. С громким кудахтаньем и смешно подпрыгивая, курица побежала прочь за угол кухни, стремясь коротким путем, как можно, скорей добраться до птичника. Девушка бросилась за ней вдогонку, задорно и яростно размахивая веником, как томагавком.
Наблюдавшие в окно за происходящим супруги весело рассмеялись и быстро переглянулись между собой.
– Да, погоди же ты, погоди! Пойди, лучше ко мне! – поймав блестящий взгляд жены, улыбаясь, отозвался Иван Кузьмич и, обняв ее за талию, притянул к себе, – даю голову на отсечение, что курица ускользнет от нее.
– А вот и, нет! – азартно возразила Ольга Андреевна. Она легонько уперлась своими маленькими и крепкими ладонями ему в грудь и откинула назад свою голову, – ты плохо знаешь эту девицу! Она настырная, как и твой Бармасов. Боюсь, несчастной курице придется несладко, и на обеде бедняжка окажется в нашем супнике, – но тут в голове у нее зашумело от горячих и нетерпеливых прикосновений мужниных рук, и она легонько отстранилась от него.
– Когда тебя не было, – продолжала рассказывать Ольга Андреевна, – он ко мне приходил, похлопотать за нее. Сказал, что хочет отправить осенью с нами в Москву, выучиться на учительницу. Мол, будет потом брать уроки в богатых домах, и будет его дочурка, как сыр в масле кататься…, – с ехидством прибавила Ольга Андреевна и сделала паузу, давая мужу осмыслить сказанное. Бросила взгляд на мужнин упрямый подбородок, желая увидеть эффект, но не увидела. Усмехнулась сама и продолжила громче:
– Крестьянке, да еще стать учительницей, можешь себе такое представить? – совершенно искренне возмутилась Ольга Андреевна честолюбивым замыслам бывшего крепостного. Как будто забыла, что тот живет не хуже, чем мелкий купчик.
Иван Кузьмич также как и жена, с осуждением покачал головой.
– И вот что еще, – неожиданно противореча самой себя, воскликнула Ольга Андреевна и упрямо вскинула подбородок, – сидела я тут однажды и размышляла. А знаешь, что я решила? А возьму-ка, я ее и правда в помощницы к нашей гувернантке, пускай помогает присматривать за детьми. А потом и на макарьиху пусть с тобой и Таней поедет. А гувернантку я лучше дома оставлю. В Даше я уверена, да и тебе с Таней будет легче, если она за ней присмотрит.
6
– Ты вот эту девицу хочешь отправить со мной вместо Маруси? (Так по-русски в семье называли гувернантку, хотя имя той было Mari). – Иван удивленно ткнул пальцем в окно и прищурился, – чему еще может научить эта девица кроме забав с курицей? – в голосе Ивана прозвучала неприкрытая ирония.
Ольга слегка покраснела. Сдерживая напряжение, она ждала ответа мужа, и ирония его была ей неприятна. Заметив ее смущение, Иван миролюбиво добавил:
– Ладно, Ольга, не сердись на меня. Мое мнение в воспитании совпадает с твоим. Ты это знаешь! – слукавил он и бросил насмешливый взгляд в сторону жены. – Если ты думаешь, что эта девица справится с нашей Таней лучше Маруси, пускай едет.
– Мы с тобой, Ваня, тоже не дворяне. Так чего же гнушаться помощи крестьянской девушки? – заметила Ольга и улыбнулась, подумав, что подобное определение к ней не относится, так как сама она родом как раз из дворянского сословия.
– Имей в виду, что по билетам как студентам университета, я платить ей не буду. Пусть служит за кров и стол, так и передай Михаилу Яковлевичу. Хотя и сам могу ему сказать.
– Не надо. Он меня спрашивал, я и скажу. Ты другое скажи…, – проговорила Ольга и нетерпеливо повела покатым плечом, завернутым в белый атлас, невольное движение которого раньше сводило Ивана с ума.
– Возьмешь Таню на ярмарку?
Прошлой зимой их младшая дочь Таня уговорила отца взять её летом с собой в поездку на ярмарку в Нижний Новгород. Вначале разговоры об этой поездке в семье сводились к разговорам и шуткам. Посовещавшись, супруги решили поехать на ярмарку всем вместе. Но потом Иван передумал и объявил домочадцам, что поедет один, а с собой возьмет только младшую Татьяну. И если восторгу девочки не было предела, то Ольга Андреевна с того мгновения потеряла покой. Всю зиму отговаривала она мужа от этой затеи, из-за чего между ними постоянно вспыхивали ссоры.
– А ты что, еще сомневаешься? – ласково переспросил Иван и внимательно поглядел на жену.
– Но ты же знаешь, как мне не хочется ее отпускать, – объяснила Ольга Андреевна в надежде, что муж возможно одумается.
– Да, ты по ней и соскучиться не успеешь, как мы уже обратно приедем… Да мы же с тобой еще зимой все решили! Зачем об этом говорить? – непреклонно ответил Иван, давая понять, что разговор на эту тему закончен. Однако потом он все же ласково погладил жену по шейке и мягко прибавил:
– Я все решил и менять ничего не буду.
7
Но Ольга, будто не замечала ни его взгляда, ни легких поглаживаний. Она стояла всё также нахмурившись и поджав недовольно губы. Не скрывала, что расстроена его решением, как будто оно не было принято ими давно, а вот только сейчас муж решил на все лето отнять у неё – матери младшую дочь…
– Вот скажи, почему ты так любишь со мной спорить? – раздраженно спросил Иван Кузьмич. Он убрал свою руку от жены и прошелся по комнате.
– До чего не люблю, когда ты мне перечишь! Тебе, Ольга, во мне купце много не понять. В твоей семье торговым делом не занимались, и батюшка твой по бедности своей все больше по казенным местам прислуживал, и скудное жалование под старость лет выслужил. А мы – купцы, не хотим жить в нищете, и потому привыкли капитал сызмальства добывать! К этому меня и брата, матушка моя Александра Васильевна и батюшка Кузьма Арсеньевич, царствие ему небесное, с малых лет приучали. И как видишь, не зря! Все, что имею, – Иван довольный обвел рукой вокруг, показывая на богатое убранство спальной комнаты, – все вот этими руками и моим умом нажито! – и в подтверждение своих слов, фабрикант решительно постучал пальцем по своей голове, – имею, благодаря отцовской науке, миллионы! А имел бы я эти миллионы, если бы я, как лодырь сидел бы на печи?
Ольга Андреевна рассеянно слушала его и с досадой думала, что зря она затеяла этот пустой и бессмысленный разговор: «И где же он лодыря-то нашел? Уж, в моей-то семье никто им не был…».
Дело в том, что между супругами уже давно продолжался внутренний спор. И если в повседневных житейских делах они принимали в основном общие решения, то в вопросах воспитания дочерей – между ними все чаще проявлялись глубокие разногласия. Ухтомцев был дельцом и потому руководствовался собственным представлением о жизни, в которой деньги и прибыль занимали для него первое место. Конечно, речь шла о деньгах, заработанных собственным трудом и «практическим талантом». Но не всегда, по мнению Ольги, такие деньги были «чистыми»– если таковое слово вообще могло подходить к определению денег. Кроме того, ранней этой весной она вдруг случайно узнала об амурных похождениях мужа с певичкой Сытовой, что также мешало ей удерживать душевное равновесие и уважать мужа и себя: потому что приходилось искать оправдания его постыдным поступкам, чтобы «не думалось» и не болело на душе. Она уже давно убедилась в том, что есть вопросы, в которых она никогда не будет с ним заодно. Стена непонимания пролегала между ними в разных вопросах, но особенно в отношении к деньгам и стремительному обогащению Ивана. Все это порой мешало супругам прийти к общему мнению в разных волнующих ситуациях, которые возникают в жизни любой семьи. Вот и сейчас, этот вопрос острым углом вновь вклинился в их разговор. Тем временем Иван Кузьмич приблизился и остановился перед женой, возвышаясь над ней, будто высокий и твердый утес:
– Погляди на нашего соседа Трубина. Помещик, – а как беспечно жил! Всё за свои дворянские принципы и манеры держался, в столицах деньги спускал на ветер и пропивал! А как результат – разорился. А тут я! Не будь дураком! Подсуетился и у него почти весь лес и землю недорого прикупил, угодья наши расширил! Опять же, капитал приобрел за счёт …свойственной вам, дворянам, лени и глупости, – самодовольно заключил Иван Кузьмич.
Услышав такие несправедливые слова про несуществующую «дворянскую лень и глупость», Ольга Андреевна подперла руками свои бока и наскочила на мужа:
– Это, чем же ты хвалишься? Да тебе стыдно должно было быть за такие слова! Тебе ли по твоим богатствам и чину так говорить?
– Эка! Как ты заговорила? – с искренним удивлением и даже обидой пробормотал Иван, – за что же мне стыдно? Разве я довел его до разорения? – Нет! Помещик был глуп и пьяница, самолично дошел до скотского состояния, не стерпел и повесился! А мне-то что? Мне важен барыш: его земля и лес стали моими, – сухо и высокомерно прибавил он, после чего демонстративно заложив руку с ладонью, сжатой в кулак за спину, а другой рукой барабаня себя пальцами по висящей на животе цепочке от часов, отошел от жены к другому окну.
– Всюду ты ищешь барыш. А лучше совесть поищи…, – в сердцах промолвила Ольга, обращаясь к мужниной спине.
– Пустые разговоры…., – брезгливо отмахнулся Иван Кузьмич.
– Нет, не пустые. Не хочу, чтобы ты детей за собой в коммерцию тянул. Пускай растут нам на радость, а как вырастут, жизнь сама покажет, что к чему.
– Как трава в поле они расти не будут.
– Какая же трава…они и французскому обучаются, и в гимназии учатся. Что еще нужно? Или хочешь, чтобы они стали такими же бездушными и алчными, как сам? – вырвалось у Ольги Андреевны из глубины души. Когда у них случались такие, как этот споры о заработанных миллионах, Иван казался чужим. А ей захотелось вновь ощутить близость родной души, успокоиться и забыть обидные слова о дворянской глупости, не видеть и не слышать в муже дельце хищного стремления к обогащению – как казалось ей – без стыда, без нравственности.
Однако, увидев, что тот продолжает с безразличным видом глядеть в окно, отступила:
– Бог с ней, с соседской землей. Прошу тебя, не увози дочку, – попросила она.
– Она – наследница миллионов, – стремительно обернулся Иван, – торговые лавки, фабрика и завод, главная доля моего наследства по завещанию принадлежит моим дочерям, – не тебе, Ольга. В моем завещании ты указана, как опекун и сможешь в случае моей смерти распоряжаться лишь малой долей всего наследства до наступления их совершеннолетия. Затем тебе будет назначена небольшая доля. Не буду скрывать, я сделал это намеренно, чтобы ты вспоминала и на себе прочувствовала цену моим «грязным деньгам», как ты их всегда презрительно называла и продолжаешь называть. Так вот тебе мои деньги не достанутся. И еще. Хотя деньги значат много, но не более, чем дети! Всегда помни об этом. Дети на первом месте. Потом деньги! И только потом ты. Это я так решил. А то стоишь здесь, чего-то отчитываешь, – процедил он сквозь зубы и презрительно оттопырил нижнюю губу.
Ольга Андреевна заметила и нарочитую грубость, и последнее его изменение в завещании не в ее пользу, а также подчеркнутую издевку, отчего ей тотчас сделалось тошно. Однако вместе с тем, при взгляде на презрительно оттопыренную губу мужа, ей неожиданно вдруг припомнилось, до чего же приятно было целовать в моменты их близости именно вот эту нижнюю губу, которая сейчас так презрительно и высокомерно оттопырена на нее и видимо, поэтому кажется ей особенно гадкой и скверной. Вслед за этой мыслью в ее памяти также неожиданно всплыла нехорошая и ужасная картина возможных и страстных поцелуев ее мужа с той самой ненавистной «гадкой и подлой» певичкой из ресторана – Варькой Сытовой, которую она на дух не переносила. С этой Варькой муж тайно «гулял» всю прошлую зиму.
В голове у нее вмиг зашумело от нахлынувшей ревности и обиды, а в душе поднялась жаркая и гневная волна: «Ах, ты! Да что же ты так невыносимо на меня глядишь! Какие же у тебя ужасные издевательские глаза и презрительный голос! Но главное, что ты мне говоришь….», – возмущенно подумала она, сама ошеломленная собственными воспоминаниями и чувствами, которые властно напомнили ей об испытанном страдании. Спасительная сдержанность покинула Ольгу, ей стало тесно и душно в груди.
До чего же невыносимо вот так покорно и молча стоять сейчас перед ним и слушать его суровую отповедь: «Разве я это заслужила? Ишь, как разошелся! И не остановишь с лёту! И зачем я его спрашивала? Стояла бы себе и стояла, в окошко гляделась, да на двор любовалась! И кто ж меня дернул за язык? Эх, да что же это я? Или стушевалась перед каким-то мужиком?» – с досадой на себя, подумала Ольга Андреевна. Она вспыхнула, вздернула подбородок и с вызовом посмотрела на мужа.
– Ох, ты…, – между тем продолжал подначивать жену Иван. – Ты по своей бабьей глупости не понимаешь, какое удачное время для деловых людей наступило. Прогресс наступил, прогресс. Впрочем, что ты в этом понимаешь! – махнул он рукой на неё, – такие закостенелые и отсталые люди, как ты – не способны по узости мышления это понять! Вы со своими дворянскими корнями живёте в своем мирке и желаете перед всеми казаться благодушными и прекрасными, однако живете вы за счет тех, кто для вас и ваших детей в поте лица зарабатывает миллионы! Вы тешите себя иллюзиями о своих высоких нравственных принципах, мало вникая в деловых вопросах, и презрительно считаете, что остальные люди также должны подстраиваться под вас! Нет уж, Ольга Андреевна! Кукиш! И таким как ты! Так гладко, как раньше не будет! Пришло наше время дельцов. И ты и подобные тебе, людишки, с дворянскими мерехлюндиями должны подстроиться под нас! А не подстроитесь, сотрем вас в порошок. И без нас вы уже не обойдетесь! Признай же сей неоспоримый факт, моя дорогая! Что ты без меня – дельца ни на что не годишься! Ну, как ты проживешь без моих капиталов в сытости и достатке? Постепенно впадешь в нищету, а в старости и вовсе в какой-нибудь богадельне дни закончишь. Как матушка твоя там бы перед смертью своей оказалась, если бы не я! И будешь ты, Ольга Андреевна, в богадельне свой век доживать. Да как ты смеешь на меня, своего мужа и благодетеля голос поднимать? Молчи уж, – и Иван Кузьмич с презрительным прищуром поглядел на жену.
– И запомни, я свой кусок никому не отдам! И первый его вырву изо рта другого! И детей наших научу! А ты – не перечь и не становись на пути! – жестко заключил он, пристально наблюдая за её реакцией. Знал, что своими словами заденет ее самолюбие.
«Смотрит на меня так, будто в лупу отвратительную муху увидал», – сердито подумала Ольга Андреевна, заметив презрительный мужнин взгляд.
– Ах, вот вы как! – вспылила она в ответ, – я, конечно, все поняла! Чай, и мы не глупые уродились! Но ответьте, же мне! Разве только в деньгах и богатстве заключается смысл вашей жизни? Отчего-то мне раньше казалось, что вы, как и я живете, стараясь честно соблюдать священные церковные заповеди. Но слова говорят о другом! Неужели, ты даже в такой малости нечестен? Разве не знаешь, что всякому честному человеку надо жить и уклоняться от богатенья? Надо стремиться, чтоб душа была как алтарь для свечи. Только тогда можно сохранить свою душу и совесть, – она говорила взволнованно, но твердо, стараясь, чтобы ее слова звучали как можно убедительней и понятней для него.
Стараясь не спугнуть его излишним красноречием, а также, чтобы не сложилось впечатление, что она защищается от напора мужниных истин – и только поэтому говорит высокие слова. Она хотела быть сдержанной. Однако, всегда спокойные глаза жены прожигали Ивана огнем. Ему не понравилось, что этот твердый и решительный женский взгляд явно пытается подчинить его своей воле.
– Ну, уж нет! Это дудки! И не тебе говорить! Про смысл жизни. Ты его для себя сперва найди, а потом других поучай! Каждый человек его для себя сам ищет! Кто находит, а кто и нет! У тебя свой смысл, у меня другой! – осуждающе покачал головой Иван Кузьмич и нахмуренным взором поглядел на жену, – я предполагал, что ты не удержишься и попрекнешь меня! А только зря старалась! Я ни одной божьей заповеди в своей жизни не нарушил. И мне стыдиться не за что! И смею вам заметить, что в отличие от вас, я как коммерсант никогда не увлекаюсь подобной филантропией! Для меня важней всего в жизни – дело! А то, к чему вы меня в своих проповедях призываете – служение во благо обществу и христианская философия отвлекают меня от моей коммерции! Общество – оно, милочка моя, не прекраснодушное! Оно ни меня, ни моих детей кормить не станет! Только я сам себя накормлю! Хотя, не скрою, перечисленные вами душевные порывы присутствуют и в моей жизни! И кто, как не вы – моя жена, лучше других осведомлены об этом! Но почему-то делаете вид, что не помните ничего! Знаете сами, сколько пожертвований я оставляю в церквях и приютах! Подобные филантропические настроения услаждают всякую душу, но для меня они не являются главным предметом моих забот и упражнений! Я коммерсант и этим все сказано! Может, когда и грешен бываю? Да и что с того? Однако ж, заметь, я за грехи свои всегда каюсь, – сказавши это уже более тихим и успокоившимся голосом, Иван почему-то неожиданно поморщился, будто только что надкусил кислый лимон. Все же невольно он поддался упорному влиянию жены и произнес это вырвавшееся, но совершенно ненужное в этом споре признание о его прегрешениях и покаянии.
Иван Кузьмич Ухтомцев искренне полагал, что если он обладает большим богатством, чем остальные люди-то это вовсе не означает, что он одним только этим обстоятельством окончательно и бесповоротно погубил свою бессмертную душу.
Что есть богатство в нашей земной жизни? – Он часто задавал себе этот вопрос. И однажды нашел для себя довольно любопытный и изящный ответ, который, правда, и сам услыхал от батюшки на воскресной проповеди: «Богатство вверено человеку, сумевшему его взять, самим Богом во временное пользование. Все сущее принадлежит Богу. А человеку позволено распорядиться лишь небольшой частью Божьего достояния. Не от богатства надо отрекаться, а душу свою от страстей неправедных освобождать. Кто добр и праведен – тот и богатство употребит во благо себе и ближнего,» – так увещевал своих прихожан благочинный Николай Погребняк.
Ухтомцев знал, что заниматься благотворительностью во имя Христа – необходимо и полезно, и только этим можно спасти душу. И что у него, как у богатого имущего человека и возможностей для этого больше, чем у бедных. Но он и жертвовал хорошо, оставляя крупные денежные подношения в церквях и приютах, когда бывал на службе и присутствовал на исповедях. Но так как был человеком увлекающимся, то и не всегда в повседневной жизни следовал правильным истинам. Имея сложный, не поддающийся простой однозначной оценке характер, и в поступках своих, чаще подвержен буре неистовых страстей: хороших и плохих.
– Ах, да, я же помню все твои благодеяния! – воскликнула Ольга Андреевна. – И то, сколько вы жертвуете людям и церкви, тоже. Прошу тебя, давай успокоимся, Иван, – предложила она, проявляя снисхождение и великодушие.
Голос Ивана пробудил в ней женское начало, материнское чувство. Кроме того, у нее уже не в первый раз появилось ощущение, что она живет с этим человеком, как духовный наставник, или как ангел-хранитель, который приставлен к грешной душе, чтобы оберегать его от заблуждений.
И в который раз она пожалела мужа. Этот большой и сильный человек вновь показался маленьким и жалким, хотя, стоял рядом, высокий, красивый и уверенный в себе, возвышаясь над ней. И в этом своём великодушном прощении брошенных им жестоких слов или деяний, находила Ольга выход из глубоких противоречий, встающих на пути их взаимного уважения, близости и душевного родства.
«Бедный, бедный мой Иван! Я знаю, ты – слабее, чем я! И совершенно запутался в своих метаниях. Ты просто не осознаешь, как ты неправ! Но это ничего, мой дорогой! Я помогу тебе и научу тебя! Это мой долг!» – с несгибаемым воодушевлением подумала она.
Будучи глубоко верующей, Ольга давно определила для себя место супруга в их отношениях, – как заблудившегося, слабого и подверженного всяческим страстям, человека. И она совершенно искренне считала, что он просто не понимает многих святых истин, поэтому и мечется, выбирая между добром и злом. А ей, как доброму его другу и поводырю в грешном мире, всего лишь надо все понятно и доходчиво объяснить ему, как слепому про все его ошибки и заблуждения, и он сразу же проникнется, всё поймет и всё прозреет. И чувствуя перед Богом и миром свою великую ответственность за мужа, она в который уже раз пожалела его своим благородным и чутким материнским сердцем. И подобно войну, засучив рукава повыше, бросилась в бой за него, но с ним!
Но как, же далека она была от истины!
8
Не понимала, да и никогда не поймет жена фабриканта, что в этой отчаянной борьбе за душу своего мужа дельца она давно проиграла и сражается с ветряными мельницами. Потому что на самом деле все обстояло не так, как ей казалось. Почему-то забыла она житейскую истину: только сам человек может определить для себя меру и цену своих поступков: и то, к какому берегу плыть и пристать. Каждый выбирает счастье по себе.
Только ей одной из них двоих, казалось, что ее муж запутался и мечется в поисках истины, как малый ребенок. Потому-то и говорит ей сейчас свои нехорошие, злые и несправедливые слова. А она, его жена так сильно желает ему помочь! Почему же он не понимает этого? Не понимает её устремлений? Добрая и бескорыстная женщина и мать, а вместе с тем и охранительница своей семьи, она и к мужу своему, крепкому и взрослому мужчине, относилась не как жена, а как мать, считая его личной собственностью, глупым и неразумным ребенком, которым ей обязательно должно и нужно управлять. Коли «попал к ней в руки»… И с завидным упрямством, лишь только звучал призывный гонг, она воинственно устремлялась на борьбу с ним самим за спасение его же души, стремясь доказать мужу неправильность его поступков.
Тем временем, ярко выраженное материнское и собственническое отношение жены было видно Ивану, и потому особенно злило и раздражало его. Иван Кузьмич был прожженный делец и твёрдый прагматик, не приемлющий полутонов и сантиментов. И уже давно не метался он между добром и злом, а прочно и жестко стоял на выбранной им позиции. И уж тем более, не допускал никакого давления со стороны жены по отношению к себе, своим взглядам и помыслам.
– Но вот ты сам признаешь, что вырвешь кусок из любого горла? – горячо начала она свое наступление на «ослепленного заблуждениями» мужа, – а Господь что говорит? Помнишь его: «Берегитесь любостяжания, ибо жизнь человека не зависит от изобилия его имения». Богатство, полученное неправедно – станет орудием. А как ты используешь полученное богатство? Не для служения людям и очищения от грехов, а для своих страстей. Неужели тебе безразлично, спасется ли твоя душа в конце жизни? – убеждала она мужа.
– Конец жизни нескоро, а потому пустой разговор, – охладил Иван ее пыл. Он изучающе глядел на жену. В такие моменты спора её намерения становились ему непонятными. У них был общий богатый дом, общее ложе, общие дети, общее хозяйство – неужели, жена хочет завладеть еще и его личным, внутренним пространством, подчинить себе, своей морали? Не бывать этому!
– Давай закончим. Разговор зашел далеко! И не советую больше читать мне морали. В какой-нибудь момент для тебя это плохо закончиться! – прибавил он угрожающе, – не забывай, что я твой хозяин и муж. И перед Богом свой страх имею, и ответ перед ним свой держать буду. Я душу свою перед Богом благотворительностью облегчаю! Ине вам о моей совести судить, хоть и жена ты мне, в горе и в радости! Не человекам судить, а Богу: кто спасен, а кто падет под землю, яки червь! – повторил Иван Кузьмич слова проповеди.
Однако от его сердитых глаз не ускользнуло болезненное подергивание атласным плечом, грусть, досада, моментально затуманившие ее лицо и глаза, и то, как принужденно, но надменно вздернула она вверх свой точеный подбородок. Довольный, что задел жену за живое и осадил, Иван Кузьмич усмехнулся.
Да, он был зол на жену за этот глупый и пустой, с его точки зрения, спор в такое прекрасное весеннее утро. Поэтому, и решил поставить ее на место.
Ему, как прирожденному дельцу, и, правда, всегда были важней всего деньги и получаемые прибыли. Но на полученное собственными усилиями и трудами все возрастающее богатство у него уже давно имелась своя собственная философия и точка зрения, которой он всегда старался придерживаться, и которая помогала ему «улаживать» внутренние вопросы, касающиеся морали, совести и чести.
Иван надеялся, что его жена, прожившая с ним пятнадцать лет, понимает это. Но оказалось, что она не понимает, не хочет понимать, а считает его ещё более циничным и жестоким, чем он был на самом деле! И вдобавок, она – баба! Смеет поднимать на него – мужика! – свой голос и высказывать свое недовольство. Это обстоятельство особенно раздражало его.
Хотя, говоря откровенно, сам Ухтомцев при этом не делал ни единого шага к тому, чтобы разрубить все чаще возникающие между ними противоречия, сесть и поговорить со своей женой. Очевидно, так происходило в силу его упрямого и тяжелого характера, а также сурового взгляда на роль близких ему людей в существующей для него деловой реальности. Ему хотелось бы, чтобы она как жена сама все поняла и одобрила все его действия без объяснений.
– Что слышно про матушку и Петра? – перевела Ольга разговор на другую безопасную тему, вспомнив про вчерашнее письмо из Москвы. В Москве Петр частенько забегал к ним с нуждой: то выпросить денег на очередной поход в трактир или ресторан, то отсиживался на заднем дворе в сарае или на летней кухне, куда обычно пробирался тайком через сад, чтобы его не заметил Иван. И Ольга Андреевна всякий раз хорошо встречала его и вела нравоучительные беседы, всегда кормила, когда тот прибегал голодный, жалела и давала ему копеечку, уговаривала не пить. Но Иван, поссорившись с младшим братом, не желал его видеть. Он не знал, что тот периодически появляется в его доме. А если бы узнал, то Ольге Андреевне несдобровать. Иван и любил, и презирал младшего брата, ругал за то, что тот мучает мать своими гулянками. Он и терпел-то Петра в качестве подсобного рабочего на своей казенной мельнице, взяв его туда только по слезной просьбе Александры Васильевны.
– Матушка наши грехи замаливает в походах по монастырям, а Петька как всегда, пьет да гуляет.
