скачать книгу бесплатно
– Как странно? – удивился Папа Джон. – Ты чего, чувак? Ты Битлз слушал? – спросил он шепотом, слегка склонившись к Семену.
Вопрос Семену показался подозрительным, он нахмурил лоб и внимательно посмотрел на Джона, не издевается ли тот. Однако выражение лица Бокаловского собутыльника было безмятежно, одухотворенно и загадочно.
– Кого? – переспросил Семен, решив, что неправильно услышал.
– Зе Би-тлз, жуки в переводе, – словно бы опасаясь чего-то, не разжимая зубов, пробормотал Папа Джон и по-воровски оглянулся.
– Кинь бабе лом, что ли? – совершенно открыто, ничего не боясь, произнес Семен.
– Чего? – теперь уже напрягся Джон.
– Кинь бабе ло-о-ом, – затянул Семен, используя бутылку портвейна словно микрофон.
– Вау, круто, – оглядываясь по сторонам, прошептал Папа Джон, – только слышь, давай потише, а то сам понимаешь.
– Да, – произнес Семен многозначительно, – понимаю. Короче, как-то раз мы рояль перевозили. Тяжелый такой рояль. Или, постой-ка, это не рояль был, пианино. Мы его сначала спустили со второго этажа. Спустили легко и непринужденно, а вот поднимать нужно было аж на четвертый. Вот там мы помучались конкретно. Но затащили, поставили. И нам, как водится, поставили тоже. В те далекие уже времена рассчитывались не деньгами, а бухлом, да ты, наверное, сам в курсе.
– Можно подумать, сейчас чем-то другим рассчитываются, – хмыкнул Джон.
– Сейчас… сейчас рай, все есть. Надо переехать – нанимай грузчиков. Залез в интернет и никаких проблем, только башляй. Рай для тех, у кого бабло есть. Сейчас это долбанное пианино в лучшем случае до мусорки бы дотащили и бросили там. На кой оно нужно, если в любом магазине ты можешь себе электронное купить. И места не занимает, и звук ничем не отличается.
Папа Джон недоверчиво посмотрел на Семена, но ничего не сказал.
– Короче, рассказываю дальше. Поставили нам за перевоз несколько бутылок портвейна. А мы – голодные студенты, много ли нам надо? Выпили и пошли домой. Человек пять нас было. Зашли в магазин, купили еще по бутылке, взяли хлеба. Батон белого, как сейчас помню. И как-то разбрелись, кто-то вперед убежал, кто-то позади тащится. И те, кто был впереди, вообще пропали из вида. Вдруг прибегает приятель и говорит, короче, тех свинтили менты. Мы стоим, репы чешем, чего делать не знаем. Вдруг кто-то такой: надо идти выручать.
– И чего, пошли? – недобро хихикнул Папа Джон.
– Пошли, куда же мы денемся. Надо было выручать своих. Отделение находилось с торца дома, в подвале. Нас трое, по-моему, было, мы спустились по лестнице, там коридор, вдоль стены стулья стоят, напротив батарея, к ней парень какой-то наручниками пристегнут. Рядом с ним милиционер стоит. Милиционер как нас увидел, глаза у него округлились, вы кто, говорит, такие, чего, де, надо? Мы ему все без утайки выложили. А он так довольно улыбнулся и наши документы попросил. У меня не было, а у приятеля моего был студенческий, он и отдал этот студенческий. Мент сказал, стойте здесь, а сам в кабинет зашел. Ну, мы стоим, ждем. А парень, который к батарее прикованный, улыбается, чуть не хохочет: вы чего говорит, совсем дебилы?
– Это он правильно говорит, – поддержал его Папа Джон.
– «Этот, – показал парень на приятеля, – отдал документы, а Вы-то ничего не отдали, бегите, никто Вас не задерживал, имен, фамилий не знают. А ему штраф за трезвак выпишут, а то и вообще на пятнадцать суток заберут». Нам показались его доводы вполне разумными, причем чувак был не пьяный, вполне трезвый и здравомыслящий. Мы поднялись из подвала наверх и тиканули.
– Отчаянные вы парни, я бы не отважился сам в их логово спуститься, добровольно, – произнес Папа Джон с уважением.
Дальнейшее для Семена происходило словно в тумане. Он шел, сам не зная, куда и зачем. Терпеливо слушал о рок-н-ролле, свободе и любви, поэтах, художниках, хиппи и весь этот бред, который нес Джон, сам что-то говорил, читал своему новому другу художнику абстракцисту стихи Майка Науменко.
– «…И он привел меня в странные гости,
Там все сидели за накрытым столом.
Там пили портвейн, там играли в кости
И называли друг друга говном.
Все было так, как бывает в мансардах,
Из двух колонок доносился Бах.
И каждый думал о своем, кто о шести миллиардах,
А кто всего лишь о пяти рублях…»
Папа Джон остановил Семена. Взял его голову руками и стал пристально вглядываться в хмельные глаза Бокалова.
– Это гениально, чувак, крутяк нереальный. Ты – Пушкин наших дней. Не, Высоцкий – это клево, он кайфовый, без базара. Но у тебя по-другому, у тебя как у хиппарей, все, в натуре, клево. По кайфу, давай еще чего-нибудь.
– Щас, – Семен задумался, чего бы такого ему спеть, – а, вот. Хотя не, это не пойдет.
– Давай че знаешь, все пойдет, рвани на всю катушку!
Папа Джон, уже изрядно захмелев, перестал озираться по сторонам и переходить на шепот. Алкоголь сделал свое дело, Джон был раскован, весел и словоохотлив.
– Границы ключ переломлен пополам, – завопил Семен во все горло – а наш батюшка Ленин совсем усох. Он разложился на плесень и на липовый мед…
Бокалов не успел допеть первый куплет, к нему словно метеор подскочил Папа Джон, сбил его с ног, навалился всем телом и заткнул рот.
– Ты че, мать твою, идиот? – заорал шепотом Бокалову в самое ухо Папа Джон.
Семен лежал, придавленный тушей Джона и вращал глазами.
Джон убрал руку с его рта.
– Ты чего, Джон? – негромко произнес Бокалов, не вполне понимая, что произошло.
– Я чего? Это ты чего, в уме ли ты? Свинтят к хренам собачьим, и меня с тобой загребут под эту лавочку.
– Под какую лавочку? – спихнул на землю Джона Семен.
Поднявшись с земли, Бокалов стал отряхиваться.
– Я домой пойду, – обиженно произнес он и огляделся по сторонам.
Стояла ночь, на улице было темно. Как не пытался сконцентрироваться Семен, ему никак не удавалось.
– Мы где? – обратился он к Джону.
– В Караганде, – зло произнес тот, – на ВДНХ, конечно.
– Ну да, – понятливо кивнул головой Семен, – только это, по-моему, не ВДНХ или не совсем ВДНХ, это какая-то жопа мира.
– Ладно уж, пошли, – простил нелепую выходку Джон, отряхнув Бокалову грязную спину.
Они долго и печально шли, Папа Джон молчал, словно бы Семен его чем-то обидел. Бокалов все не решался спросить, в чем дело, переваривая в голове случившееся, и никак не мог понять, что же произошло.
– Постой, Джон, – остановился Семен, – знаешь, я не очень хорошо схожусь с людьми. Сам не знаю, почему я пошел с тобой. Может быть, вспомнил юность свою беззаботную. Тогда все было легко и непринуждённо, как в тех стихах.
– Довольно стихов, – грубо прервал его Джон, – ты не врубаешься что ли, чувак, это уже не пьянка, даже не уголовка. Это либо психушка с пожизненным проживанием, либо лесоповал.
Видно было, что он все еще за что-то сердился на Бокалова.
– Слушай, – попытался стряхнуть со своей головы хмель Семен, – что случилось, какая психушка, какой лесоповал? Зачем ты наскочил на меня, и что вообще происходит?
– Ты что, тупой, или правда не понимаешь, или прикидываешься? Может быть, ты бесстрашный, может быть, крезанутый на всю голову?
– Да о чем ты вообще? – никак не мог понять Семен, что ему хочет сказать Джон.
– О том, что за такое тебя либо на зону, либо в психушку упекут, и меня с тобой заодно. А я не хочу.
Джон говорил тихо, но зло и очень напряженно, то и дело оглядываясь по сторонам, боясь, не услышал ли кто их.
– Слушай, я правда не понимаю, – в полном недоумении развел руками Семен, – что происходит? За что меня должны упрятать в психушку?
– Может быть, и не в психушку, а на лесосеку, дадут тебе кайло в зубы и трудись на славу партии родной, – с обидой в голосе произнес Джон.
– За что? – чуть не крича произнес Семен.
– Не ори ты, – одернул его Джон, – за то, что вся страна отмечает столетие нашего великого вождя, а ты его пле…
Джон осекся, еще раз оглянулся и зло, сквозь зубы, проворчал:
– Все, пришли, наш дом.
Они вошли в грязный обшарпанный подъезд, поднялись на третий этаж. Джон долго звонил, затем стучал в квартиру.
– Слушай, там, наверно, нет никого? – обратился Семен к Джону.
– Ага, нет. Ты чего, там такая туса гудит, что тебе и не снилось.
– Чего тогда они не открывают, если туса?
– А то и не открывают, что не слышат. Песни небось орут во всю глотку, может, там домашний концерт у них идет.
– Это как это он идет, а мы ничего не слышим? – удивился Бокалов. – Что это за концерт такой, если не то, что в округе, на лестничной площадке ничего не слышно?
– Не дрефь, щас все будет.
Джон принялся яростно колотить ногой в дверь.
Когда он замолк, замок в двери скрипнул, и дверь приоткрылась на маленькую щелочку.
– Кто? – спросил хриплый прокуренный голос.
Вместе с ним из этой маленькой щелочки вырвалась небольшая дымная струйка бушующего там праздника.
– Хай, чувак! Здесь Папа Джон.
После этих слов дверь открылась. Невысокий патлатый хоббит с красными крысиными глазами буквально втащил Джона в квартиру и захлопнул дверь.
Семен остался стоять в темноте лестничной площадки, совершенно не понимая, что делать дальше. Мысль о том, что он полный дебил и идиот, незамедлительно постучалась в его голову. Нужно было как-то выбираться из этого темного непонятного царства, из этой странно-глупой пугающей ситуации.
И вдруг Семен почувствовал себя таким одиноким и пьяным, что ему захотелось завыть от осознания своей никчемности. Он сел на ступеньку и закурил. Слезы размером с горошину как-то невзначай, сами собой навернулись на глаза, и он безмолвно заплакал.
Ему было по-детски жаль себя, его одинокая никчемная жизнь всякий раз обламывала его, раздаривая щедрые оплеухи от знакомых и незнакомых.
Его предавали все, кому не лень: друзья, знакомые, любимые девушки, и вот он остался совсем один, в этом темном пустом подъезде. Он уже собирался встать и пойти искать дорогу домой, как вдруг услышал негромкие женские голоса. Невзирая на то, что девушки говорили практически шепотом, в пустом подъезде все было разборчиво слышно.
– Он гений, величайший гений человечества, наверное, равный Леонардо, – восхищенно произнес один голос.
– А мне как-то не очень. Часы какие-то плавленые, словно сыр… – возразил другой.
– Причем здесь часы-то? Нет, ты не права. За одну только работу его уже можно назвать гением. Как же называется? – девушка явно принялась мучительно вспоминать, она замолчала на мгновение, но так и не вспомнив название, продолжила. – Женщина там обнаженная лежит, спит. Ну, как ее?
– Не знаю, да и мне кажется, это не важно. Есть более важные вещи в этом мире, – произнес другой голос, словно открестившись от чего-то недостойного.
– Тигры на нее еще прыгают. Два тигра.
Девушки замолчали, увидев Бокалова.
– Ты кто? – спросила блондинка с плетеной тесемкой на голове.
Семен шмыгнул носом, утер ладонью слезы и представился:
– Семен.
– А чего тут сидишь? – вновь задала вопрос блондинка.
Вторая, хрупкая, невысокая, миниатюрная девушка, молча смотрела на Семена.
– Дурак потому что, вот и сижу, – печально выдохнул Бокалов.
– А ты кто вообще? Дай прикурить, – блондинка достала из кармана пачку папирос. Затем лихо вытащила из пачки длинную папиросу, дунула, пальцами зажала гильзу и вставила в рот.
Семен чиркнул зажигалкой, давая ей прикурить. Девушка прикурила, взяв руку Семена своей рукой и, не давая Бокалову потушить зажигалку, осветила его лицо.
– Что за дичь? – разглядев папиросу во рту девушки, удивился Семен. – Такое еще выпускают?
Он указал пальцем на папиросу.
– Дай дерну.
Бокалов бесцеремонно вынул изо рта девушки дымящуюся папиросу и жадно затянулся. От крепости табака горло сдавил спазм, и Семен, не будучи готов к такой неожиданности, закашлялся. Откашлявшись он произнес, вытирая с лица слезы.
– Сон, вызванный полетом пчелы вокруг граната, за секунду до пробуждения.
– Да, точно, как-то так называется, – произнесла она совершенно потерянно, – кайфово.
– Картина была написана в 1944 году. На ней изображена спящая жена Дали, Гала. «Вся жизнетворящая биология возникает из лопнувшего граната», – высказывался по поводу этой работы сам автор.
