скачать книгу бесплатно
– Не надо ли чего подать или принести, милушка мой? – тревожно вопрошает она и почти не дышит в ожидании ответа.
Но Пётр отрицательно качает головой. По его бледному и брезгливому лицу пробегает судорога, сухие красные губы недовольно кривятся. У купчихи, как в пропасть ухает сердце. Она понимает, беда вновь пришла на порог, и сына снова грызет «адский червяк», ему на всё глядеть тошно и противно.
– Может, чего-то болит, а ты и утаиваешь? А то ведь, молчишь, – бормочет купчиха и подскакивает к нему, дотрагивается до трясущейся сыновней руки.
– Оставьте меня в покое! – Нервно и капризно выкрикивает Петр. Душа его страдает, найти бы стаканчик с водочкой, и он неотвязно думает только о том, как горючая жидкость побежит по горлу, потом по истосковавшимся сосудам, венам, распрямляя их, наполняя энергией… Жаждущий алкоголя червяк внутри его тела мучительно злобно корчится.
Пётр с тоской смотрит в окно, за которым для него маячит желанная свобода.
– Да, разве же я пристаю к тебе, голубчик мой? – тихо и виновато переспрашивает Александра Васильевна, пожимая плечами. Она делает вид, что не понимает, о чём он толкует и отходит. Петр Кузьмич подскакивает. Остановившись перед матерью, он брызжет слюной и зло выкрикивает, что ему всё опостылело и лучше голову в петлю сунуть….
– А ты, что девка красная? Ишь, как! Опостылело ему! – мгновенно меняется тон у матери. Она распрямляется и гневно смотрит на сына. Разговаривает строго, сухо и спокойно, как будто старается утихомирить и пригвоздить его бунт.
– Чего это на тебя вдруг нашло? – В душе купчихи кипят ярость, отчаяние.
– Да, от вас в петлю хоть залезай. До того вы мне надоели со своей заботой. Да, вы меня из дома выживаете! Я давно это понял. Вам спокойно жить хочется. Да живите. Только оставьте в покое. Дождетесь, уеду в Воронеж жить к вашей сестре и там навсегда и останусь…. Или к Ивану в деревню перееду, и буду жить в старом доме. Только бы вас не видеть! – остервенело выкрикивает он. Лицо Петра сделалось красным, от натужного крика. Он останавливается и начинает разрывающе кашлять, с ненавистью глядя на мать.
– Вон, как тебя бесы-то крутят, ишь, как, они тебя бедного-то корежат, за собой в ад тянут, – назидательно вздыхает та и прибавляет:
– В Воронеж не хочешь поехать? Держать за портки я тебя не буду. А только в деревню к брату ни в жизнь не пущу. Нечего тебе там делать: Иван со своей семьей живёт, тебе там места нет.
– Так он же там только летом живет. А сейчас, зима. Да, и дом дедов не ему принадлежит. Вы это наследство никому не отписывали. Захочу и поеду, никто меня не остановит. Я право имею.
– И думать не смей, – отрезает купчих. Лицо её каменеет, – хочешь, чтобы я с Иваном из-за тебя перессорилась, и чтобы он тебя возненавидел? Ну, так и дурак ты после этого. Нечего тебе там делать. Жениться тебе надо, вот что я думаю, – говорит она и пристально смотрит на сына.
Тот сердито отмахивается.
– Бесы, всё бесы…, – повторяет купчиха убежденно и, подойдя ближе, крестит.
– Какие бесы! Да, вы сама – это бес! Как же вы все мне надоели! – истерично выкрикивает Пётр и, в бешенстве выбегает из комнаты, хлопая дверью так, что сыплется штукатурка.
Вечером того же дня Пётр возвращается домой навеселе. Купчиха встречает сына в передней и гневно отчитывает.
Пётр разворачивается и вновь выбегает за порог.
Обратно он возвращается домой уже через неделю, одетый в чужую грязную одежду, сильно пьяный. В сенях его уже никто не встречает. Бормоча и шатаясь, молодой купец проходит к себе и, не снимая сапог и верхней одежды, валится на кровать.
Ранним утром мать заходит к нему, раскрывает окна настежь и снова стыдит.
Петр приоткрывает осоловевшие и красные глаза и равнодушно выслушивает наставления. Весь день он отсыпается, а вечером снова исчезает.
Если же после своего возвращения он никуда не ходит, то обычно отлеживается дня два или три. Иногда в бессильной ярости начинает кидаться в стену какими-нибудь предметами.
В такие драматические моменты, Александра Васильевна, напряженно стоящая за его дверью, подслушивает, что происходит в комнате сына, – понимающе и встревожено переглядывается с Лукьяновной и вздрагивает. Она не заходит к нему, зная, что приход вызовет в нём новый приступ ярости и ненависти.
Улучив момент, когда тот выйдет, она идет за ним неотвязно. Вздыхает, и спрашивает, будто бы невзначай:
– На кого ж ты, милушка мой, так вчера осерчал, что стулья опрокидывал? Лукьяновна чуть самовар на себя не пролила…. Что у тебя случилось, сынок? Не таись перед матерью-то. Совет дам. Я ведь, в жизни все порядки знаю, столько лет уже прожила….
– Вы не поймете, – отмахивается Пётр.
– Это всё твои пьянки да гулянки виноваты. Говорю тебе, что это тебя пьяные бесы крутят. Почему ты меня не слушаешь? Всё безделье твое. Ты, бы, как старшие братья, в лавку в приказчики поступил. Хочешь, замолвлю словечко? – с надеждой спрашивает она.
Услышав про братьев, Пётр мрачнеет. Грубо отвечает и разворачиваясь, уходит, оставляя мать в ещё большей тревоге.
В другой раз она заводит с ним разговор про женитьбу:
– Ты бы тогда, что ли женился. Глядишь, и жизнь бы у тебя наладилась. Старшие братья-то вон, как хорошо живут. Тьфу, тьфу, – суеверно восклицает она и сплёвывает через плечо. После чего покаянно и с жаром крестится, глядя на икону в красном углу.
– А чего на них глядеть-то, – бурчит Пётр, – я не торговый человек, ум у меня по-другому устроен. Я стихи и поэмы умею сочинять. А братья мои только деньги считать умеют, и на счётах щелкать…, – напыщенно заявляет он.
– Ах, вот оно что! Стихи ты у нас сочиняешь, – скептически повторяла купчиха, – да, ты их уже столько насочинял, – что и не пересчитать! Говорю тебе, брось эту дурь. Пустым делом занимаешься, – со знанием дела уговаривает она.
– Не уговаривайте, не брошу. А будете настаивать, сниму себе квартиру и отделюсь от вас, – пугал маменьку Пётр.
Александра Васильевна вздрагивает. Ей не хочется отпускать слабохарактерного безвольного сына от себя, рассуждая про себя, что уж, лучше он будет у неё на виду, чем на улице, где его мигом погубит дурная кампания:
– Чего удумал! Да, разве же я тебя выгоняю? И слышать ничего об этом не хочу! Никуда от себя не отпущу! – всполошившись, машет она руками.
Порой, не дождавшись сына домой, она усаживается в коляску и отправляется на его поиски, объезжая известные ей злачные городские места. Найдя в каком-нибудь ресторане или трактире, она оплачивала за него счета и привозит домой обычно в полубесчувственном пьяном состоянии.
Не желая тревожить старших сыновей, до поры до времени ей удаётся скрывать от них свою беду. Она тихо надеется на бога, истово молится, ходит по дальним монастырям и церквям пешим ходом вместе с паломниками, однако избавлению сына от бесовского наваждения пьянства это не помогает.
5
Не ведала Александра Васильевна, что Петруша ее попал под дурное влияние преступников, промышлявших в Москве вымогательством, шантажом и воровством денег через поддельные векселя. Мошенники в первый же день знакомства с младшим Ухтомцевым, как только проведали, что тот родом из богатой купеческой семьи, к тому же имеет братьев – миллионеров, напоили и привезли его в одну из съемных квартир, где принялись играть с ним в карты на деньги.
С того дня так и повелось: днем гулянки и пьянки, ночью – азартные игры. И чем чаще Петр гулял с привязавшейся к нему дурной кампанией, тем больше и сам понимал, что запутывается, отрезая возвращение к прежней жизни. А вскоре и таившаяся в его организме давняя наследственная тяга к алкоголю, подкрепляемая ежедневными возлияниями, дала о себе знать и быстро перешла в пагубную и болезненную страсть.
Осенью 1871 года матери все же удалось уговорить его поехать с Гаврилой Андреевичем в Воронеж к старшей сестре, в надежде, что тот, уехав из Москвы, отвлечётся от прилипчивых приятелей и от выпивки. Купчиха была бы уже и рада, если бы Пётр остался в Воронеже жить, но тот уже и сам не хотел….
Через два дня после приезда, Пётр тайком вытащил из кармана сюртука Гаврилы Андреевича, пока тот спал, наличные деньги и сбежал в Москву. Домой он не вернулся, а сразу же отправился к приятелю Жардецкому.
Поспешивший следом Гаврила Андреевич доложил купчихе о воровстве и исчезновении Петра.
– Как пить дать в Москве уже. Как сам думаешь? Больше негде. Эх, да что же это такое. Как же так, – сетовала Александра Васильевна.
Стоявший перед ней Гаврила Андреевич только в смущении разводил руками и ворчал:
– Такая оказия вышла, голубушка. Сам не ожидал. Да, и кто мог подумать…Я ведь, его сидел в номере и ждал три дня. А, ну думаю, вдруг он домой воротится. Городничего просил искать.
– И что же?
– Не нашли нигде.
– Ну, ему, видать, возвращаться то не резон. И ко мне тоже не резон. Знает, что зажму его в кулаке, что и не пикнет. Теперь, пока все деньги не пропьет, не вернется. Ну, погоди, дай мне только добраться до тебя, – возмущалась купчиха.
– А вы его, как он вернется, – заприте в кладовой. И держите на хлебе с водой, – предложил честнейший Гаврила Андреевич.
– Если бы могла, давно бы уже заперла. Так его ж туда, в эту кладовку ещё надобно и заманить…, – с сожалением вздохнула купчиха.
Перед рождеством, нагулявшись на стороне, Петр воротился домой.
К этому времени Москву сковали сильные морозы, и он вынужденно сидел дома, очевидно, и сам, в очередной раз устав от своих приятелей.
Проходя мимо дверей его комнаты, Александра Васильевна теперь все чаще видела склоненную голову сына, что-то быстро записывающего в ненавистную ей ту самую «стихоплётную» синюю тетрадку. Но теперь она с облегчением вздыхала при взгляде на эту самую тетрадку, и незаметно суеверно сплевывала через плечо, трижды стучала по дереву, крестилась. И подкравшись к нему со спины, незаметно крестила непутевого сына. Бедная мать смирилась со стихоплетством, и теперь даже надеялась, что это «пустяковое» занятие отвадит Петра от пьяных загулов.
После масленицы она отправилась с Гаврилой Андреевичем по срочному семейному делу в Тулу. Там должно было состояться судебное заседание о разделе наследства её бездетного старшего брата.
Пока матери не было, Пётр отбил молотком замок на дубовом сейфе в её комнате, и вытащил оттуда все имеющиеся деньги и ценные бумаги: вексельных бланков на 14 тысяч рублей, процентных бумаг на 12 тысяч рублей, в числе которых 7 банковских билетов на предъявителя по 500 рублей каждый. А также 12 билетов внутреннего с выигрышем займа. Деньги в количестве семи тысяч рублей лежали перевязанными в двух пухлых пачках. С похищенными деньгами Пётр скрылся из дома в неизвестном направлении.
Когда Александра Васильевна вернулась из Тулы и обнаружила развороченный новый сейф и пропажу денег, её чуть не хватил удар. Купчиха не могла поверить, что сын так подло мог поступить. Сгоряча она обвинила в случившемся Лукьяновну, прогнав со двора. Однако, уже на следующий день, опомнилась и послала за Лукьяновной мальчика. Когда та пришла, купчиха призвала всех домочадцев к себе и провела собственное расследование. Она выслушала каждого из них по очереди, заглянула каждому в глаза, и убедилась, что своровал деньги сын Пётр.
И как только она это поняла, её как будто окатило ледяной водой. Сердце матери как будто закаменело. Обняв Лукьяновну, она попросила у той прощения. Затем, приказав всем работникам уйти, обессилено опустилась перед иконостасом на колени и отчаянно зарыдала. А когда поднялась с колен, твердо поклялась перед иконами, что с этого самого дня ноги Петра больше в доме её не будет….
Часть вторая
1
В тот тысяча восемьсот семьдесят второй год, уже в начале мая, выехав из шумной Москвы, Ухтомцевы были в своем доме в деревне Дуброво Владимирской губернии. Цвели черемухи и вишни. Над деревьями летали шмели, и пригревало солнце. И цветущий сад окружающий дом, стал похожий на рай.
За окнами этого рая, в Петербурге и Москве, в больших и малых городах прокатывались волны рабочих выступлений, которые заканчивались вооруженными столкновениями с полицией и тревожными заголовками в газетах. Неспокойно было и на бескрайних российских деревенских просторах.
Многие дворянские поместья тогда разорялись в силу экономических причин. Помещики, не сумевшие перевести хозяйство на новые капиталистические рельсы, пополняли ряды мелких чиновников. Бывшие дворяне закладывали и распродавали отцовские земли и поместья, уезжая в крупные города. Их поместья и земли скупали новые деловые и предприимчивые люди, поднявшиеся с низов из торговой среды, из купцов и бывших крестьян, обладавшие острым умом и хищнической цепкой хваткой. К которым принадлежал и бывший купец, а ныне фабрикант и миллионер Иван Кузьмич Ухтомцев.
Кое-где в губерниях крестьяне требовали справедливого дележа помещичьих земель и, хотя помещики и дельцы, скупавшие землю, вполне могли опираться на помощь земского начальства и старост крестьянских общин, все чаще для подавления разрозненных крестьянских выступлений, использовались жандармы.
Но все эти перипетии бушующего житейского моря сейчас были так далеки от цветущего сада и дома Ухтомцевых, что их хозяину не хотелось о них даже думать.
Ухтомцевы в своем райском саду были отгорожены от всяческих внешних невзгод. На десятки верст от хозяйской усадьбы простирались широкие и ровные поля, перемежающиеся густыми лесами. Вековые дубы, вросшие в землю крепкими корневищами, стройные сосны и кудрявые белоствольные березы создавали неповторимую картину. Леса тянулись вдоль всего побережья полноводной реки Клязьмы, огибая кудрявым полукружьем разбросанные вокруг многочисленные деревеньки, большие и малые. Из этих деревень к ним приходили наниматься на поденную работу крестьяне. В соседней деревне, на открытом взгорке возвышалась церковь, блистая на солнце золотыми куполами. И когда ее колокол призывно звонил, приглашая на службу, а ее задумчиво-радостный гул разносился далеко по окрестностям, то его отзвуки слышались и в доме Ухтомцевых.
Собственная ткацкая фабрика и кирпичный завод, небольшой поселок с рабочими придавали в глазах хозяев окружающему пейзажу особенную и суровую прелесть.
Добившись от мужа разрешения на переделку старого, но ещё прочного дедовского дома, Ольга Андреевна с азартом засучила рукава. Уж, так ей хотелось поскорей все переделать и облагородить: придать дому модный дворянский вид, который она уже давно задумала, разглядывая различные журналы.
Для строительства из Петербурга выписали дорогого архитектора, который привез с собой солидный толстый портфель, с торчащими из него свернутыми рулонами эскизов и чертежей. Ольга Андреевна основательно засела с архитектором за привезенные проекты. Тщательно изучила все и просмотрела. Но не все планы ей удалось осуществить, так как по поводу некоторых изменений снискала она непонимание и недоверие мужа. После горячих словесных баталий решили старый дедов дом не трогать, в память об основателе рода Арсении Ухтомцеве, и использовать его, как контору и флигель для дворовых. А чтобы не портил вида главного дома, решено было выстроить перед ним еще один новый дом на дворянский манер из белого кирпича, который обжигался на собственном кирпичном заводе.
Архитектор прожил в хозяйском доме две недели, пока решался грандиозный по замыслу проект, но и этого хватило с лихвой. Все время между супругами не прекращались жаркие дебаты, споры и обсуждения, в которые были вовлечены все, включая детей. И бедный архитектор чувствовал себя песчинкой, попавшей между молотом и наковальней, не решаясь встать ни на чью сторону.
Когда же обсуждение проекта завершилось, он с облегчением перекрестился на образа, схватил свой портфель и дал дёру из шумного имения, перед этим попросив радушных хозяев незамедлительно предоставить ему экипаж, напрочь, отказавшись погостить ещё.
Но как, же отрадно было теперь хозяйке дома возвращаться в экипаже или пешком домой, особенно если встать на крутой взгорок напротив белеющего с дворянской пышностью хозяйского дома и радостно вглядеться в него. Эта картина наполняла сердце Ольги Андреевны счастьем и ощущением полноты бытия – этот дом: оплот её семьи и деяние её рук….
На хозяйском подворье, со всеми стоящими рядом с ним основательными и добротными хозяйственными постройками, сараями и амбарами заботливыми хозяевами был также разбит новый сад, в котором щедро росли вишни – шпанские и местные (муромские и вязниковские) – и большое количество яблонь разнообразнейших сортов, среди которых попадались анис и боровинка, пеструха и бель. Выращивали в саду сливу, красную и черную смородину. Плоды и ягоды рачительные хозяева не только сбывали на базар, но и отправляли в Ростов для водочных заводов. В Нижний Новгород на ярмарку в урожайный год тоже снаряжался обоз с приказчиком во главе. В хозяйстве всё привыкли делать сами. Из фруктов, овощей и ягод, выращенных в саду и на огородах, впрок заготавливались различные консервы, которые ближе к осени благополучно отправлялись на нескольких подводах вместе с солониной, вяленой рыбой, мясом, мукой домой, в Москву.
В заросшем старом парке в стороне от хозяйского дома, можно было встретить небольшие уютные беседки, обвитые диким виноградом и темно-зеленым плющом. Кусты белых роз, которым Ольга Андреевна намеренно предоставила свободу, образовывали густые заросли в укромных и темных уголках сада, а под растущими, вперемешку березами и елями, в укромных уголках, можно было отыскать грибы с коричневыми и влажными шляпками и огромное количество брусничных зарослей.
Центральные ворота парка и его тенистый покой важно охраняли пожелтевшие от времени суровые каменные львы на белых постаментах. Дети Ухтомцевых Наташа и Таня знали каждую щербинку и выемку на могучих лапах и головах своих каменных и любимых питомцев, ведь, кто, как не они могли оживить этих львов своим детским воображением в веселых играх и смелых мечтах.
В глубине парка, за кустами разросшейся акации прятался таинственный пруд с темной стоячей водой, покрытый загадочной темно-зеленой ряской и тиной. Возле пруда на старенькой скамейке можно было уединиться с интересной книгой и помечтать о чем-нибудь удивительном.
И каждый раз Наташа, и Таня заново открывали для себя и этот таинственный пруд с зеленой тиной, и колючие елки, под ветками которых в темной густой глубине, могли водиться таинственные лесные создания….
Уже за оградой, огибающей парк, за территорией хозяйского подворья находился обрыв, спуститься к которому можно было по узкой тропке, идущей по высокому холму. В низине из-под земли пробивался родник, впадающий в извилистую и чистую речушку, возле которой жарким летним днем почти всегда резвились под ивами дворовые ребятишки. Сверкающая лента реки, с причаленными у берега лодками, огибала нетронутый рукой косаря, небольшой луг – рядом с родником. А за рекой виднелось золотистое пшеничное поле с цветущими между колосьями синими васильками, и простирающееся аж, до самого горизонта. А неподалеку, рукой подать – раскинулся лес.
Здесь, на даче в деревне двум дочерям Ухтомцева вольготно жилось и дышалось, вдали от пыльной летней Москвы. Для сестер не было чудесней момента, когда они вместе с родителями теплым майским днем въезжали в свою деревенскую усадьбу в Дуброво.
А когда подъезжали к дому по широкой дороге с растущими с обеих её сторон высокими могучими вязами и полями, над которыми стаями носились веселые стрижи, то их радости и вовсе не было предела. С бьющимися в нетерпении сердцами въезжали сестры в распахнутые, настежь, широкие ворота, и здесь, за воротами…, а за воротами можно было наконец-то, сбросить с ног надоевшие жесткие туфли и сколько угодно бегать вольными босыми ногами по мокрой зеленой траве, отворачиваясь от густых зарослей жгучей крапивы. Можно было, бросившись с размаху на теплую свежескошенную траву, и лежа на спине смотреть в высокое чистое небо, с улыбкой угадывать и спорить, что изображает плывущее белое облако. А какими восхитительно-сладкими были эти пряные летние травки, которые можно было держать во рту, пока они не превратятся в зеленую кашицу и быстренько сплюнуть, пока мама и французская гувернантка m-l Bangui их не видят. На разогретом солнцем пригорке можно найти россыпи душистой и тающей во рту земляники. А как приятно холодили им руки зеленые, закрученные в красивые спиральки, стебли одуванчиков, из которых можно смастерить травяные куклы для игр.
2
По утрам, в деревне, Иван Кузьмич обычно вставал раньше всех. Он бодро умывался и садился в столовой завтракать. Во время завтрака Иван Кузьмич деловито просматривал «Губернские ведомости», которые доставлялись ему два раза в неделю посланным в город работником. Если же свежей газеты не оказывалось под рукой, то годился и прошлогодний засаленный номер, который фабрикант наобум вынимал из стопки старых газет, лежащих на пузатом дубовом буфете.
Сегодня он еще до рассвета прискакал от своего приятеля и купца Коровина Ильи Тимофеевича, у которого гостил неделю, успев вволю поохотиться. Охота вышла удачной, и на кухне стряпуха Глафира уже ощипывала пятнадцать штук бекасов.
Иван Кузьмич достал с буфета письмо из Москвы от материного приказчика Голованова, которое дожидалось его, и начал читать. Прочитав, ненадолго задумался, затем отложил письмо в сторону и взял в руки газету.
На этот раз газета ему досталась двухнедельной давности и, отхлебнув в очередной раз глоточек горячего чая, и откусив очередной кусок творожной ватрушки, он пробежался взглядом по ее заголовкам. Еще раз с удовольствием отметил возникшее в его душе, приятное чувство прочности и незыблемости своих позиций в мире капитала.
Сегодняшний день, как и все остальные его дни на даче, начинался хорошо и спокойно. В контору на фабрику он не намеревался сегодня ехать. Упаси, Бог! Итак, весь день там вчера пропадал! А сегодня можно заняться хозяйством и сельскими работами.
Напившись чая и съев ватрушку, дочитавши до конца свою любимую газету, Иван Кузьмич легонько вздохнул, пружинисто встал и с удовольствием потянулся. А, вспомнив старинную русскую поговорку, что «весенний день и год кормит», пошел в кабинет переодеваться.
Погожий майский день только вступал в права. Ночью отгремела первая весенняя гроза, сопровождаемая оглушительными раскатами грома и частыми молниями, но к рассвету распогодилось. Небо очистилось от хмурых и рваных облаков, и теперь только сырая и расползающаяся под сапогами земля, да грязные лужи, заполнившие все земляные ямки и рытвинки, напоминали о ночной сильной грозе. Утренний воздух, который всей грудью вдыхал идущий сейчас по двору Иван, был наполнен той крепкой и влажной молодящей свежестью, которая бывает только после дождя. На востоке в бескрайних небесах уже занималась вешняя зорька, разливаясь по краю горизонта нежно-розовым молочным заревом.
Ухтомцев быстро прошел по дорожке из красного кирпича и очутился на большом хозяйском подворье, затем миновал высокие и распахнутые настежь сенные и дровяные амбары, птичники, возле которых уже копошились работницы, завернул за угол дедова флигеля и очутился возле летней кухни. Выхватил оценивающим взглядом рослые фруктовые деревья в саду, миновал парк и вышел к воротам. И вскоре оказался перед избой, приспособленной под контору приказчика. Несколько крестьян, стоявших у конторы, как по команде, почтительно скинули шапки и картузы и поклонились проходившему мимо хозяину. Кивнув им в ответ, Ухтомцев подошел к конюшне.
Его уже ждали. Две запряженные лошади, удерживаемые с одной стороны крепкой рукой конюха, а с другой – рукой управляющего, медлительно переминались с ноги на ногу, всхрапывали и косились на людей. Управляющий Михаил Яковлевич Бармасов и конюх стояли между лошадьми и о чем-то громко спорили.
Завидев хозяина, управляющий умолк и стащил с головы картуз с лакированным козырьком, потом придержал полы распахнувшегося овчинного тулупа и почтительно поклонился. Столь же почтительно поздоровался и конюх Еремей.
Управляющий Михаил Яковлевич был высокого роста, плечистый, как и хозяин, и на лице носил аккуратно стриженую бородку. Синие выцветшие глаза его, с хитрым прищуром, заблестели на хозяина из-за широких и светлых бровей:
– С добрым утречком вас, Иван Кузьмич! Погода сегодня, какая хорошая: к урожаю. Эх! – с умильной улыбкой проговорил управляющий, перекрестился и крякнул, кивнув на синеющие небеса. Бармасов помял картуз в руках, сделал деловитое лицо и со значительным видом, хлопнув картузом об колено, спросил:
– Куда прикажете трогаться, Иван Кузьмич?
– Сначала – на Любавиху, а дальше посмотрим.
Ухтомцев бросил взгляд на конюха, крепкого бородатого мужика, который натягивал подпругу, и поторопил:
– Не медли, Еремей, – затем посмотрел на небо, пытаясь определить погоду на день.
Конюх поспешил подвести, держа под уздцы, запряженную и сытую лошадь, которая глядела на хозяина выпуклыми блестящими глазами и громко фыркала.
Ухтомцев, в ответ по-отечески похлопал ее по теплому шелковистому боку и вставил ногу в стремя. Вскочив в седло, и решительно натянув поводья, он тотчас почувствовал знакомую волнующую дрожь, которая возникала в его душе всякий раз, в ожидании вольной, а главное, быстрой езды по широкому полю.
3
