Проклятый регион

К. А. Лебедев

Проклятый регион

Не пролог

На самой что ни на есть условной границе с коренной мордвой с древними обычаями – благоухала и радовала очи крестьян земляничная поляна без мутных озёр, да болот с водяными под зелёную тиною, без пней тяжеловесных, без ненавистных трав вроде полыни гадливой, крапивы жгучей, сухих травинок и даже репейников навязчиво липнувших к драгоценным пеньковым тканям и волосам на голове и на теле. Идеальное изумрудное поле усеянное травой-муравой и едкой рябью мелкими красными вкраплениями. Вдали, с середины поля, если встать колом и покружиться вокруг собственной оси, виднеются: и леса опушка, исполинский яр великого оврага на берегу Волги матушки, да кровли теремов, купола с чешуйчатыми маковками церквей на горизонте красуются, да по разным сторонам, и вид не портят ни на пядь. Всё сливается при кружении во единое, до приятной тошноты. Всё в абсолютной гармонии с великой природой, даже способные люди и их странные деяния; и князь справедлив, особенно после того, как его братья-заговорщики придавили его громоздкой иконой и ослепили, согласно византийской мудрости, дабы кровью не окропить без надобности землю; а все бедные здесь мудры до зависти богатых и это не шутка, и не пустая болтовня бесполезного идиота в обносках. Необученный танцу и чувству ритма медведь время от времени приводит семью на поляну из леса, полакомиться, отдохнуть от мёда, в свободное от медвежьих забот время, где пестрят жаворонки над полем, ласточки лавируют, косяки журавлиные пробивают плывущие в небе словно изогнутые ладьи облака и прочие дивные птицы и не дивные весело порхают, где стонут совы из леса, как заблудшие котята, особенно по ночам, кукушка кукует непрерывно, изредка пробегают и показывают свои изогнутые коромыслами тела куницы, ещё реже рыси, да зайцы с лисами, и лишь гербовый лось не покидает опушку леса, строго наблюдает за людьми, как византийская икона и слизывает соль с коры древесных стволов, что неизменно. Раз пришёл величественный лось весь покрытый тиной в поле, видимо в лесном болоте увяз, пока пробирался куда-то, тогда стали местные крестьяне поговаривать о лешем. В подтверждение тому девки стали возвращаться из леса с рублями в кожаных калитах, да драки с мертвецами на погостах по ночам учащались.

В свободное от праведного труда время в поле собирались в просторных холщовых рубахах мордовского шитья и в ярких сарафанах, в ярких по старым меркам, жители окрестных деревень и сёл, дабы вдоволь полакомиться спелыми ягодами со свежими сливками, приносили дуду и весело музицировали. Сливки брали с собой в небольших глиняных лепных кувшинах и лили прямо из широких горлышек белую жидкость друг другу прямо во рты украшенные идеально ровными слегка желтоватыми зубами с крепкой от природы эмалью и плотно набитые жёваными ягодами, а ловкие языки кружа в слизистой среде всё тщательно перемешивали и взбивали вкуснятину, как масло в деревянной ступе. И масло с хлебами приносили и кислое молоко, разумеется. Не обходилось и без сладкой медовухи и добродушных кулачных боёв у особо смышлёных и жизнерадостных мужиков плотно подпоясанных пеньковыми верёвками, дабы шаровары в бою не слетали оголяя ягодицы курам на смех.

На благолепном месте сбора счастливые люди и их верные резвые кони заводили новые знакомства со спелыми соседями и соседками, обменивались рабочим и крестьянским опытом, знаний от собратьев не скрывали, делились охотно всем с соседями, параллельно беседовали о жизни, о вещих снах и хозяйстве, жили не тужили, и вспоминали приятные события, и собирали ягоды в свои плетёные корзины про запас, на вечер, на сушку, или для родителей и стариков прикованных к постелям и русским печам.

Казалось, что идеальная жизнь предопределена на столетия вперёд, суеверия не мешали жить радостно, наоборот, в какой-то миг их даже стало интересно изучать и записывать на бересту… и вот, однажды, молоденькая крестьянка с венком из одуванчиков на русой головке, младшенькая дочка доброго пастуха с тросточкой и седой бородой, встала лицом к лесу, сложила ладошки в молитву и задала вопрос далёкой дивной птице тоненьким голоском:

– Кукушка, кукушка, сколько мне жить?

Кукушка замолкла, не стала отвечать, что недобрый знак. Птицы редко врали, люди в те времена жили совсем мало и старели рано несмотря на все приятности.

Никто не предупредил крестьян о надвигающейся напасти, кроме кукушки. Князья окончили переговоры не начав, убив посла. Оттого и вмиг сгустились тучи, на простую людскую жизнь пало вечное проклятие на радость одним лишь историкам, а князь тьмы поставил печать, по заверению волхвов ушедших в дремучий хвойный лес и тех, кто внезапно провозгласил себя волхвами, чтобы уйти в леса от мирского и бродить в относительно безопасной чаще по мхам босыми ногами собирая клещей с кустов и подкармливая комарьё и гнус на болотах. Тогда-то и взмыли в небеса чёрные вороны предвкушающие великий пир, роняя перья с небес и гогоча, и тогда из самой бездны тартара явились они, – войска Бату-хана, правителя Улуса Джучи. Коричневая могильная глиняная пыль откуда-то взялась, да поднялась до самих грудастых облаков и заслонила своими частицами солнце.

Даже монастырь в поле дружно возводить стало уж поздно. Да и зачем что-то делать? Раньше хотели, да поле терзать боялись, не желали лишний раз гнев чертей и беду накликать, а могли избежать кары, согласно Великой Ясе, но это не точно. Могли даже попытаться дать бой из крепости, но безуспешно, разумеется, благодаря китайским инженерам Золотой Орды. Слияния цивилизаций и зарождения новой культуры не миновать, увы. Порушены прелести изоляции. Сказать по правде: многие даже ждали подобной встряски, прозябая в праздности, но реализация не взыграла восторгом.

…Орда, даже не отведав лакомства вытоптала, перепахала и окропила кровью с испражнениями всю душистую землянику. Вспахала поле не только телегами обозов и копытами карликовых беснующихся лошадей, шедших табунами и кормивших монголов своей кровью из ярёмной вены, но и лаптями пленных крестьян, которым не нашли прагматичного применения на производстве стального оружия, кольчуг и доспехов, то есть: не кузнецов и прочих ремесленников. Крепких русых работников земли толпами по поляне этапировали стегая плетьми и волоча арканами, как вшивых псов, даже не бешеных, и никто не понимал: за что же с ними ж так поступают супостаты эдакие и для чего, в чём смысл сего злодеяния? Почему не находится тот, кто всё внятно объясняет? Откуда подобное в человеческой природе? А вот и ясно откуда.

– Братцы, дати бой поганцам надобно, чертям собачьим! – нашёлся и выкрикнул смелый отрок в мерзком похоронном процессе.

За что бичом рассекли ему щёку, а чёрная стрела татарская глубоко вошла под лопатку подло; ещё одна пробила навылет тонкую шею с ритмично бьющимся о нижнюю челюсть кадыком. Пал юноша в грязь не успев и сдавленно всхлипнуть ртом от боли и шли все уже по нему помалкивая и не возбухая и исчез он в грязи вечности. Без мучений отделался. Один воин что-то сказал громогласно, тряся языком, наверное что-то вроде: «Кто ещё тут непокорный?». Но все уже молча шли дальше…

Вдруг хромой мужичок с грязной от падения бородой и коричневым лицом с реками от льющихся слёз на щеках подал голос смиренно выражая полную покорность и подчинение:

– Не мучайте нас, всю волю исполним гости дорогие, помилуйте грешников.

За столь возмутительную дерзость, прямо на скаку монгол срубил ему половину головы изогнутой саблей. Воины хана пока не изучили русскую речь. Пока мало понимающих посредников развелось.

Взвизгнула бабёнка на убийство: «Ой!», за что к ней спрыгнувший с коня и подскочивший воин хана скалясь гнилью сорвал одежду свободной от сабли рукой и, когда сотрясаясь вывалились тугие молочные дойки – степной воин не смог совладать с вожделением, да и не намеревался беречь семя. Он опрокинул бабёнку в жижу, приспустил обтягивающие кожаные штанцы с пухлых бёдер и неистово стал насильничать завывая по-волчьи от мимолётного удовольствия. На весь отчасти унылый акт ушло мгновение, не более. Впечатляющая дикая скорость. Настоящий воин. Муж бабы тем временем отводил скорбный взгляд в сторону с лёгким чувством облегчения.

Этапировали всех пленных на казни в одну из тех самых видневшихся близлежащих деревень, которую ордынцы выбрали специально для демонстративных казней с пытками, и чтоб никто из жителей не успел сбежать и донести князьям о вторжении и дабы привести в боевое остервенение орду утомлённую долгой дорогою.

Уже на лобном месте, на берегу Итиля узкоглазые коренастые палачи с изъеденными оспой лицами гогоча отсекали пленным головы кривыми саблями с зазубринами от многочисленных битв под командованием Батыги и генерала ещё самого Чингиза Субудэя-богатура. Из отрубленных голов сооружали страшные пирамиды. Ломали людям хребты, шпарили тела кипятком или смолой, насаживали живьём на колья мужчин, четвертовали детей и сжигали заживо, каких-то зажаривали на вертеле и съедали на глазах матерей, как воспевали выжившие, в основном изнасилованные женщины. С кого-то сдирали кожу, и перед продолжением пути вглубь святой Руси подвешивали тела на ивы забавы ради, садистской эстетики, и в назидание проплывающим мимо торговым судам шедшим на ярмарку по торговому пути, и на радость воронам и местным нечистым духам: водяным, русалкам и берегиням.

– Коназ?! – грозно спросил выдающийся монгольский переводчик вышедший к ряду крестьян поставленных на колени.

Переводчик обнажил саблю из ножен и коснулся острым кончиком адамова яблока выбранного им крестьянина и поднял его лицо остриём, за подбородок. Подонки любят так делать. Проступила багряная капелька за седой бородой.

– Говорить. Коназ!

– Не понимаю, о чём глаголите братцы, учитесь выражаться ясно и растянуто, – ответил сорокалетний древний старик продолжающий стареть на глазах и даже добродушно улыбнулся. – А-а-а! Куда вы меня тащите? Что вы делаете, супостаты?!

Деда оттащили в сторону бугаи. Раздался лязг, скрежет, всхлип, ведь его тут же зарубили, показательно. У всех на глазах. Ни за что, за дерзкое оскорбление и пустую трату военного времени. А изуродованное красивое старое тело бросили в выгребную яму.

Переводчик в остроконечной кожаной шапке с торчащей копной конского волоса с хвоста, колышущейся на тёплом ветру, внимательно осмотрел остальных и широким косолапым шагом подошёл к на вид молодцеватому крестьянину, да поближе, да неспроста:

– Ты коназ? – спросил он исподлобья своего избранника.

Двое монголов подошли следом и подняли с колен грязного крестьянина под руки.

– Неть, неть… Не коназ я!

– Знать коназ?

– Князь? Нет, что вы, куда мне простому хлопцу то… А-а-а-а!!!

Этого прижгли огнём, сзади. Сперва…

– Ты видеть коназ?!

– Да-да, я видеть коназ… Знатный коназ. Коназ властный!.. Коназ сильный, у-у-у…

– Предать коназ почта. За это – теньга, жизня и служба хану.

– Тийм, – добавил бугай.

Второй бугай одобрительно кивнул.

– Да-да, милостивый, – сказал крестьянин и быстро закивал. – Мой коназ хан!..

Предателя отпустили с письменным посланием. Отчего одним волхвом прибавилось…

После убиения русскими князьями монгольских послов накануне битвы на реке Калке монголы экономили своих послов.

Монголы вернулись к изуверствам и оттачивая пыточное мастерство ржали своими гнилыми ртами великих насильников тряся языками, подобно гадюкам, над страданиями голубоглазых мордовских крестьян, и брызжа желтоватой слюной подобно загнанным коням с падающей кусками пеной с волосатых бородавчатых морд и прелых промежностей.

Всё проходит, даже смута. Канули в лету битвы Батыги, Дюденя, затем Мамая с Бегичем, почти за двести лет наши с лихвой пришли в чувство, в массе своей и врагов разбили, да порубили. Земли подвергались постоянным военным набегам, разорению и уничтожению со стороны татар Казанского ханства и Ногайской орды ещё долго, но это стало обыденностью. Наконец-то можно тщательно изучать события, а кому-то не только перевирать их, но и отрицать. Перестали наведываться столь могучие незваные гости в родной край, аж скучно стало, а проклятие начало рассеиваться, но, приходить на любимое поле простонародью уже было совестно, незачем и некому, первое время, да и не хотелось больше людям радоваться в душе, куда-то волочиться лишний раз, наслаждаться крестьянской жизнью, вкусной едой дарованной самой природой и веселиться, возможно и хотелось, но не получалось, как прежде, лишь как-то по-своему, иначе, или, возможно и вовсе кто-то всем запретил. Практически каждому простолюдину вдруг понадобилось стать кем-то важным в условном приграничье, и влиятельным, и угнетать близких, соседей и даже скотину, конкурировать, так сказать.

Самые озлобленные на мир, суеверные и организованные собрали куны да гривны ещё от татар в могилы зарытые и заплатили тогда, внимание: ведьме! И явилась в поле уродливая старая горбунья помешанная на зле, с бельмом на левом глазу и проплешинами под рваным чёрным платком, концы которого загнуто торчали вверх, подобно рогам хихикающего злого чёрта.

Карга встала на икону, которую специально для ритуала мужики принесли из главной церкви, присела на корточки, непристойно задрала чёрный подол драного сарафана обнажив белые венистые ноги с зелёными прожилками на икрах, трусов тогда не носили, и помочилась дряблой пиздячьей струёй, по-старушечьи, мерзкими плоскими прерывистыми струями, прямо в специальный ковш для сливок. Каждая струя сужалась по мере отдаления и чудом в воздухе расщеплялась в новую плоскость вновь, разбрызгивая мелкие ядовито-жёлтые капли и вызывая могучий пар грибовидными облаками. Великолепный трюк, и как они такое проделывают?! Загадка.

Прилюдно облегчившись ведьма окропила из вырезанной ёмкости ныне покойным умелым плотником поляну, не чем-то попавшимся под руку, а пучком чертополоха, и словно священным кропилом обдала всё потустороннее, неведомое, и «прихожан», – смесью вспененной мочи и заколдованных душистых трав вроде полыни. Вылила в рот остатки на дне, с осадком, прополоскала пакостное горло, пухлые дёсны со всего одним торчащим гнилым зубом и с исторгнутым бешеным проклятием осквернила с брызгами своим мерзким голосом всё сущее, и божественное и человеческое вместе, матерно ругаясь попутно.

Всем стало максимально плохо и неуютно… Наконец-то!

Закрепилось проклятие. Ведьма почувствовала маленькую власть и на месте потребовала приводить к ней в избу, на отшибе вблизи леса одной из деревень, по младенцу от каждой благополучной семьи, раз в месяц, не реже.

Мужики ведьму тогда зарубили топорами, на месте, она больше не нужна; забрали все куны с гривнами, заново поделили, по старшинству и силе, отчего пострадали люди, как гуторят мудрые старцы: «Не деньга спасёт в год голодный, а амбар полный ржи плодородной», затем отчистили от грязи икону, поцеловали лик, поочерёдно, попросили прощения, перекрестились и так и сяк, замяли грехи; зарыли старуху в поле и вбили заточенный осиновой кол в новенькую тайную могилку на неосвещённой земле, и разошлись по баням смывать остатки проклятья при помощи договоров уже с банниками.

На осине, по преданию, повесился Иуда, как в народе гуторят.

Злые боги и оценили великое предательство и не оценили единовременно, потому оставили всё как есть нетронутым. И отныне бродили юродивые всюду долгие-долгие годы, их становилось из года в год всё больше и больше на душу населения, по мере увеличения населения, стало их, чуть ли не как святых с лотосными стопами в далёкой солнечной Индии. Но никто не падал пред ними ниц.

Земляника больше не цвела на поляне, незачем. Последний источённый аромат ягод стал крайним приятным мгновением в роковой час, перед беспощадным и бессмысленным послепыточным умерщвлением покуда не взошла красная звезда над поляной. У проклятия, как у любой добротной древней крепости – всегда есть изъян и лазеечка для человеков со свойствами в разных проявлениях, но хорошее для большинства не может длиться дольше плохого, соблазны, жадность, организованность и суеверия восторжествовали и однажды после торжественной победы над нечистью звезда счастья начала угасать, оттого и проклятие уже в виде ублюдства вновь окутало затхлым туманом и дурной сыростью людские головы и край, для кого-то невзирая ни на что, даже на объективное проклятье, – родной, ведь дома всегда лучше. И если и находится ещё наивный добродушный человек, который скажет: «Раньше люди жили!», найдётся и тот, кто смерть поймёт и коротко ответит:

– Живые люди жили, пока их всех, в гробы не положили…

Пролог

Сухой осенний день в мало значащем для истории, но значащем всё для большинства населения живущего одним днём здесь и сейчас. Семён Летопроводец бабье лето наводит. Тёплая осень к долгой зиме. Пустой кусок резины кажущийся лишь ребёнку прекрасным лаская непривередливый слух звенит отскакивая от растрескавшейся поверхности асфальта заметённой сухой грязью удобренной сигаретными бычками и поверхностно усеянной жёлтыми и красными хрустящими листьями под купленными на местном рынке дешманскими кедами, которые скоротечно сшиты на китайских подпольных швейных фабриках, как и остальное одеяние большинства. Мяч неохотно передаётся из одних мозолистых лап в другие, с обкусанными ногтями и символами эпохи – заусенцами. То и дело грубо выхватывается и после дальнего броска бьётся о ржавое пружинящее кольцо без сетки и время от времени даже в него пролетает, насквозь, навылет, под вопли картавой радости или победный жест: поднятый к облакам сжатый кулак или имитацию полового акта с кривым ртом товарища с заячьей губой воображаемым фаллосом непревзойдённой длины.

Они не дети, которые помогут упавшему с дерева майскому жуку перевернуться на лохматые лапки; они дети, которые обольют жука бензином и подожгут, как буддистского монаха в позе лотоса.

Картавили или шепелявили многие, особенно после случая изнасилования логопедом ребёнка в интернате возле автостанции, неподалёку, здесь всё неподалёку. Родители логопедов в городе с тех пор не признавали, будто все логопеды отъявленные педофилы. Профессия вымерла.

Вдобавок практически у каждого в городе кривые зубы, как считается: благодаря градообразующему предприятию в пяти километрах к юго-западу от города в низине и отсутствию приличной стоматологической клиники, для того, чтобы взять талон в которую не нужно занимать очередь в шесть часов утра, а то и раньше, и то ради садистской пытки со слабым наркозом и без наркоза вовсе для героинового наркомана. Помимо кривизны зубы у всех жёлтые. Эмаль – это самая прочная часть организма не перевариваемая могучим желудком свиньи. Старательно, из года в год мы не осознавая наносимого вреда стираем драгоценное покрытие неправильно подобранной жёсткостью щетины. Когда становится слишком поздно мы принимаем судьбу и виним министерство здравоохранения. Говорим: «Медицина в стране скатилась донельзя».

…Кольцо на площадке всего одно, а не как положено для нормальной игры с правилами. Второго нет, есть лишь бессмысленный ржавый стальной щит на громоздком стальном каркасе сваренном из ржавых труб с помойки. Нет и половины самой баскетбольной площадки. Одна часть заросла травой и кустами и выглядит так, словно человечество либо занялось великим переселением из данной местности, либо уже полностью разложилось вместе с одеждой, или на ненужную половину выпали радиоактивные осадки после взрыва атомной электростанции. И никто ничего не восстановит. Так будет всегда, пока природа не возьмёт верх над асфальтом, окурками, целлофаном и алюминиевыми банками из-под дешёвого пивного напитка или отвёртки: водки с апельсиновым соком.

На первый взгляд не ясно, что уродливее: потёртое изображение негра на зелёном мяче, груда ранцев, каждый из которых набит гнилыми разрисованными учебниками прошлого столетия и потной вонючей сменкой, домишки в округе, похабно исписанный теплопункт с многочисленными тёмными очертаниями ликов святых, жуткое общежитие почти примыкающее к площадке, расписная веранда детского садика неподалёку, «Петропавловская крепость», или играющие в мяч подростки. Люди уродливее, хоть они и не виноваты, но они самые временные из всего гнетущего трезвый ум в ближайших окрестностях.

Построенные пленными национал-социалистами, возможно, шлакоблочные бараки с убогими квартирками окружающие площадку по периметру с двух сторон покрыты жёлтой облупляющейся прямо на глазах и трескающейся штукатуркой, напоминающей колоритом окрестности Неаполя или городок Корлеоне на Сицилии, но в окнах отчётливо видны ковры на стенах, которые в темноте, светятся силуэтом лежащего в гробу Мао Цзэдуна, по слухам, и абажуры неустойчивых напольных торшеров подло выдающих время и место. Свет всегда жёлтый, сажающий зрение даже без книг. Если форточка открыта на проветривание слышится ругань, в основном – это мать орёт на ребёнка не делающего уроки, чуть реже жена на безработного мужа пустившего корни в худой протёртый до пружин диван в недрах которого уже давно свои биоритмы. Полы деревянные, скрипучие, для удобства размножения мышей, крыс и орд усатых тараканов совсем крошечных и гадких рыжих разновидностей. С мышами ещё кое-как справляются коты, с насекомыми не справляется ни дихлофос, ни карандаш Машенька, но идёт вечное противостояние, как вечная война двух миров, империй или идеологий. Крыши покрыты старым шифером, от времени свалившиеся куски которого прикольно бросать в костёр. Во время дождя крыши текут звенящими струйками прямиком в пластмассовые никчёмные вёдра.

Конечно, куда хуже дела обстоят в подвалах и подъездах инсул, но хуже всего в регионе – в общежитии, в самом центре города, треть квартир которого у четырёхэтажного здания с тремя подъездами давно выгорели, вместе с жильцами. Окна прочного строения из кирпича всегда открыты, точнее стёкла выдавлены или разбиты. Слышится вечный звон гранёных стаканов, треск бьющихся бутылок, ругань, ор, детский плачь, собачий лай, побои или всё это вместе и в любое время дня и ночи. Тополя возле общаги и кусты под окнами обвешаны мусорными пакетами, фантиками, обёртками и уныло использованными презервативами без красоты соития молодых тел, будто украшены в преддверии праздника, хотя из-за огромного количества детей неясно откуда берутся гандоны в оптовых количествах и для чего. Насекомые и грызуны здесь давно свои. Поколения тараканов живущих в ламповых телевизорах и магнитофонах давно белые или прозрачные, так как никогда не выходили на дневной свет из своих безопасных пещерок. Они словно древние люди в шкурах и с палками, но подбирающие пещеру не с эстетически значащими соображениями с прекрасными видами неподалёку, а строго наоборот, поэтому у них нет будущего, да оно им и ни к чему, они будут жить до убийства всего живого дарующего жизнь солнцем или другим убийственным катаклизмом, например: ядерным.

«Петропавловской крепостью» когда-то давно прозвали корпус второй школы с классом со станками для уроков чёрного труда. Учителя по трудам звали Петрович, именно поэтому крепость Петропавловская. Все, кто это придумал и сам Петрович давно мертвы, а шутка пока жива.

Сквозь неблагополучное великолепие дворов, не спеша, вальяжной походкой брёл после ненормированной работы и долгой прогулки по лесу за городом с обязательным чтением книги на скамье под кривой сосной – местная достопримечательность, русый молодой человек в очках маскирующих псевдоинтеллигентностью ранние мешки под глазами и бандитскую рожу неприметного вида. Молодой человек двадцати с лишним лет отроду в заношенных джинсах и драных естественным образом, чёрных потёртых кедах грязного типа со звездой на боку каждой и в зелёной демисезонной курточке с погонами и карманами не только по бокам, для рук, но и на груди, для чего-то важного и для выдающегося стиля. Куртка купленная в комиссионке, как и остальное, бегло придаёт вид военного или революционера даже такому очкарику со здоровой худобой не свойственной солдату умудрившемуся нарастить мясо на лице медленными углеводами. Дитя поляны, родившееся в роддоме на территории старой городской больницы, поликлиники и морга совсем недалеко от общаги; на территории начала по залёту и обязательного вскрытия в преддверии вечного печального конца в холодной могильной глине за городом на старом кладбище.

Осенняя провинциальная готика радовала наверное лишь его одного, как нечто дореволюционное, в чём-то даже пушкинское, столичное и имперское вместе, о чём говорил торчащий из заднего кармана джинсов неугодный для общественности историческая поэма действительно сомнительного содержания, в мягкой дешёвой обложке с белыми бумажными трещинами поперёк.