Проклятый регион

Услыхав исковерканное уличным сленгом собственное имя сквозь бессмысленный ор рябящей стаи и звон резины, точнее имя человека, которое носит и он сам – он непроизвольно стал соотносить судьбы: свою и подростка с его именем, играющим в мяч с беснующимися пацанами, как и положено в их возрасте; сравнивать и искать общее и противоречия сущностей и собственных мыслей вместе. Как нетрудно догадаться, человек этот творческий и зовут его Кирилл, чей художественный талант даёт понимание чрезмерно многого.

Чтобы никто до него не докопался он для маскировки не притворился алкашом или наркоманом, а вынул из кармана книжку, что работает не хуже, затем присел на единственную уцелевшую облупившуюся некогда зелёную лавочку, скамейку запасных в прошлом или для зрителей и подруг баскетболистов, рядом с площадкой, опёрся локтями на колени, как сидя на унитазе и уставил взор строго в роман крепко стиснутый в руках, как ни в чём не бывало, насупил светлые коровьи брови, рывком головы вниз опустил очки на нос и растопырил уши торчащие из засаленных до блеска гранитной пылью волнистых волос средней длины. Время от времени он слюнявил щепотку большого и указательного пальцев вместе, и перелистывал страницы одну за другой, туда и обратно.

– Который час? – вдруг спросил один толстый пацан другого, того самого Кирилла.

Кирилл ему не отвечал рассеянно, стоя на окраине, на углу, наблюдая за шелестом и срывом с ходящих ходуном ветвей тополиных листьев, пока в голову ему, намеренно, не прилетел тот самый мяч пахнущий резиной, сухими листьями и белым собачьим говном. Нельзя терять бдительность. Мяч звякнул о череп с сомнительным содержанием. Все заржали, как глупые лошади и продолжили скачки без наездников.

– Скажи уже сколько времени, пацан с мобилой. Или ты оглох нахуй? – повторил вопрос толстый татарский пацан, уже в более огрубелой форме. Вырупается.

Агрессивный дебил в трикошках подошёл почти вплотную к носителю благородного греческого имени выпячивая пухлую грудку с приклеенной потом красной майкой, с номером как у высокого негра. Сперва кислый запах толстяка остался в стороне, затем опомнился и нагнал источник аромата. Вновь подул ветер и запах пота в рассеянном виде и стандартно сдобренный пылью настиг и затаившегося шпиона с поэмой на лавочке. Тот даже поморщился и заулыбался вспоминая своего убогого соседа сверху, прирождённого семьянина.

– Сейчас посмотрю и скажу сколько точно, – рассеяно прокартавил Кирилл, но едва заметно и даже приятно, достал из кармана джинсов мобилу в самодельном клеёнчатом чехле, нажал на кнопку с красной трубкой, прищурился и поднёс устройство поближе к неприятной физиономии.

Когда оранжевым светом загорелся чёрно-белый экран он отбросил движением головы потную светлую прядь с лица, подальше от глаз и произнёс с начитанным видом:

– Так-с. Шестнадцать ноль-ноль, ровно.

– Значит, три часа, так нужно говорить. Так правильнее. Или ты не разбираешься во времени?! Может ты дебил или умственно отсталый?

– Разбираюсь конечно, просто так удобней отвечать.

– И чем же это?! – возмутился потливый толстяк.

– Тем, что именно так написано на экране мобилы электронными цифрами. Тебе не понять, твои родители бедные, а твой дед тебе же и отец. А ещё ссышь ты сидя!

– Тебе пузыря захотелось?

– Сунь свой потный вонючий пузырь Бобику или Тёмику-бомжу. Ты настолько тупой, что даже не понимаешь, что ты самый, что ни на есть – пидор!

Ситуация очевидно сделалась патовой от такой заявы, но остальные продолжали звенеть мячом, ржать, делать пасы и не придавать надвигающемуся махачу значения, пока.

– Ты кого пидором назвал, уёбок? – вспылил толстяк. – Ты вообще в курсе понятий и того, что я тебя замахаю?!

– С чего это ты так решил?.. – озадачился Кирилл, который, очевидно, получал хорошие оценки в школе. – Я о том, что ты меня сильнее.

– Ты Димана замахаешь?

– Не дрался с ним, мы общаемся. Он иначе дерётся, так как занимается тхэквондо, а я самбо, сравнивать такое сложно без практической проверки, да и бессмысленно, спроси моего тренера, он тебя с говном смешает на словах.

Диман, если и был поблизости не встревал и соблюдал нейтралитет продолжая игру, как и остальные. Дипломатия. Мяч звякнул о кольцо, что приостановило разговор. Мимо. Разговор продолжился:

– Ты замялся уже на словах, а Санэс замахает его. А я с Санэсом на равне примерно дерусь и мы старше тебя практически на год, значит больше опыта в уличных драках и в жизни в целом.

– Рус, да отъебись ты от Керила, – вдруг выкрикнул самый высокий, один из двух братьев-близнецов. – Легису скоро домой, давай играть дальше. Я должен обыграть вас всех, включая тебя.

Вожак вытер густой пыльный пот со лба тыльной стороной загорелой ладони, отошёл в сторону, зажал одну ноздрю указательным пальцем и выстрелил соплёй из другой прямо на ригель стального забора перед лавочкой. Сопля провернулся вокруг него и медленно стала стекать одной огромной, нервущейся каплей. Все одобрительно обратили на неё внимание и кивнули.

– Точно, давайте играть. Заебали вы…

– Дай пас!

– Ай, бля…

– А я бы посмотрел махач.

– Да, мне к четырём домой нужно, – сказал мелкий пацан. – Родаки ждут. У нас сегодня гости и мне нужно им показаться, для приличия.

– А ты потом ещё выйдешь? – спросил второй брат-близнец, который более миловидный. – Ну, как поешь и попьёшь чай с тортиком.

– Понятия не имею. Наверное. Если не зарублюсь в приставку или не врублю «Властелина колец».

– Оставь нам мяч, мы тебе потом его домой занесём, когда доиграем. Заодно накормишь пацанов сладким, раз не отрицаешь наличие тортика.

– Ну конечно, знаю я вас.

– Может лучше у Димана поедим? У него вкусно кормят.

– Может лучше пойдёте нахуй?

– Пацаны! – выкинул толстяк обращаясь ко всем. – Может айда ко мне? Мать манты в мантоварке наварила. Я всех приглашаю.

– Нахуй нам не нужны ваши татарские подгоны.

– Ага, если мы все к вам на манты пойдём мы тогда в жизни ничего не добьёмся.

– Да у твоей матери одна нога короче другой!

– Суки.

Все рассмеялись, включая опущенного толстяка. Даже шпион прыснул дивясь столь редким подростковым остроумием уровня взрослой столичной интеллигенции. Захлопнул книгу, наслушавшись привстал, пихнул книгу в задний карман, потянулся и только собравшись повернуться ко всем спиной и удалиться, как внезапный выкрик привлёк его внимание, снова, сперва он даже подумал, что упрёк в его адрес, но, к счастью – нет…

– Пацаны, гляньте, кажись, возле крепости какой-то мужик дрочит хуй.

– Не вижу, у меня плохое зрение.

– Бля, реально нахуй… прямо на нас…

– Да он ща кончит.

– Внатуре!

– Это вообще как понимать?

Сперва все, недоумевая, переглянулись, затем синхронно устремили взор в сторону крепости, где действительно оказалось, что в стороне трудового корпуса, в кустах стоял мужик во всём чёрном и в чёрном капюшоне, как положено извращенцу, с приспущенными на пухлые наполеоновские ляжки штанами и задранной на волосатый живот майкой-алкоголичкой и глядя на детей наяривал свой мелкий дряблый писюн напоминающий коготь аллигатора или птенца кукушки со сломанной свешенной из гнезда шеей. Наверняка он вдобавок что-то проговаривал себе под нос.

Толком не обдумывая ситуацию синхронно раздались детские возгласы:

– За ним!..

– Мужик дрочит на нас… Догоним и дадим пизды сраному пидору!

– В атаку… Не позволим ублюдку кончить!

– Отпиздим его!

И всей оравой баскетболисты сломя голову понеслись на мужика не думая, сжимая разного рода кулаки до боли в костяшках, бросив все важные дела, даже оставив никчёмные ранцы с учебниками, тетрадями и дневниками с двойками и колами в куче, на сухой траве, в листьях, мигом позабыв дальнейшие планы на жизнь и даже идеальный мяч без грыж.

Таинственный фетишист в панике, резко, как струя бьющего мимо казённого унитаза поноса, отточенным действием натянул штаны на срам, застегнул пряжку ремня, ширинку оставил нараспашку, её не обязательно застёгивать, и прошмыгнул в проход между общагой и забором детского садика, по левую руку, где играли в песочнице с кошачьим говном совсем маленькие дети.

Вслед, в проход, по натоптанной тропинке, без брусчатки, истерично гогоча до слёз шмыгнули и баскетболисты.

«А ведь они даже не подозревают и возможно никогда не поймут, что произошедшее – лучшее, что с ними случалось когда-либо в жизни и случится», – думал Кирилл наконец удаляясь в сторону главной улицы.

Пройдя вдоль общаги и обогнув уже другой детский садик с разрисованной весёлыми животными верандой он вышел к заросшему, давно не белённому и всеми позабытому, особенно властями, довольно приличному памятнику Чкалову. Не гипсовая халтурная поделка, что удивительно, а монумент.

Лётчика-испытателя со всех сторон окружали уродские самодельные клумбы из стёртых автомобильных шин вкопанных в землю для эффекта забора, с высаженными: петуниями, фиалками, примулами, гиацинтами и вырезанными из покрышек лебедями, которые наверное своего рода стражи культуры нефтехимиков. Некоторые цветы итого были вырезаны из зелёных пластиковых бутылок и красовались в среде нормальных цветов. Нормальные же цветы уже засохли подобно старухам подсаженным на аптечные лекарства, высадивших их для наведения красоты и повода поорать на детей проходящих мимо. Чёрный кот копал лапкой под одним пластмассовым, отпугивающим эстетику, цветком, неглубокую ямку, не спеша, ответственно и с задумчивым видом, затем накрыл милое углубление своей дивной кошачьей попкой.

Кирилл, без наивной ностальгии, по наитию, вдруг вспомнил собственную юность ещё с остатками здравомыслия. По пути из школы, в пекарне напротив ненужного памятника он зачастую покупал на припрятанные карманные деньги эклер в целлофановом пакетике и смакуя самое вкусное из доступных изобретений французов шёл домой с тяжёлым, битком набитым грязным ранцем и доедал пирожное стоя уже на виадуке, на самой вершине, глядя сверху на проезжающие под ним автомобили в сторону долины смерти, на плывущие облака, на площадь Ленина, вдали, по правую руку, и кинотеатр, в котором ещё совсем недавно крутили обожаемые им картины про самураев, а он даже не помышлял о величии нетленной классики в те времена. Дети едят медленно, хоть тщательно и не пережёвывают. Эклер стал для него с тех пор своего рода тотемом-проводником между домашним уютом с приключенческой книгой в уголке под бульканье фильтра в аквариуме, если нет тренировки с канатом, о который можно приятно потереться промежностью и сраной школой.

Детство закончилось и не вернётся, во вкусном, или прибитом успокоителе для него больше нет надобности. Он просто шёл к себе домой есть и спать, обыкновенным путём и ничего особенного больше не происходило, во взрослом состоянии крайне редко что-то происходит. Эклер он не купил, хоть пекарня никуда не делать и очень уж хотелось вспомнить дивный вкус наяву, так сосало под ложечкой, но от сахара уже не штырило, да и качество продуктов скатилось донельзя.

Для перекуса он нарвал с яркого куста шиповника гость переспелых ягод в очередном убогом подобии райского сада и по пути, не выходя на шумную главную улицу, шелестя сухими листьями тополя под ногами, стал обкусывать их широкими передними зубами, слегка искривлёнными, как у всех, до горстей склизких зёрен, сдувая перво-наперво мелких жучков и счищая пальцами дорожную пыль с каждой ягоды до глянца с чёрными, редкими, вкраплениями вызванными болезнями…

Глава первая

Забрезжил утренний рассвет. Томно восходило белое солнце даже над регионом, не пачкаясь в фекалиях. Не успела выглянуть великая звезда из-за панельных девятиэтажек, чистая, как душа и неприкрытая грудастым облаком, а уже светло, как днём, даже ярче, с непривычки и спросонья. От фасада девятиэтажки свет отражается как от зеркального озера покрытого мелкой рябью невзирая на берёзы за окном и кусты горе-сирени, зверски обрываемые толстыми тётками или их детьми каждую весну, невзирая на деревянные окна с заклеенными скотчем трещинами на стёклах и заклеенными пластилином щели в рамах; и огибая фикус с крупными листьями на подоконнике – первые отражённые от бетона покрытого мелкими камушками лучи упали Кириллу на отёчную заспанную физиономию неприкрытую ни подушкой, ни одеялом, ни согнутой в локте загорелой жилистой рукой. Он лежит в одних чистых трусах головой к окну и белому радиатору, за которым живут пауки, ногами к двери, как не положено согласно поверью, но это его осознанный профессиональный выбор. Мышцы лица его сокращаются, как лапки спящего возле мамы кошки котёнка, над которым сгорбился старик с двумя алюминиевыми вёдрами…

Между стёкол очнулась и забилась в панике последняя выжившая в смертельной морозильной ловушке муха вдобавок медленно помирающая от голода. Вскоре она не успев расплодиться опарышами пополнит собой свалку сухих трупиков, лапок и крылышек сородичей, братьев и сестёр, и ос, коих невероятно дикое, даже библейское количество в этом году.

Кирилл же сладко спит, обнимая огромную пуховую подушку руками и ногами вместе, как толстую кормящую женщину. Одеяло где-то в ногах, скомкано, ему не холодно в отличие от крылатой узницы, рабыни Вельзевула. Изо рта паутинкой простыни касается густая слюна. Слюна скапливается в лужицу и мигом впитывается в волокна и касается матраса своим отвратным составом оставляя амёбное очертание навсегда. Останется неприятное пятно, которое приятно нюхать лишь владельцу, перед сном, а после того, как матрас выбросят на помойку, проходимцы скажут, что кто-то обоссался.

Касания фотонами половины лица для пробуждения ото сна оказалось вовсе недостаточно, как и соседских шумов, как и отдалённого гудка поезда тянущего цистерны в промзону. Будильником он не пользовался. Рано вставать никуда не требовалось, но шторы всё равно всегда оставались нараспашку. Просыпаться желательно с лучами рассвета, когда просыпается жизнь, особенно крестьянская. Скрывать ему нечего, половая жизнь скудна и не интересна, как у всех, а совместная с женщиной и вовсе отсутствует, как у многих творческих людей пытающихся изо всех отчаянных сил создать что-то не для выгоды и не становиться успешным управленцем, юристом, как это модно, экономистом, или владельцем арбузного ларька, или даже мелким чиновником.

Пробуждение обитателя комнаты без ковра на стене, но с советской отвратной лакированной мебелью страны лесов вот-вот спровоцирует навеянный вчерашними думами о «счастливом» детстве один кошмар безвозвратно ушедшего прошлого, а именно: выпадение из трухлявой, парящей на уровне девятого этажа ступы билибинской Бабы-яги с кривыми крючковатыми волосатыми руками. Зачем она снова его поднимает так высоко – не ясно, спустя столько лет… Гнилая старуха довольно часто проворачивала подлое астральное похищение в школьном возрасте, когда маленький он приходил во сне в соседний двор, во двор двоюродного брата и подходил к заваленному мусором бомбоубежищу; тогда-то парящая Баба-яга с иллюстрации, с посохом и сидя в ступе пискляво хихикая настигала его, медленно планируя, хватала своей цепкой бородавчатой лапой с обломанными когтями за шкирку, как щенка, и сажала к себе в трухлявую ступу из почерневшего от древности и ужаса ствола древа. Ступа из сна гораздо вместительнее, чем на знаменитой иллюстрации. После захвата она медленно-медленно поднимала его кричащего, визжащего и рыпающегося мимо окон брата, которой ходил по квартире и не замечал странного происходящего на улице. Поднимались они, как на лифте, до самого верха и, как ястреб мышь – карга сбрасывала маленькое детское тельце прямо на асфальт, словно тряпичную куклу, с высоты птичьего полёта. Но на этот раз лицо живого трупа с прогнившей до кости ногой, свисающими из гроба титьками, так она спит, торчащего из-под крючковатого носа соплёй и пожирающего детей – было человеческое, живое и очевидно знакомое до странности. В момент касания асфальта во сне он брыкнулся наяву и поднял воспалённые ото сна веки, как Вий.

Столь резко, от чувства падения, он давно не просыпался. Но сон по пробуждении вспомнить не смог, да и не пытался даже. Помнил лишь чувство невесомости при падении и ощущение сферической перспективы, подобное эффекту, что на бессмертных картинах Водкина.

– Что снилось? – спросила мать в халате, застывшая с чашкой на блюдце, в руках, в прихожей, возле открытой нараспашку двери в его мрачную комнату. Обитель безбрачия.

От переполненной фарфоровой чаши с растрескавшейся эмалью вместе с паром квартирка быстро и приятно наполнялась дешёвым быстрорастворимым ароматом чёрного кофе.

Сын пробуждается, она это чувствовала материнством и стояла в проходе; отхлебнула жижу из чашки, дабы поверхностное натяжение жидкости не прорвалось и содержимое не вылилось на линолеум в прихожей или на махровый розовый халат. Улыбнулась морщинами и стала ждать ответа страдающего от пробуждения в грязный лютый мир – беспечного сына.

– Не помню, – спросонья потирая одной рукой глаза и натягивая на голые бледные ноги одеяло другой, зевая, с неимоверным усилием ответил матери единственный сын.

Он уже представлял себя себе со стороны, осведомляясь, что упираемый в подушку великолепный стояк приятно тянущий трусы незаметен. Он похлопал глазами стряхивая остатки сна на простынь и начал умничать:

– Ничего там интересного и быть не может, я не запоминаю и не записываю сны уже давно.

– Ты что-то бормотал. Не поняла что. Может покойники приходили? Или ещё кто… А может, дэвушка?

– Мам, ну не помню, правда… проходи уже в свою комнату и ори оттуда…

– Ну иди ешь тогда, я кашу сварила, – сказала она и двинулась, от чего матерно выругалась из-за того, что немного всё же пролила на пол, но пошла дальше, прибавив на ходу: – Петровна вчера звонила, забыла сказать тебе. К ней приходил, опять.

– Встаю, – он широко зевнул, – ко мне не приходили.

– Вот, а говоришь, что не помнишь. Врун.

Он улыбнулся, медленно поднялся опираясь на локоть, присел, коснулся стопами прохладного линолеума, тапочки он отрицал, всегда ходил босиком; сдвинул подушку на место где должна быть голова, но, так, чтобы она не накрывала лужу, лужа должна подсохнуть, желательно на солнечном свету или естественно выпариться; посмотрел на бьющуюся о стёкла муху, надел домашнюю футболку, снял со стула домашние штаны и стал медленно натягивать их, словно они его заставляют их натягивать. После сна его всегда немного знобило. Шорты он не носил не только на улице, даже в самую адскую жару, которая длится неделю в году, но и дома, из-за культурного приличия и из чувства эстетического превосходства над низшими, за всё это скопом его все близкие осуждали. Затем, после многозначительного молчания с вытягиванием лица, он из сидячей позы с не до конца натянутыми штанами крикнул в соседнюю комнату, прямо сквозь стену:

– А кто к ней приходил на этот раз?

– Дядя Миша, который старовер, ты его не помнишь, он умер, когда ты был ещё совсем маленький. На спинке дивана лежал опять, повернувшись лицом к стене.

– Она на диване спала?

– Да.

– И он прямо над ней лежал?

– Да!

– Прямо как я, когда был маленький. И дядя Миша никакой не старовер, а старообрядец. Объяснял же. И конечно я помню его, правда, только, что он когда умирал, взял тебя за руку и сказал на марийском: «Марина… Как умирать то не хочется!..» Потом посмотрел мне в глаза с завистью. А ты мне перевела его слова, спасибо большое. Это было страшнее, чем вой старух в подъезде и отпевание.

– Так и перевела? Странно, даже не помню этого и даже язык уже забыла.

– Зато я помню.

– А я помню, как его обронили, когда выносили. Ну, неважно, иди ешь уже. Остынет.

– Важно, – сказал он. – Кто сегодня у Петровны дежурит?

– Я схожу, – чётко послышалась из соседней комнаты благая весть. – Я сегодня выходная. Ну и память у тебя!

– Точно! Прогуляюсь тогда до работы, поработаю.

– Валяй… У тебя сколько трусов?

– Не знаю.

– Посчитай.

– Вот мне заняться нечем.

Вдруг с улицы раздался металлический стук и скрежет, сперва, Кирилл аж дёрнулся, затем раздался глухой стук кости по стеклу. На металлический водоотлив сел жирный ворон и пытался клюнуть муху или на что-то многозначительно намекнуть пленному человеку за стеклом. Ворон осмотрел комнату, внимательно, взглянул на человека огромным чёрным оком, а утренний человек с расстегнутой ширинкой подошёл к окну по ту сторону бетонной тюрьмы, наклонился, осмотрел птицу пока та не улетела и зашторил окно резким движением. В комнате стало мрачней, шторы плотные и плохо пропускали свет, такие особенно хороши в гостиницах. Не часто удаётся рассмотреть птицу с такого близкого расстояния. За окном ещё несколько секунд слышалось порхание огромных чёрных крыльев и удаляющееся картавое карканье. А ведь он мог запросто разбить стекло своим огромным чёрным клювом исполина.

Кирилл пошёл чистить зубы. Включил свет. Душ он с утра не принимал, после работы всё равно придётся смывать пыль, лишь почистив зубы умылся, собрал в собранное из рук гнездо воды и глядя в грязное зеркало круто уложил патлы назад водопроводной водой, с боков зачесал их за уши, как босс мафии или сицилиец, в его представлении. Многим людям просто необходима укладка, ему же просто достаточно умыться. Промыл уши. Бриться не стал, сбрил лишь пару волосков на выпирающей родинке на правой щеке. Запер дверь на шпингалет. Стянул штаны вместе с белыми трусами до колен. Стояк уже завершился. Наклонять член не пришлось. Сел на холодный унитаз немецкой модели с плашкой для тщательного изучения собственных фекалий на наличие глистов, взял газетку с пластмассовой стиралки, которая ставится на ванну, почитал некрологи, задумался. Приятно облегчился во всех смыслах испытав прекрасное утреннее самочувствие. Нигде никаких болей – уже счастье. Смыл последствия опорожнения здорового извилистого кишечника потянув за винтажную цепь. Подтёрся бумагой скверного качества не выдерживающей давление пучка пальцев на грязный анус, ещё раз смыл, уже подло использованную бумагу, не сразу, вода набирается долго. В его семье никогда не скапливали отработанную туалетную бумагу в ведре возле унитаза, как многие предпочитали это делать. Встал, внимательно осмотрел фаянс на признак чиркашей и убедившись в их полном отсутствии вымыл вдобавок зад в ванной со специальным, отдельным хозяйственным мылом для жопы, вымыл руки, предельно тщательно. Несчастный кусочек мыла в мыльнице на бортике ванной выглядит отчуждённо. Самый грустный кусок мыла на всём белом свете. Возможно когда-то кто-то из гостей мыл им руки по незнанию. После всего руки он вымыл ещё дважды, левую трижды, другим мылом, счастливым ароматным мылом с запахом химических цветов, красующимся на уголке раковины. Натянул трусы, затем бежевые штаны, застегнул ширинку. Слияние культур несёт странные отголоски, иногда полезные. Выключил свет.

Завершив обязательные очистительные утренние интимные ритуалы он вернулся в свою комнату; по пути заглянул в комнату матери, убедиться, не пошла ли она занимать кухню приготовлением второй кофейной порции.

Мать у себя. Полулёжа в кровати уже ответственно разгребает какие-то квитанции.

Он взял очки со стекла письменного стола, лежали они на той самой высокохудожественной книге, надел их и шмыгнул в кухню завтракать и варить свой заветный утренний кофе о котором уже даже мечтал и после которого возможно снова придётся испражняться.

Убогое домашние бытие определило праздное сознание. Мать уже стояла за плитой с почерневшей от времени грузинской туркой. И как она только успела переметнуться? В общем, пришлось ждать, пить воду и поглощать кашу неестественно сжавшись стоя у окна.

Кухня хрущёвки маленькая и напоминает каморку заводчан, где они обедают во время «экватора» или пьют с конфетками и овсяным печеньем чай перед «вечеринкой», правда здесь вся мебель и плитка в белых, потемневших от времени тонах, а в каморках голые бетонные стены. Всё к чему не прикоснись – скрипит и болтается. Дверцы кухонных ящиков перекошены. Некому чинить мебель, нет в доме мужчины, ведь самое бесполезное, что есть в жизни ребёнка – это отец.

– Может переселим Петровну к нам? – спросил Кирилл с набитым ртом глотая вязкий комок геркулесовой каши, чтобы прервать затишье на кухне. Проглотив он добавил: – Есть же свободная комната с грюндиком, никто к нам больше не приходит в гости, со всеми разругались. И тебе переться не придётся через весь город. Двадцать минут идти, как-никак.

– Пережёвывай. Кто долго жуёт, тот долго проживёт.

– Кафка не долго жил.

– Хуяфка, – пошутила она. – Предлагала я ей. Не хочет. Старики не любят переселяться из своих привычных нор. Очень скоро сам поймёшь.

– Забыл спросить… Что врач сказал? Ты же в поликлинику ходила.

– Ага. На той неделе.

– С моей работой о таком не паришься.

– Шесть часов в живой очереди простояла, хотя, почти живой, чтоб врач сказала, что если бы ей тогда сделали операцию она бы умерла; зато молодой хирург с бодуна попрактиковался бы для науки.