скачать книгу бесплатно
Вековые ели, и дубы глухо шумят под порывами ветра, гуляющего по бескрайной среднерусской равнине. Когда на берега полноводной реки Клязьмы, в эти глухие края и торфяные болота пришел человек? Когда он впервые вонзил свой топор в эти толстые вековые стволы непроходимой лесной чащи?
Никто и не вспомнит уже. Помнят только о том, кто это был.
В начале века появился в глухой лесной пустоши упрямый русский мужик Арсений Ухтомцев. Он был выходцем из крепкой купеческой семьи, Воршинской волости Владимирской губернии. Подкопив денег, скупил Ухтомцев за 2000 рублей серебром эти непроходимые лесные чащобы и зыбкие торфяные болота, полные комариного гнуса и овода, у владельца лесных чащоб и болот – московского графа и статского советника.
И в том же году на правом берегу Клязьмы положил Арсений Ухтомцев начало кирпичному заводу. На открытом холме, среди полей и густого векового леса, возвышалась своими луковичными маковками церковь. Вокруг нее простирались на много верст деревни, а под широким крутым обрывом величественно влекла свои воды река. Здесь и отстроил Ухтомцев себе добротный дом. Покрыл крепким тесом крышу, огородил новые деревянные хоромы высоким дубовым частоколом. Но почему-то не задержался надолго в этих местах. Оставил до поры, до времени и дом, и обширные пашни, и завод и перебрался в Москву. Где занялся более выгодной, по тем временам, торговлей хлебом и мукой, льном и посудой. Завел каменный амбар на торговых рядах Гостиного двора и встал за прилавок вместе с сыновьями.
Семейная торговля развивалась успешно. Старший сын купца женился, и у него родилось трое сыновей, которые, как и отец занялись торговым делом.
Но только Бог один знает, как сложится человеческая жизнь, где суждено быть и кем стать.
Случилось несчастье, которое едва не погубило все семейное предприятие. Однажды ранней весной Кузьма Арсеньевич поехал на Волгу рыбачить и угодил в полынью. Простудившись, он вскоре умер. Осиротела его жена и трое детей.
И пришлось теперь уже его вдове Александре Васильевне вставать во главе семейного дела.
К тому времени, о котором идет наш рассказ, Александра Васильевна разменяла шестой десяток. Родом она была из зажиточной старообрядческой крестьянской семьи и по примеру родителей строго придерживалась старых церковных традиций. Была набожной и по два, а то и три раза раз в год совершала паломнические походы в далекие от Москвы монашеские обители. Характер имела решительный, волевой, была строга с домочадцами и работниками. Худую и твердую спину держала прямо, как заскорузлое и вросшее корнями в землю, крепкое дерево. На людей поглядывала чаще сурово и недоверчиво, а то и с ехидством, бескровные тонкие губы её чаще бывали сжаты. Посторонний человек редко заметил бы на её выразительном и когда-то красивом, а ныне закаменевшем лице подобие промелькнувшей улыбки. Впрочем, и поводов улыбаться у купчихи не было: она была занята домашним хозяйством, погружена в бухгалтерские расчеты в торговых лавках, куда часто заглядывала с проверкой, или гоняла и громогласно ругала проворовавшихся дворню или приказчиков. С посторонними людьми купчиха обычно не церемонилась, разговаривала сухо и даже порой враждебно, а часто и пренебрежительно. Наряжаться не любила, и обычно ходила в одной и той же тёмной, но крепкой одежде. А вот для церковных праздников или особых семейных случаев в её сундуке хранились кружевной воротник и богатый светлый наряд.
С домашними работниками Александра Васильевна обычно строга, и может так иногда посмотреть, что провинившийся едва не присядет на месте. Но если она кого и ругает, то только по делу. Поэтому, и домашние работники перед ней заискивают, стараясь лишний раз на глаза не попадаться, в общем, никак на рожон не лезть и про себя рассуждают: «За нашим братом присмотр обязателен, а стоит, лишь выпустить вожжи из рук, так мы понесемся сломя голову, кто в лес, кто по дрова….».
У Александры Васильевны – было трое сыновей: Федор, Иван и Петр. Отучившись в коммерческой школе Святой Анны в Петербурге, два старших брата, получив от матери выдел, обратили взор на промышленность. Федор занялся металлургическим делом и поселился после женитьбы в Петербурге. А Иван вернулся в Москву и стал вести торговлю в Гостином дворе.
К этому времени в России сформировался устойчивый спрос на льняные и хлопчатобумажные ткани, миткаль и ситец. После войны тысяча восемьсот двеннадцатого года почти все ситценабивные фабрики в Москве оказались разрушенными. И именно в провинциях сосредотачивалась основная масса умельцев-кустарей горшечников и набойщиков, которыми всегда славилась Русь. Поэтому, создавать ткацкие производства в провинции, скупая у кустарей за бесценок миткаль и пряжу, сделалось выгодно.
Иван и решил заняться ткацким производством, для чего поехал на свою малую родину на Владимирщину. Поставил для себя и семьи, рядом с дедовым домом новый каменный дом на дворянский манер. Запустил заглохший кирпичный завод и возвел в нескольких верстах ткацкую фабрику и рабочий поселок, вдохнув в них новую жизнь.
Место, где выросла ткацкая фабрика, – и впрямь, оказалось удачным: на пологом возвышении был скат к реке. Неподалеку – пруд, за которым простирались поля и луга, как будто специально созданные для сушки холстов и бельников. Необходимые для работы фабрики паровые машины, котлы и станки закупили на нижегородской ярмарке через посредническую английскую контору, доставив их баржой по Волге и обозами по суше.
Два шустрых и ловких приказчиков разъезжали по селам и деревням, отдавая пряжу в работу, и забирая готовую ткань, которую переправляли в Москву. Скупали у мастеров выбеленный миткаль, проколандривали на новой ткацкой фабрике, здесь же высушивали и набивали рисунок, и отвозили обозами или железной дорогой также в Москву на продажу.
Спустя несколько лет фабрикант возвел ещё два каменных корпуса, скупая сырье через английские торговые дома из Америки, из Бухары. А чтобы заезжий перекупщик не составил ему конкуренции, открыл на фабрике раздаточную контору, чтобы местные кустари забирали у него крашеную пряжу и ткали дома, занимаясь размоткой бумажной пряжи и приготовлением основ. В домашних условиях кустари делали бумажную дешевую сарпинку или холстинку, и полосатый портяночный тик, идущий потом на перины и тюфяки. И вскоре фабрика стала приносить Ухтомцеву стабильный и миллионный доход. Однако он не забывал и про свои торговые лавки в Гостином дворе, в которых в его отсутствие успешно управлялся с делами приказчик и доверенный матери Голованов Гаврила Андреевич.
Благосостояние фабрикантов братьев Ухтомцевых росло из года в год. И в тысяча восемьсот семьдесят второй год они вошли уверенной походкой «миллионщиков», владея на двоих капиталами, в размере 1 миллиона 500 тысяч рублей.
Многократное увеличение дохода за счёт успешного ведения дел, увеличения производительности труда наёмных рабочих за счёт внедрения машинного труда, и объективно увеличивающийся с каждым годом приток рабочей силы из деревень, а следовательно возрастающая дешевизна рабочих рук, – постепенно меняли нравственный облик Федора и Ивана Ухтомцевых, превратив их в совершенно новый тип капиталистов, в характере которых причудливым образом переплелись, как хищнические и циничные черты, так и присущие православному русскому человеку черты совестливости и искренней благотворительной помощи ближнему. Но если последнее было больше присуще старшему Фёдору, то про его брата Ивана так сказать было нельзя. С годами характер последнего так изменился, что превратил в хищного, изворотливого и жесткого дельца.
2
Младший сын Петр, которому к моменту нашего повествования исполнилось двадцать семь лет, рос болезненным и хилым мальчиком, требуя к себе постоянного материнского внимания и заботы. Пока ребенок был мал, купчиха баловала и потакала ему во всем. Он обучался в той же гимназии, что и старшие братья. Мать пыталась приучить его, как и старших сыновей к торговле, и часто отправляла его после уроков вместе с главным поверенным Гаврилой Андреевичем в хлебную лавку.
Но Петр с первых же дней невзлюбил торговое дело. Когда Гаврила Андреевич приводил его в лавку, он первым делом наедался там до отвала горячими калачами и сдобными булками с изюмом, выпекаемыми здесь же, а потом прятался от всех где-нибудь под лестницей в чулане или укромном углу, или же просто сбегал из лавки на улицу. Где и проводил время до позднего вечера, бегая с ребятишками по какой-нибудь ярмарке, или же сидел возле речки, с интересом наблюдая за местными рыбаками. И пока остальные мальчики в материнской лавке наравне с взрослыми загружали и разгружали многочисленные приезжающие подводы, носили на спинах тяжелые мешки и тюки, Петр отсутствовал, появляясь там только под вечер, когда приходила пора возвращаться домой.
Труд мальчиков широко использовался в торговых лавках для тяжелых и черновых работ. И Александра Васильевна, стремясь приучить сына к труду, не делала для него поблажек. Но все ее стремления разбивались об нежелание Петра постигать азы торгового дела, как вода о твердый утес.
В гимназии Пётр пристрастился к чтению. И теперь уже Бова Королевич и Еруслан Лазаревич, стихи и поэмы Пушкина стали ему любимыми, и он быстро заучивал их наизусть. Впрочем, кто из детей не любит сказок? Деньги, которые выдавались матерью на покупку сладостей или игрушек, он тратил на покупку книжек со сказками, тайком от Гаврилы Андреевича и матери бегая за ними в книжные лавки. И вскоре, к удивлению матери, в нём обнаружилась склонность к сочинительству. При этом точные науки, такие как математика и геометрия, естествознание давались Петру с трудом.
Закончив учебу, Петр наотрез отказался от работы приказчиком в семейной лавке, сославшись на то, что в нём нет талантов к математике и счету. Мать согласилась с ним, так, как и сама не единожды могла в этом убедиться.
Два года болтался Петр без всякого дела в родительском доме, не желая отрываться от материнской юбки.
Бывало, встанет он вместе с домочадцами весенним или летним утром ранёхонько, обильно и сытно покушает с матушкой. А как все разойдутся по своим делам, начинает праздно слоняться по комнатам. Поскучает немного и пойдёт поглядеть, чем матушка Александра Васильевна с работниками на огороде или в саду занимается. Постоит возле них, посмотрит, а после присядет в садовой беседке под черемухой, или же примется расхаживать неподалеку между теплицами и громко вслух декламировать, приводя своих невольных слушателей сначала в умиление, а спустя время в раздражение.
Сама-то Александра Васильевна не слишком хорошо разбиралась ни в ямбах, ни в хореях. Можно сказать, она про них ничего толком сроду и не слыхивала. Но так как в момент декламаций купчиха не бездельничала, а в поте лица хлопотала, то и на дух не переносила, когда возле неё, – кто-то без зазрения совести прохлаждался…. А как только она видела такое нерадивое прохлажденье, у купчихи начинало в душе всё зудеть и гореть. И она в сердцах принималась Петра упрекать.
Но Петру быстро надоедало слушать горячие материнские упрёки и выговоры. Сославшись на какую-нибудь нужду, он скрывался от матери в доме.
Найдет Петр Кузьмич себе какой-нибудь укромный уголок в комнатке, приляжет там на кровать или на диван. Да и замрёт, бесцельно разглядывая потолок, или же принимается считать мух на окне, наблюдая за тем, как лениво колышется от легкого ветерка занавесь на окне. И если не сморит его в этот момент сладкий сон, и в голову влетит внезапный стихирь, то он, как ужаленный, так и подскочит со своей удобной и мягкой лежанки: схватится за перо, и начнёт что-то лихорадочно записывать в синюю тетрадь. Или же, энергично жестикулируя, примется размашисто ходить по комнате и с выражением декламировать только что сочинённые вирши. А когда надоест ему так ходить или бегать, и он слегка подустанет, то снова и приляжет на диван, и глазки прикроет, и так мирно себе лежит и потчует.
Тем временем, Александра Васильевна, как заводная кружится по хозяйству: то по делам в лавку в Гостиный двор наведается, то на огороде или в саду так захлопочется, что и пообедать позабудет. А как вернётся домой, то и обнаружит, что в доме тихо. Работников-то и приживалок к полудню уже и не сыщешь: все, кроме сонно клюющей носом на кухне Аграфены, разбредутся по своим углам и каморкам, да и спят. Переполошится купчиха и пойдёт сына Петрушу по двору и дому искать. А как найдет его спящим в каком-нибудь уголке, да и всплеснёт руками, и встревожено спросит:
– А я-то хожу по дому и думаю, куда ж ты подевался… А что же ты не обедаешь? Уж, не заболел ли, сыночек? Дай-ка, я лобик потрогаю…
– Не лезьте, мамаша, – отвечает хрипловатым басом, проснувшись и широко зевая, великовозрастный детина, – не видите, – вдохновенье сошло….
– Эка, невидаль, вдохновенье твое… да и что же теперь с ним делать-то? – язвительно замечает купчиха. Она берёт стул и усаживается возле изголовья дивана.
– Мне бы твои заботы, …. Вот взял бы, да в лавку сходил. И то прок. А вдохновенье твое, чаю, никуда не денется. Гляди-ка, уже всю свою тетрадку исписал, будь она неладна! И бумаги на тебя не напасешься…. Слышь-ка, сынок. А Гаврила Андреевич-то сегодня утром разве за тобой мальчика не присылал? Чего-то совсем закружилась, да и не заметила, приходил или нет?
– Не было, маменька. А если и был кто, так ещё утром. А сейчас, уже полдень. Что толку теперь куда-то идти? Гаврила Андреевич поди и сам уже из лавки уехал….
– Никуда он не уехал, до вечера там сидит, – ещё пуще сердится Александра Васильевна, чувствуя в словах сына подвох и скрытое нежелание трудиться.
– Сходил бы в лавку, узнал, что почем.
– Не приставайте, маменька. Не пойду. Да, и знаю я, зачем он меня зовет…. Приду к нему, – обязательно пошлёт по своим поручениям. А мне разве охота куда-то ехать? Да и по чину хозяйскому не полагается. Для поручений приказчики и мальчики на побегушках имеются. А я теперь уже хозяин. Вот, если мне быть приказчиком…, – мечтательно произносит Пётр и прибавляет, – да, вот беда: считать не люблю. А без счета в торговле, сами знаете, нечего делать! Вот, братья мои хорошо считают, поэтому и торгуют. Иван в уме даже тысячи складывает. А я не умею, – жалуется он.
– Не умеешь, знаю. Да и какой из тебя приказчик, – соглашается купчиха. Она задумывается, а потом, спохватившись, говорит, – а может, он тебя по другому делу просил зайти… Ты все же сходи, разузнай…
Пётр с искренним недоумением взирает на мать:
– Вот вы только что сами сказали, что нужно идти обедать. Пока мы с вами поедим, потом поспим, а там уже и вечер наступит… Нет, сегодня я, уж точно, никуда не пойду. Да и, не перепутали ли вы про Гаврилу Андреевича, матушка? Вчера он мне после ужина другое сказывал, что его весь день в лавке не будет, мол, сам поедет за город за мукой с новым поставщиком договариваться.
– Ничего я не перепутала, – в сердцах восклицает купчиха. Терпение её лопается, и она недовольно хмурится.
Но Александра Васильевна знает: сын лжёт. Ведь, она сама вчера тайком договорилась с Гаврилой Андреевичем, чтобы тот прислал с утра мальчика под надуманным предлогом. И Гаврила Андреевич не поехал договариваться насчет муки, и дожидается его в лавке. Купчихе хочется, чтобы любимец её не лежал бы на диване, как бревно и не сочинял глупые стишки, записывая в ненавистную ей синюю тетрадь. Это занятие она считает пустой затеей и блажью.
Заметив по лицу матушки, что та готовится разразиться в его адрес очередной тирадой упрёков, Пётр резво соскакивает с дивана и в радостном возбуждении выпаливает:
– А я вчера свою поэму в редакцию отвёз.
– Взяли? – в замешательстве переспрашивает Александра Васильевна, сбитая с толку решительным сыновним натиском.
– Да! Встретили благосклонно, – торопливо рассказывает Петр и прибавляет, – даже из-за стола изволили выйти, когда я вошел, – его лицо расплывается в самодовольной и победоносной улыбке.
– А чего бы ему не выйти-то, поди, уже знает тебя, – ехидно замечает купчиха и качает головой. Пётр не замечает подвоха и, продолжая говорить, идёт к окну:
– Поэму мою полистал, а потом положил на стол и говорит: «Уж, извините, сударь, но читать на ходу не могу…, тем более такого талантливого автора…». И убрал мою рукопись в стол…, – напыщенно прибавляет он.
– Уж, прямо, и в стол, – бормочет Александра Васильевна и недоверчиво смотрит на сына. Она догадывается, что тот привирает, но, как всякая мать, щадя сыновнее самолюбие, решает ему подыграть. Взгляд её немного смягчается, она согласно кивает, крестится с надеждой и приговаривает:
– Ну, дай-то Бог, сынок…, дай-то Бог… Хорошо бы уж, тебя бы напечатали. Бедный мой …. Поди, уже и как исстрадался, ожидая, – сокрушенно вздыхает она.
– Ничего. Всё равно я их всех одолею. Они потом ещё и в очередь ко мне выстроятся, умоляя, чтобы я в их журнале печатался. Вы ещё увидите, как обо мне в газетах писать будут. Я знаю…, – уверенно восклицает Пётр. Он поправляет постель и снова падает на диван, закидывает руки за голову и мечтательно смотрит на потолок.
Дело в том, что он ещё ни от кого не слышал по поводу своих сочинений прямой и честной критики, полезной для всякого автора. Его самолюбие растет вместе с ним, как на дрожжах, подогреваемое лестью и естественным восхвалением его матери, и в итоге принимает уродливую гипертрофированную форму, способную поглощать одну только лесть, и не терпящую ни малейших возражений или сомнений в его исключительном таланте. И хотя сама Александра Васильевна уже давно перестала восхищается его сочинительством, считая пустым времяпровождением и блажью, сейчас, она почему-то снова и снова повторяет излюбленную фразу:
– Ну, дай Бог, дай бог…, – вздохнув, повторяет Александра Васильевна и отворачивается. Сердце этой деятельной, здравомыслящей и энергичной женщины тает, будто сопревший снег под ярким весенним солнцем. И она от великой материнской любви прощает сыну все его недостатки, лень и обман. Наклонившись, она гладит его по голове, будто малого ребенка. Окончательно успокоившись, она поднимается и идёт хлопотать с обедом.
После обеда, Александру Васильевну и саму уже тянет ко сну. Распорядившись об ужине, она уходит в свою маленькую и заставленную громоздкой мебелью и коврами комнатку, где ложиться на пуховую перину. Спустя ещё некоторое время за плотно закрытой дверью разносится её храп.
Дождавшись, когда мать уснёт, Пётр соскакивает с дивана и, крадучись, тихонько проскальзывает в комнату матери. Там он открывает комод и вытаскивает из-под сложенного постельного белья несколько сторублевых ассигнаций, которые прихватывает с собой. Переодевшись, он благополучно покидает дом и исчезает в неизвестном направлении. Обычно его нет до ночи. Молодой человек может гулять до утра в каком-нибудь ресторане или трактире. Возвращается Пётр ближе к рассвету. Иногда ему удаётся проскользнуть незамеченным в свою комнату и юркнуть в постель, притворившись спящим. Но чаще его поджидает уже в сенях рассерженная мать, которая не спит. Александра Васильевна встречает сына громкой и отчаянной руганью. В ответ Пётр может буянить и крушить всё, что попадётся под его пьяную руку.
Однажды, он явился домой с чужим пистолетом и начал демонстрировать матери приобретенные навыки в стрельбе, заставив и мать, и ключницу приседать от страха при оглушительных звуках выстрелов. При этом утверждая, что стреляет метко и может попасть с большого расстояния даже в самый маленький предмет. В качестве мишени он выбрал стоящие на серванте в гостиной любимые купчихой немецкие фарфоровые фигурки, и начал по ним палить. Шум, дым из дула пистолета, вопли ужаса, крики отчаяния и слёзы…, – мать и домочадцы в ужасе разбежались, прячась, кто в сарае, а кто в кустах. Хорошо ещё, что в тот раз в затворе оказалось мало патронов, да и те, очевидно, были холостыми, а то не избежать беды! Беспокойная ночь заканчивается тем, что проголодавшийся повеса уснул, сидя на стуле на кухне.
Но вскоре до купчихи стали доходить слухи, что сын связался с какой-то нехорошей кампанией. Теперь его частенько видели разъезжающим в чужих экипажах в окружении подвыпивших гуляк. Половые приносят купчихе на дом счета из ресторанов, которые нужно оплачивать.
3
Заветный комод в собственной комнате, из которого Петр раньше мог вытащить деньги на свои пьянки, Александра Васильевна теперь запирала на ключ.
Спустя время, устав от ночных кутежей, Пётр идет с повинной головой к матери и просит пристроить его в какое-нибудь «тёплое местечко».
У родного брата в Гостином дворе он работать отказывается, заявляя, что стыдно быть на побегушках у родного брата.
– Так то же свой человек, братец родной. Он и поможет в случае надобности, и не посоветует. Чужие-то с тебя три шкуры сдерут за провинность…, – уговаривает купчиха.
– Не уговаривайте. Не пристало мне позориться перед братом. Да я ежели ошибусь, Гаврила Андреевич вдруг не удержится и про меня Ивану расскажет, тот засмеёт…. Нет, маменька. По мне, лучше к чужим на службу идти, чем к брату родному….
– Ну, как хочешь, милушка, как хочешь. Лишь бы от этого и впрямь прок какой был…, – соглашаясь, вздыхает Александра Васильевна.
Она договаривается, и Петра берут помощником приказчика в галантерейный магазин старинного знакомого покойного мужа. Но спустя два месяца приключается нехорошая история, о которой купчиха узнает от самого хозяина магазина.
В один из дней в магазине у покупателя пропадает сумка с деньгами, которую тот оставляет при входе, на стуле. В торговом зале в тот момент, никого, кроме Петра, не было, – и все подозрения сразу же падают на него. Находится свидетель в лице дворника, который уверяет владельца, что видел молодого человека, спешно покидающим магазин с черного входа с коричневой сумкой в руках. В тот день Пётр домой не вернулся. Купчиха забеспокоилась сразу и уже на следующий день кинулась его разыскивать. В магазине он с утра он также не появляется. А вечером дворник докладывает измучившейся от неведения матери, что видел молодого хозяина, проезжающим по улице в новом сюртуке с незнакомыми людьми. Об обстоятельствах пропажи чужой сумки купчиха узнает на другой день от владельца магазина, который заезжает к ней с жалобой. Младшего Ухтомцева подозревают в краже, его нигде нет, и на него имеются показания свидетеля.
Александре Васильевне ничего не остается, как попытаться замять судебное дело. Она уговаривает владельца магазина не придавать дело огласке и решить его миром, выплачивает необходимые деньги. И на этом дело из уважения заминают.
Пётр пропадает неделю. А когда он заявляется домой пьяным, мать набрасывается на него с бранью. Петр в ответ тоже буянит. Перебранка заканчивается на кухне, куда разбушевавшийся хулиган наведывается в поисках еды. Насытившись, он там и засыпает, сидя за столом с разлитыми на скатерти щами и, свесив безвольную голову на грудь.
На следующий день Александра Васильевна долго беседует с сыном, увещевает, ругает его и плачет. В конце разговора берёт с него клятву, что такого не повториться.
Но проходит три дня, и всё повторяется снова…
Совсем извелась купчиха в этой борьбе за непутевого сына. Уж, и не знала, к кому ей бежать за помощью: то ли к священнику, то ли к сыну Ивану, который живет поблизости, то ли ей везти его силой к доктору в психиатрическую больницу…
Однако, мучения матери имеют странное свойство. Купчиха свято верит лживым обещаниям сына «больше не пить». Отчего в ней, в здравомыслящей женщине наравне с житейской мудростью, прозорливостью и смекалкой, уживается подобное легковерие, и даже какая-то детская наивность, – сама она не задумывалась.
Стоит только Петруше после очередного кутежа повиниться и покаяться перед матерью, пообещав, что с завтрашнего дня он больше пить не будет, как в сердце матери вместо тревоги воцаряются покой, и дыхание становится легким, свободным. Купчиха распрямляет болезненно отяжелевшую спину, и в голосе её вновь проявляются властные нотки. Черты морщинистого закаменевшего лица разглаживаются и смягчаются, взгляд, которым она смотрит на сына, исполнен горячей надежды, сердце переполняет жалость и умиление.
Царящая в доме гнетущая и нервная обстановка кардинально меняется. И вот уже из изгоя Петр мгновенно возносится матерью на пьедестал и предстает перед ней в ареоле страдающего мученика.
С этого момента купчиха старается предугадать любые желания бедного страдальца и с радостью исполняет все его прихоти в пище, питье и уходе. Для «сына Петруши» приготовляется на кухне много всякой вкусной еды: жирные щи и борщи, рассольники и расстегаи, жарко протапливается баня, и Александра Васильевна вместе с Лукьяновной или Аграфеной, как привязанные ходят за ним по пятам, докучая вопросами: «Когда же ты изволишь в баньку-то сходить, милушка мой? А не изволишь ли курочки жареной отведать, а может, мятного кваску или клюквенного холодного морса подать, рассольчик огуречный тоже неплохо испить…, и прочее, прочее….».
Пётр ходит по дому важным гоголем и поглядывает на матушку свысока, позволяя себе покапризничать, а то и ворчливо обругать её за плохо прожаренное мясо. Мясо дожаривалось и подавалось снова.
– Только б не пил…, сыночек, – жалуется купчиха, просиживая вечерами с Лукьяновной возле самовара и раскладывая пасьянс.
Если же Пётр изволит встать с утра не с той ноги, то и по дому все ходят на цыпочках, тихо разговаривают, лишь бы тот оставался спокоен и не тревожился б ни о чём, не забивал бы голову посторонними мыслями. На обед или ужин молодому хозяину подаются питательные и аппетитно украшенные блюда в огромных количествах. Купчиха уверена, чем больше еды, тем меньше тяга к выпивке.
При виде эффектно оформленных блюд можно проглотить язык, но Пётр воротит нос. То ли нет аппетита, то ли его уже с утра мучает то изжога, то тошнота или жажда. Какое-то время он стоически держится и никуда по вечерам не выходит. Обычно лежит на диване, а если не спит, то сидит за столом и смотрит в окно пустым остекленевшим взглядом. Чего он там видит, только богу известно! Купчиха, заглядывает в комнату сына, прикрывает тихонько дверь и часто крестилась. Ей пугает пустой и равнодушный взгляд сына, внушает тревогу.
Иной раз, не выдержав, она подкрадывается к нему сзади, заглядывает через плечо в ненавистную синюю тетрадку. А после настырно трясет за худое плечо, выступающее под пледом, сердито восклицая:
– Чего сидишь и молчишь, как сыч на болоте? Что задумал, говори. Ты у меня смотри, ничего себе не придумывай. Знаю я тебя, если за старое примешься, из дома, ведь, прогоню. Ты меня знаешь: я своему слову хозяйка. А ты мне клятву давал! Помнишь?
Пётр знает, что это пустые угрозы.
– И охота же вам, маменька, на пустом месте страх нагонять, – равнодушно произносит он и раздраженно дергает плечом, стряхивая чрезмерно заботливую материнскую руку.
Купчиха незаметно и суетливо крестит его. Присаживается рядом и, облокотившись на руку, вздыхает, грустно приговаривая:
– Вот, спасибо, милушка моя. Утешил мое сердце, а то ведь, опять что-то я растревожилась. Принести тебе, милушка, холодного клюквенного морса или грибков солёненьких? Поел бы чего-нибудь остренького, чтобы дурной дух вышибло. Глядишь, и полегчает твоей душеньке, бедненький, – она жалеет его. Тоскливо смотрит на его вытертую от лежания проплешину на затылке. Ей тяжко и больно видеть его, совсем молодого человека, в таком неприглядном виде. Сын кажется ей несчастным и беззащитным. И она готова пойти ради него на любую жертву, назначив себя виновной в первую очередь во всех его несчастьях. «Бедный сыночек, ох, горе-то какое. Как же так, а…»? – Думает она про себя и страдальчески морщит лоб.
Внезапно она замечает грязное пятно на сбившейся простыне на его диване, и тотчас отвлекается от своих душевных переживаний.
Она выходит за дверь и возвращается уже с ключницей Степанидой, которой строгим голосом велит перестлать постель. Матери кажется, что такими простыми и бесхитростными действиями, как перемена грязного белья на сыновней постели, или переодевание в чистую одежду, она наведёт порядок не только в его быту: но и в его неустроенной жизни.
И она продолжает суетливо хлопотать возле него, наводит порядок на его столе, вытирает пыль, прячет в комод лежащие на столе тетради и книги, и вызывает своими действиями в нем раздражение. Во время уборки она суетится, и допытывается о его планах, готовая исполнить их немедленно, только бы сын удержался от нарастающей тяги к выпивке. Уборка и разговор кончаются тем, что Петр в ярости выскакивает из-за стола и озлобленно кричит на мать, выгоняя её.
Купчиха уходит. Но выйдя из комнаты, она тотчас преображается и велит Лукьяновне, сбегать в погреб и принести молодому хозяину соленья позабористей и холодный брусничный морс. Из погреба приносятся также моченые яблоки, соленые рыжики и огурцы, хрен с помидорами, квашеная капуста с клюквой и кровяная колбаса. Возбуждающие и вышибающие дух, острые яства оставляются открытыми возле кровати, на которой с отсутствующим видом продолжает возлежать молодой хозяин.
Целыми днями Александра Васильевна, ключница или стряпуха на цыпочках шмыгают мимо дверей Петра по коридору и шепчутся, совещаясь между собой.
Вечером уже после ужина, когда хозяйка уходит к себе на покой. Ключница приходит на кухню к Аграфене и застает её, наклоненной над тазом с мыльной водой, занимаясь стиркой. Покружившись возле кухарки, Степанида не выдерживает и, оживленно блестя глазами, сплетничает:
– Как-сегодня-то наш молодой хозяин из своей матушки веревки-то плёл., – начинает она разговор и прибавляет, – уж, она, наша голубушка с сыночком и так, и этак, перед ним готова плясать, а этот ирод, ни в какую…. Верно говорят, сколько волка не корми, всё-то он в лес глядит…
– Заздравную в церкви хорошо заказать, матушка. Истинно говорят, что наилучшего средства против пьянства и бесов не найдешь, – поддакивает со знанием дела Аграфена. Она разгибает спину и вытирает об передник свои намыленные руки.
– Ты погляди в буфете, не осталось обедешных-то ватрушек с творогом? Сегодня они больно вкусные, – живо интересуется ключница и заискивающе глядит на кухарку. Та понимающе усмехается и направляется к буфету.
– Сейчас погляжу. Может, и правда, остались…. А то ведь, и правда, чего зря-то сидеть. Сейчас чайку с тобой на ночь напьемся и спать. Подожди немножко, я поставлю самовар, – добродушно произносит она.
4
На следующий день Петру и самому уже надоедает лежать на диване, и он изволит подняться. Тарелки возле изголовья подчищаются, и у матери на душе становится легче. Пётр теперь ходит по дому с выражением явной скуки и недовольством на лице. Александра Васильевна предпринимает попытки отвлечь его от гнетущих мыслей и алкогольной тяги. В комнате сына распахивают настежь окна, устраивается генеральная уборка, приходит старушка из ближайшей церкви и читает молебен за здравие, в дом приглашают попа, чтобы тот освятил стены.
Незаметно для Петра, в его питье по ложечке подмешиваются материнскими руками всевозможные настойки из народных средств, включающие зеленых клопов с малины, или растворенных в водке дождевых червей с мухоморами. К сожалению, предпринимаемые хитроумные действия не приводят к нужному результату. Проходит ещё некоторое время, и купчиха замечает, что сын Петруша становится тих и задумчив. Теперь его раздражает шум, домочадцы и всё, что вокруг происходит. То он задумчиво и тягостно молчит, то вспылит и начинает кричать на мать или огрызается, когда та обращается к нему с ласковыми словами или вопросом.
Воздух в доме как будто сгущается, весь пропитываясь тревожным ожиданием чего-то нехорошего, и приближением знакомой развязки. Александра Васильевна и сама уже в душе невольно торопит её наступление, желая, чтобы всё поскорее прояснилось, и на этом закончилось. Движимая болезненным инстинктом она больше уже не оставляет сына одного: тихо сидит в его комнатке где-нибудь в уголке, вяжет, или же суетится около него, донимая пустыми разговорами и чрезмерной заботой:
