скачать книгу бесплатно
– А что же мне делать? – в отчаянии задала женщина консультанту вечный вопрос русской интеллигенции.
Консультант, вполне себе образованный молодой человек, продолжил молчать, делая вид, что не понимает, что от него хотят. Если великий и могучий Чернышевский не ответил, так кто он такой, чтобы давать какие-либо разъяснения на подобные вопросы?
– У меня тоже не купите? – уже не надеясь на положительный ответ, спросила женщина.
И тут словно бы спящий внутри консультанта любопытный маленький зверек проснулся. И этому зверьку стало интересно, что это за странная особа, и что она хочет продать.
– А что Вы хотите нам продать? – полюбопытствовал консультант.
– Вы знаете, я художник. У вас, конечно, салон, а у меня такие картины, таких нигде нет. Я сама их пишу, у меня свой собственный стиль. Это…
– Простите, а кто Вы, где учились? – перебил ее консультант.
– Я вообще-то мультипликатор, а училась я во ВГИКе. Но это неважно, у меня, знаете, такая очень интересная живопись, для вашего салона может не подойти. Это точно ни на что не похожее.
– Хотите, я Вам расскажу одну историю, – воспользовавшись тем, что художница перевела дух, вклинился консультант. – Марк Захаров попросил Геннадия Гладкова, чтобы тот написал ему несколько тем для очередного фильма. Гладков потрудился на славу. И когда к нему пришел Захаров, тот показал десять придуманных для фильма тем. Захаров сказал: все беру. И спросил, есть ли еще что-то. Гладков признался, что есть еще одна, но он ее не покажет режиссеру. «Почему?» – удивился Захаров.
«Потому что друзья говорят, что она очень похожа на какое-то другое произведение». На какое другое, Гладков не сказал. На что великий режиссер произнес гениальную фразу: «Послушай, Геннадий, если музыка ни на что не похожа, то она нахрен никому не нужна».
Консультант замолчал, внимательно уставившись на женщину с целью выяснить, какой эффект на нее произвели эти слова.
Но художница оказалась к словам равнодушна, она продолжала гнуть свою линию.
– У меня это… – вновь принялась рассказывать она о своей живописи, словно бы консультант ничего не говорил, – и сюрреализм, и немного импрессионизма, ну и, конечно, модерн, так никто не пишет.
Диагноз был налицо.
– Есть еще экспрессионизм, кубизм, фовизм и другие живописные направления, – сыронизировал консультант.
Женщина засмеялась.
– Нет, у меня этого нет. Сюрреализм – это там такой научный подход, он выявляет потусторонний мир человека. Я Фрейда прочла уже в 12 лет, и Юнга тоже.
– Что, тоже в 12? Юнга?
– Да, конечно, это очень, очень интересно.
– Простите, и что же Вы для себя почерпнули из этих книг?
– Очень многое. Да, но ведь сюрреализм – это как раз теория Фрейда. Наши художники – они слабее западных, намного. У нас не очень сильные были художники.
– Это вы сейчас о ком? – удивился консультант.
– Я про 19-й век, там у них художники гораздо сильнее были, – на полном серьезе произнесла девушка, совершенно безапелляционно, словно являясь в этой области экспертом если не номер один, то где-то очень близко.
– Да что вы говорите?! – загадочно улыбнулся консультант, – можете назвать кто?
Женщина слегка замялась, но вовремя нашлась.
– Ну, вот, те же импрессионисты хотя бы.
Чушь и болтовня потихоньку начинали раздражать консультанта, человека хоть и неблестяще, но образованного и работающего в этой галерее на ставке искусствоведа.
– Да что Вы такое говорите?! – возмутился консультант.
– Да, да и вот, если сейчас взять, тоже. У них там художники гораздо лучше, чем наши.
– Гораздо лучше, чем наши… – повторил глупую фразу консультант. – Можете назвать хоть одного современного западного художника?
Тут девушка чуть было не села в лужу, но развернула паровоз на свои рельсы и покатила.
– Моду даже возьмите, вот в центре Москвы есть бутики, если бы Вы знали, сколько там стоит нижнее белье. Я уже не говорю о платье. Это безумные деньги. Это же известные Дома, они уже давно существуют. И художники там. Ну, у нас может Бакст был вот с такой рукой поставленной.
Она говорила так, что человек не сведущий в истории живописи мог бы подумать, что Бакст – это такой теннисист. Тонны словесного мусора сыпались на консультанта. Он молчал и слушал. Но вдруг ему это слегка надоело. И он попытался сбить пыл этой особы.
– Возможно, Жорж Армани не чета по таланту и гениальности посредственному художнику Репину, – саркастически произнес консультант, – только нижнее белье, платья и прочая чушь никакого отношения к искусству не имеет. И кто такие Коко и Кристианы все вместе взятые против одного только Репина?
– Вы что, это же старые Дома мод, им больше ста лет уже! – захлопала глазками женщина.
Консультант явно устал от разговора, он заметно сник и больше не хотел спорить с невежественной тупой гусыней.
Однако дама и не собиралась прекращать столь интересную беседу и продолжала блистать своим недюжинным интеллектом.
– У нас только кино хорошее, эти голливудские боевики надоели уже всем. Там ни ума, ни фантазии, одни спецэффекты, скучно. То ли дело наше кино, современное. У меня есть друг, он сценарист, сейчас пишет сценарий про наш концлагерь.
Консультант чуть не подпрыгнул от возмущения.
– Какое наше кино?! Да Вы что?! Это совершенно бездарное, тупое, неуклюже снятое за три копейки, напрочь лишенное оригинальности кино – лучше голливудского?
От столь бурного эмоционального всплеска его лоб покрылся легкой испариной.
– Вы посмотрите, – не унимался он, – разве это сценарии?! Возьмите Голливуд, сценаристы просто один другого краше, настолько оригинальные ходы, задумки, выкрутасы, смотришь и удивляешься. Вот они – современные сказочники нашего мира. А у нас что? Один сплошной концлагерь и нихрена больше. Кровь, насилие, любовь с извечными проблемами «ты бросил меня, ты бросил меня…»
– Это Вы, наверное, то, что по телевизору показывают, смотрите? – спокойно возразила женщина консультанту.
– Какой телевизор? Я его вообще пытаюсь не включать. Нет, не телевизор, скачаю и смотрю. Раньше советский кинематограф, не все, но это было ярко, самобытно, интересно. Это был чудо, что за кинематограф! И актеры, и режиссеры, и операторы. А сейчас нарушилась связь времен. Мы не умеем снимать так, как снимали тогда, мы не умеем снимать так, как снимают теперь на Западе. И получается у нас один сплошной арт-хаус. Уж лучше мы об этом совсем не будем говорить.
– Да, да, – согласилась женщина. – Спасибо, мне приятно было пообщаться с Вами. Я в Подмосковье живу, дом свой, народу нет совсем. Очень скучно, не с кем словом перекинуться. Нужно в Москву перебираться, тут жизнь кипит, бурлит.
– Такова, видимо, природа человека, – улыбнулся консультант. – Когда слишком шумно и суетливо, нам хочется туда, где тихо и спокойно, и нет никого. Но как только мы попадем в эту тишину, так у нас сразу появляется необходимость оказаться в круговороте событий.
– Да, – печально произнесла дамочка, – тишина и одиночество хороши для творческих людей, у которых есть талант.
Женщина как-то печально выдохнула, как бы давая понять, что она этим талантом почему-то обделена.
Искусствовед увидел в этом выдохе что-то обреченно-трагичное и решил поддержать девушку.
– Талант? – нарочито усмехнулся он. – Это своего рода пилюлька и не больше. Скажем, есть у Вас талант, и что? Вы думаете, это навек? Вовсе нет. Это типа ускоритель, который помогает набрать необходимую скорость, а потом все заканчивается. И молодость, и бензин, и деньги, и талант.
– Это как так? – скривила удивленную гримасу женщина. – Мне всегда казалось, что если талант есть – он есть, а если его нет – то его нет. И так будет всегда.
– Нет, – возразил ей искусствовед, – вовсе нет. То, что касается «есть» и «нет» – так и будет всегда, правда Ваша. Но это правда – лишь отчасти правда, а отчасти и неверна эта правда. Скажем, не было у меня таланта петь, он и не появится, но это вовсе не значит, что я не могу петь. Бесконечное количество певцов и певиц бесталантные напрочь, а поют.
– Так уж и бесталантные! – возразила женщина искусствоведу, при этом загадочно улыбнувшись. – Быть может, у них нет голоса, а талант-то есть! Талант – это не голос. Как они держатся на сцене практически без одежды и танцуют при этом и поют еще? Для всего этого тоже талант нужен.
– И опять я с Вами позволю не согласиться, – учтиво ей возразил искусствовед, – для этого нужен вовсе не талант, а нечто другое. Определенная конфигурация, подходящая под стандарт «90-60-90», и талант тут, увы, ни при чем. Но я ведь, собственно, не об этом. Вот, скажем, у человека проснулся талант. Когда он проснулся? В 17 – 19 лет. И этот молодой человек стал писать стихи, нарисовал свою первую картину, придумал научно-фантастический рассказ, склеил из пустых сигаретных пачек робота, вырезал из палки ложку, научился играть на гитаре и стал песни сочинять и сам их исполнять. И все это его творчество было слегка корявое, угловатое, наивное и много разных подобных эпитетов. Но все отметили про себя: он талантливый малый. Время шло, и он не стал ни певцом, ни художником, ни писателем, никем. Почему, спросите Вы? Где же его талант, спрошу я? Ответ очевиден: талант прошел «как с белых яблонь дым, увяданья золотом охваченный я уже не буду молодым». Вот и весь секрет.
– Нет, – не согласилась с такой трактовкой женщина, – это не у всех так, кто-то становится и художниками, и писателями, и поэтами, и певцами. Это не у всех так.
– Конечно, не у всех так, Ваша правда, – согласился с ней искусствовед. – Тут есть другая сторона этой монеты. Талант – это всего лишь молодость, и не более того. А дальше молодость проходит безвозвратно для всех без исключения, и талант тоже. Но только тот, кто нашел этому таланту применение, потеряв его, обрел мастерство. И при написании стихов, прозаических текстов, картин творец – писатель, художник, без разницы – уже не рассчитывает на свой талант, получится – не получится, он уже действует как мастер, зная, куда и как положить жирный мазок, а где наметить пожиже. Ему уже не нужен талант, он обладает профессией, он знает, что и как. А талант не знает наверняка, талант пробует, пытается, стремится, при этом нередко ошибается, но не отчаивается, а вновь и вновь бросается в драку и добивается задуманного. Поэтому он ярок, индивидуален, лишен клише и всякий раз стремится достигнуть вершин совершенства. Но совершенство – это смерть для таланта. Смерть для таланта – это мастерство.
– Наверное, – сдалась женщина и, сделав паузу, добавила, – наверное, Вы правы. Быть может, это так и есть, как Вы говорите. Но мне почему-то кажется, что Пушкин…
– Да Вы что! – прервал ход ее дальнейших размышлений искусствовед. – Вы же образованный человек. Назвать Александра Сергеевича талантливым – это оскорбить его! Пушкин – гений, а талант и мастерство ничего общего с гениальностью не имеют. Талант – это проходящее, мастерство – наживное. Мастерство – это что-то навроде опыта, жизненного опыта, если хотите. Пусть у Вас изначально и не было никакого таланта, но Вы занялись ювелирным делом, и через десять лет кропотливого, упорного труда Вы достигните удивительного результата, не обладая при этом талантом. Вы станете мастером и любой узор будет Вам по плечу.
– Так уж и любой? – хмыкнула женщина.
– Думаю, что любой. Вода не обладает талантом, она обладает упорством и этого вполне хватает ей, чтобы разрушить твердую породу или сделать ее гладкой.
– Разрушить, но не создать Венеру Милосскую, ни Микеланджеловского «Давида», ни Роденовский «Поцелуй».
– Ну, правильно. Микеланджело, когда он взялся за «Давида», было 26 лет, он был молод и талантлив. Безусловно, он был талантлив. Роден начал ваять свой «Поцелуй» в возрасте 41 года, к тому времени он уже был мастер. Ему уже не нужен был талант, он прекрасно знал, какой кусок в этой мраморной глыбе лишний и, хоть и не без труда, отсек лишние куски и получился шедевр.
– Мировой шедевр, – поправила женщина.
– Мировой шедевр, – согласился с ней искусствовед. – Роден тоже был в свое время талантлив, как и Микеланджело. А потом Микеланджело тоже стал мастером, великим мастером. Однако Леонардо не был ни тем, ни другим, он, как известно, был гением. А это, повторюсь, не одно и то же. И Микеланджело это прекрасно понимал, за это и ненавидел Леонардо, завидовал и ненавидел. Кстати, подобная история произошла с Буниным и Набоковым. Право слово, я не знаю, кто из них был гением, по мне – так никто. Один был Нобелевский лауреат, а второму так и не дали Нобелевскую премию.
– Я не знаю, правы Вы или нет, но мне пора, – произнесла женщина, печально улыбнувшись, – спасибо Вам за интересную беседу. Скажите, а Вы талантливы?
Женщина удалилась. Консультант немного подождал и вышел в туалет, закрыв за собой галерею.
Глава 3
Семен дописал рассказ, поставил точку и задумался.
Принято считать, что молодость заканчивается в тридцать лет. Затем идет средний возраст, и в шестьдесят – старость. Но, наверное, так было не всегда.
Иван Сусанин, этот могучий бородатый старец, герой России, заведший поганых ляхов в непроходимую топь болотную, был не так уж и стар. Из разных источников нам известно, что он родился в конце 16 века. То есть вычислить его годы жизни на момент подвига можно только примерно. Но это не меняет сути дела кардинально. Конец века – это явно не пятидесятые и не шестидесятые годы. Пятидесятые и шестидесятые – это середина века, а конец – это, возможно, начиная с семидесятых. Пусть так. Даже если Сусанин родился в 1570 году, то на момент подвига в 1613 году ему было 43 года. Должно быть, по меркам того времени он был уже старик. А в наше время, конечно, 43-летний мужчина – это уже не юноша, но и в старики его записывать слишком рано. На данный момент нашему президенту за 60, но никто его дедушкой не называет. А Ленину было 54, когда он умер. Дети Страны советов называли его дедушка Ленин, хотя ни детей, ни внуков у него не было. Вот еще удивительный факт: старик Каренин из романа Льва Николаевича Толстого был не совсем и старик. На пенсию ему было точно рано. Анне на момент повествования было лет 26, Каренин был ее старше на двадцать лет, значит, ему было 46. А матери Джульетты было 28 – почтенная дама. «Какой кошмар!» – подумал Бокалов и отогнал от себя мрачные литературные думы.
Вообще, возраст героев – это всегда такая морока. Дотошные копатели, искатели правды, непременно найдут какое-нибудь несоответствие в возрасте персонажа и обязательно ткнут читателя мордой в эту несуразицу. По этой причине Семен старался описывать персонажи своих произведений, не давая им четких возрастных характеристик, ну и, как обычно, путался в датах. Один и тот же человек у него мог быть пожилым и молодым одновременно, да и времена года порой мешались, словно колода карт.
Семен дошел до кухни, налил в кружку кипяченой воды из кувшина и выпил залпом, затушив внезапно возникшую жажду. Он взялся налить еще воды и вдруг что-то кольнуло его в палец. Большой палец правой руки заныл. Семен взглянул и увидел на подушечке пальца маленькую черную точку. Это явно была заноза. Семен надавил с двух сторон и зашипел от боли. Он принялся вспоминать, когда же посадил эту занозу.
В голову ничего не шло, весь вчерашний день Бокалов не брал в руки ни рубанок, ни шкурку, ни лобзик. И вообще не имел с деревом никаких контактов. Вчерашний день был выходным, на работу Семен не ходил. Проснувшись в обед, он сделал себе яичницу с колбасой и помидоркой. Яичница числилась дежурным блюдом Бокалова. Когда случалось нечего есть и не хотелось заморачиваться, Семен по-быстрому варганил яичницу. Готовить Бокалов любил, в его доме было аж несколько кулинарных книг, включая скаченный в электронном виде «Большой кулинарный словарь» Александра Дюма-отца. Труд оказался на редкость большой и увлекательный, Семен прочитал его наполовину. Бокалов, хоть и имел различные книги, посвященные еде, крайне редко прибегал к каким бы то ни было инструкциям. Готовил он по наитию, внутреннее чувство подсказывало ему, сколько нужно кинуть щепоток соли, сколько ложек сахара и прочее. Что касается яичницы, то она была у Бокалова нескольких видов. От обычной глазуньи: на сковороду разбиваются три яйца, солятся и жарятся – до кулинарных изысков: яичница с беконом, луком, помидорами, несколькими дольками красного перца и различными специями, травками наподобие укропа, молотого чеснока, петрушки. Когда в доме обнаруживалось молоко, что случалось крайне редко, Семен делал омлет. Резал много лука, обжаривал его на сковороде. Пока жарился лук, юный кулинар разбивал два или три яйца в пузатую кружку, взбивал ложкой, добавляя соль и специи, заливал все это молоком. Затем вновь, орудуя столовым инструментом, доводил содержимое до единой массы и выливал на шкварчащую сковороду. После накрывал крышкой и ждал несколько минут.
В этот день яичница была не сказать, что простой, но без лишних изысков. Бокалов расправился с приготовленной едой, заварил чай и на три часа провалился в интернет. Затем посидел на горшке и направился в ванну. В ванной любитель водных процедур пролежал два с половиной часа, а затем, распаренный, завернутый в полотенце, добрался до холодильника. Холодное пиво, мойва и кольцами порезанный лук – все это Семен отправлял внутрь, наслаждаясь голливудским блокбастером, заранее скаченным с просторов интернета. Весь вечер Бокалов пил пиво и смотрел киношки. В перерыве между просмотрами он заглянул в социальную сеть и наткнулся там на высказывание Питера Пауля Рубенса: «Основное различие между жизнью нашего века и жизнью древних – праздность и отсутствие физических упражнений; ведь ясно, что еда и питье не способствуют укреплению тела. Потому-то появляется отвислый живот, ожирение от постоянного обжорства, дряблые ноги и руки, истощенные собственным бездельем».
Проходя мимо зеркала в туалет, Семен задрал майку и посмотрел на свой живот, похлопав себя по пузу, икнул, поднял вверх палец, одобрительно кивнул головой и многозначительно произнес:
– Гений.
На втором литре Семен задремал и приснился ему эротический сон. Лето, жара. Бокалов потный шел по улице. Городская духота и пар от раскаленного асфальта бросали его в пот. Бокалову очень хотелось пить, рот его пересох и потрескался. Вдруг к нему подошла девушка в короткой юбке и белой майке с тонкими бретельками на покатых загорелых плечах. Семен посмотрел на ее восхитительную грудь и увидел, как просвечивают из-под майки темные, аккуратные соски.
Девушка, улыбаясь, спустила бретельку с плеча, обнажая грудь. Эта бесстыдная нимфа подошла вплотную к Бокалову и ее длинные, липкие от пота пальцы нырнули в его штаны и сильно сжали возбужденный уд. Шершавый язык вавилонской блудницы проник в сухой, измученный жаждой рот Семена. И пока девушка целовала Бокалова, ее рука сжималась все сильнее и сильнее, превращаясь в стальные, безжалостно сдавливающие член тиски. Семен попробовал высвободиться, но все усилия были напрасны. Незнакомка, словно паук, расправляющийся с угодившей в паутину мухой, уже высасывала соки из захваченного врасплох искусствоведа.
Бокалов вдруг почувствовал, что не может дышать, он стал задыхаться. А дама продолжала душить его своим языком, навалившись всем телом, сдавливая грудь.
Семен открыл глаза и принялся жадно хватать пересохшим ртом воздух. Сердце бешено колотилось в груди. Кое-как отдышавшись он стал потихоньку приходить в себя. Во рту был какой-то кислый привкус пива и рыбы, при этом язык высох и сделался деревянным на ощупь. Семен взглянул на будильник: электронное табло показывало 5.55 утра.
Поднявшись с постели, он поправил неудобно торчащий член и отправился в ванну отмачивать язык.
Войдя в ванную комнату, Семен открыл кран с холодной водой и подставил свой окаменелый язык под струю, затем вынул из трусов к тому времени уже опавший член и стал мочиться в ванну.
Мочился он долго, это выходило вчерашнее пиво. Закончив утренний моцион, Семен умылся и вышел из ванной.
Изучая свой проколотый палец, он не мог понять, откуда что взялось. Семен даванул, черное жало на долю миллиметра показалось на поверхности кожи. Бокалов хотел его ухватить, но ничего не получилось. Полчаса он провел, разыскивая иголку, эта затея успехом не увенчалась. Тогда Семен переключился на поиски пинцета. Благо, пинцет нашелся уже на двадцатой минуте поисков и изощренных идиоматических трехэтажных словесных конструкций. Находка пинцета тоже не дала ожидаемого результата, заноза прочно сидела в пальце, лишь слегка высовывая свою черную мордочку, но тут же прятала ее обратно в норку. В порыве раздражения Семен швырнул пинцет и кинулся на кухню. Ярость его настолько пульсировала и бушевала, что он уже был готов схватить нож и оттяпать себе полпальца вместе с занозой. Но Бокалов лишь открыл на полную мощность кран с холодной водой и сунул под струю пульсирующий, горящий перст. Слегка успокоившись, Семен закрыл воду и вновь попытался извлечь посторонний предмет. Он со всей силы сжал ногтями палец, и маленькая черная занозка вышла с капелькой крови из кожицы. Не то, что бы Семен был доволен, но определенная гордость теплилась в его душе, он справился, победил занозу. Собравшись, Бокалов поспешил на работу. Доехав до работы и усевшись на свой белый протертый диван, Семен невзначай посмотрел на палец и чуть не взвизгнул от негодования. В пальце чернела новая заноза. И откуда она взялась на этот раз было уже совсем непонятно. Ту прошлую Семен извлек, сомнений не было. Бокалов вновь принялся давить палец ногтями, но кроме капелек сукровицы ничего из раны не выходило, а заноза продолжала оставаться под кожей. То ли от инородного предмета внутри, то ли от того, что Семен безжалостно давил ногтями, палец распух и дико ныл.
В этот момент в галерею вошел очередной сумасшедший. Это был мужчина лет сорока. Грязные немытые волосы на его голове торчали в разные стороны, щеки были покрыты густой, неравномерно седеющей щетиной. Странная потусторонняя улыбка блуждала лице. Мужчина как-то хитро искоса поглядывал на Бокалова. Обычно так смотрят себялюбивые звезды, входя в магазин или в кафе, боковым зрением наблюдая и пытаясь понять, узнали их или нет. Семен не узнал незнакомца, а сумасшедшие давно перестали вызывать у него интерес. Бокалов пробежался глазами по неряшливой засаленной одежде посетителя и устремил взор на занозу.
Мужичок, заметив, что на него не обращают внимания, покашлял. Но этот кашель не дал никаких результатов, тогда он принялся бормотать себе под нос, делая вид, что рассматривает картинки.
Бокалов оторвался от своей болячки и вновь взглянул на мужика.
– Подсказать Вам что-то? – автоматически произнес он.
Мужичек пригладил свою бородку и ухмыльнувшись произнес:
– А если бы Вам сказали, что Вы через неделю умрете? – голос незнакомца показался Семену мерзким и противным, напоминающий звук скрипящего пенопласта.
Семен напрягся, почуяв если не прямую угрозу, то надвигающуюся опасность.
– Что? – спросил он в надежде на то, что ему показалось.
– Предположим, если Вам скажут, что Вы через неделю умрете, – повторил свой странный то ли вопрос, то ли утверждение незнакомец.
– От чего я должен умереть? – растерянно пробормотал Семен, сам не понимая, что говорит.
Сердце его учащенно забилось, к горлу подкатил комок, в висках застучало, а голова принялась гудеть словно море в ракушке.
– Да, нет, нет! – замахал руками мужик, словно бы оправдываясь, – я это так, к слову, ну, чтобы разговор завести. А на Вас, вон, и лица нет. Это я так, так, к слову. Что, если бы, не более того. А люди, они ведь смертные. Да и, собственно говоря, любая ерунда их может свести в могилу. Даже обычная занозка, а потом – заражение крови, и вспоминай, как звали.
– Занозка? – в глазах у Семена помутнело, словно его с головой окунули в густой непроглядный туман.
Придя в себя, Бокалов огляделся по сторонам, незнакомец растаял как дым. Не было даже намека на его присутствие. Все выглядело так, словно Семен только что пришел на работу и сел на диван, чтобы перевести дух. В галерее царила тишина, все находилось на своих местах – на стенах висели картины, горел свет. Семен вдруг почувствовал дикий голод, он решил попить чаю и чем-нибудь перекусить. Бокалов приподнялся с дивана и в этот момент в галерею вошел тот самый мужичок.
– Вы меня, пожалуйста, не пугайтесь, – произнес незнакомец доверительным голосом.
На его лице, словно луна в небе, висела печальная улыбка. Печальной она казалось от того, что глаза были холодными и грустными, а рот кривился усмешкой.
