Большая коллекция рассказов

Сперва малыш воспользовался приставшей ко дну сковороды сажей, чтобы вымазать все, что попадалось ему на глаза; потом принялся дочиста вылизывать внутреннюю сторону сковороды. Нянька, женщина с обыкновенными житейскими понятиями, выражала опасение, как бы ребенку не пришлось потом поплатиться за свои опыты расстройством желудка, но хозяин успокоил ее, сказав, что ребенок, предоставленный самому себе, никогда не причинит себе вреда: от этого его спасает инстинкт. Кстати, он объяснил ей, что пора покончить со старым заблуждением, будто бы взрослые лучше детей знают, что тем полезно или вредно. В будущем дети, как только научатся ходить, сами будут воспитывать себя без всякого постороннего вмешательства. Для того чтобы родители не мешали детям, их, родителей, поместят в мезонины или антресоли, откуда им можно будет выходить только с разрешения детей. По воскресеньям родителям будет оказана честь сидеть за одним столом со своими маленькими владыками, от которых будет зависеть вся их жизнь и судьба.

Между тем малыш моего приятеля, истощив все способы применения сковороды к целям своей забавы, а вместе с тем и своего умственного развития, вздумал колотить себя этою игрушкой по голове, последствием чего явилась боль, вызвавшая оглушительный рев маленького гражданина. Со свойственным родителям себялюбием, думая лишь о своем собственном спокойствии, отец отнял у сынка неподходящую игрушку.

Родители не знают даже, как нужно разговаривать с детьми. Ребенок, как существо высшее, вправе требовать, чтобы родители в беседе с ним выражались почтительно и на самом безукоризненном языке, а не употребляли бы по отношению к нему разных уменьшительных и ласкательных слов, как это до сих пор было принято по невежеству, да чтобы не сюсюкали.

Что касается вреда сюсюканья, то и я с этим согласен. В самом деле, откуда же ребенку научиться сразу хорошо говорить, когда вокруг него все говорят не лучше его? Что бы мы сказали, если бы, придя в класс французского или иного мало еще знакомого нам языка, услышали, что учитель картавит, сюсюкает – вообще всячески искажает слова, думая этим доставить нам удовольствие и скорее научить нас своему языку?

Но, с другой стороны, как же именно должны родители разговаривать со своими детьми, чтобы не попасть под гнев господ гуманистов? Насколько я мог заметить, эти господа, обыкновенно сами бездетные, смотрящие на детей лишь со стороны, все больше ругают родителей за то, что те неверно поступают с детьми, но очень редко указывают, как именно они должны поступать. Научите меня толком, как я должен говорить со своим ребенком, и я постараюсь следовать вашему указанию. Теперь, когда я вижу, что ребенок ушибся, я говорю ему: «Бобо бедной деточке? Давай, я позаею тебя». И ребенок быстро успокаивается. Быть может, он перестает кричать только от изумления, что папа говорит не лучше его самого. Быть может, он забывает о своей боли ввиду того ужасного факта, что судьба одарила его таким отцом, который не в состоянии даже и говорить как следует? Но все это не важно, лишь бы достигалась главная потребность минуты: успокоить маленького гражданина и заставить его сменить рев на смех. А если господа гуманисты находят, что это не так, то пусть заведут себе собственных детей и воспитывают их по своим «научным» методам, и мы посмотрим, что выйдет. Думается мне, что тогда и господа гуманисты живо превратились бы в таких же невежд, какими представляются им все родители.

Я знаю, какого ребенка имеют в виду люди, плачущие над его скорбями. У этого ребенка глубокий, вопрошающий и тоскующий взгляд. Такой ребенок неслышно движется по дому, распространяя вокруг себя атмосферу кроткой покорности. Он говорит: «Да, милый папа» или «Нет, милая мама». Он воодушевлен одним лишь стремлением быть добрым и полезным. Он проникнут удивительными мыслями о звездах. Вы никогда не знаете, дома он или нет. Обеспокоенные его отсутствием, вы после долгих поисков находите его прижавшимся личиком к стеклу чердачного окна и наблюдающим заход солнца. Никто не понимает это дитя, и он умирает, благословляя всех окружающих. Такими представляют себе детей джентльмены, только что покинувшие Кембридж, а в особенности – пожилые бездетные дамы.

Эти джентльмены, как не имеющие личного опыта в деле воспитания детей, видят все в ином свете, чем люди, уже осчастливленные детьми. Кембриджские джентльмены находят, что мы, родители, совершенно не понимающие детской натуры, только мучим детей. Сердобольные дамы, занимающиеся медициной и пишущие статьи о воспитании подрастающего поколения, говорят, что мы убиваем своих детей, останавливая их, когда они чересчур расшалятся или раскричатся. «Стоит только раз сурово прикрикнуть на ребенка, как он, оскорбленный в своем достоинстве, сразу навсегда умолкает и с этой минуты начинает преждевременно угасать», – грозят они нам.

Эти добрые люди скорбят и о том, что мы слишком рано отправляем детей в школу, чем лишаем их детства, и без того очень короткого, и переутомляем преждевременными трудами. Это также неверно: ребенок в школе только подготовляется к будущим трудам.

В действительности же современные дети (конечно, более или менее состоятельных родителей) «переутомляются» разве только тем, что им слишком хорошо живется. От этого у них является и преждевременная зрелость, и всевозможные болезни, о каких не знали дети прежних поколений, и вечное недовольство, и неуместная самомнительность. Кембриджские молодые джентльмены и ученые дамы втолковывают детям, будто родители существуют исключительно для их поблажки, сами же по себе ровно ничего не значат и никакими правами не должны пользоваться. Родители должны знать только обязанности, а права предоставить детям. Это все равно, как если бы мы говорили: «Нечего обращать внимания на цветы. Они совсем не нужны. Пусть себе погибают, и чем скорее, тем лучше. Нам нужны одни семена».

Но мы забываем, что не может быть и хороших семян от цветов, если за ними нет надлежащего ухода, если они лишены солнца, воздуха, влаги и питательных соков. Опытные садовники хорошо знают это. Следовало бы знать это и тем господам гуманистам, которые берут на себя задачу реформировать человечество новыми способами воспитания.

Нет, господа мирообновители, если вы действительно желаете, чтобы человечество стало лучше, то поднимите опять на надлежащую высоту родительский авторитет и поставьте детей на их прежнее место. Вместо того чтобы совершенно неосновательно нападать на родителей, говорите правду детям. Только тогда, в силу закона строгой последовательности, из детей со временем выйдут хорошие люди и такие родители, которые не будут чувствовать потребности спрашивать у других, как нужно воспитывать детей. Такие родители, не сбитые с толку в своем детстве, сами будут знать, как следует поступать с ребенком.

Пишите дельные книги и старайтесь внушать детям, как для них важно, чтобы родители чувствовали себя хорошо среди своих детей, которым поэтому, хотя бы ради самих себя, следует уважать и беречь родителей. Нам нужны не такие книги, в которых описываются ангелочки, вгоняемые в преждевременную могилу грубыми, невежественными, жестокими родителями, не умеющими понимать и ценить детей. Нам нужна не ложь, а правда. Описывайте лучше, как дурные дети, превращаемые неверным современным воспитанием в зверей, преждевременно губят своих родителей, а вместе с тем и самих себя. Тогда и родители и дети смело могут прислушиваться к вашему голосу и следовать вашим советам.

Предлагаю такую программу возобновления человечества: во-первых, учредить особые фонды для родителей, нуждающихся в отдыхе где-нибудь на лоне природы, в глухой местности и в таких домах, где нет детей; во-вторых: устроить как можно больше обществ в защиту родителей от жестоких детей, и в-третьих, настоять на проведении такого закона, в силу которого непослушные, неаккуратные, строптивые, невежливые, капризные и требовательные дети за малейшую провинность были бы публично наказываемы розгами. Тогда и родители будут убережены от дурного обращения с ними детей, и дети будут бегать по-прежнему здоровыми, веселыми и довольными.

XVI. БРАК И ЕГО ИГО

«Браки заключаются на небесах». – «Да, – добавляет один писатель-циник, – для экспорта». Нет ничего замечательнее в человеческом общежитии, как наше отношение к браку.

Эти мысли пришли мне на ум, когда я, однажды вечером, сидел в плохо освещенном помещении городской школы одного провинциального городка.

Был так называемый «музыкально-вокальный вечер». Мы прослушали обычную увертюру, разыгранную женщиной-врачом и старшей дочерью местного пивовара; прослушали декламацию местного викария; прослушали соло на скрипке хорошенькой молодой вдовушки, закончившееся одобрительными аплодисментами слушателей, и ждали, что будет еще. После нескольких минут антракта на эстраду поднялся бледнолицый джентльмен, с длинными ниспадающими черными усами, оказавшийся местным тенором. Он пропел жалобную песенку о двух разбитых сердцах. Между любовниками произошли какие-то недоразумения, вызвавшие обмен горькими словами, который надорвал нежные струны чувствительных сердец. Правда, обе стороны тотчас же раскаялись в этих словах, но дело было уже сделано: надорванных струн уже нельзя было снова натянуть. Пришлось расстаться. Он умер с разбитым сердцем, уверенный, что его любовь оставалась без ответа. Но ангелы утешили его на этот счет: он узнал, что она любит его теперь; слово «теперь» подчеркивалось певцом.

Я оглянулся. Слушатели состояли отчасти из местных интеллигентов, а главное – из простых обывателей: портных, солдат, моряков, с родными и двоюродными сестрами; некоторые, впрочем, были с женами. У многих из интеллигенток увлажнились глаза. Мисс Бичер с трудом сдерживала рыдания. Молодой мистер Зинкер, спрятав лицо за программку, притворялся, что у него внезапно сделался жестокий насморк. Могучая грудь миссис аптекарши бурно вздымалась от тяжелых вздохов. Отставной полковник неистово кашлял. Души наши были охвачены печалью.

Мы скорбели, представляя себе, как счастлива была бы жизнь той злополучной пары, о которой пропел нам тенор, если бы не обмен горькими, необдуманными, слишком поспешными словами, и все обошлось бы без погребальной церемонии. Вместо нее была бы совершена брачная. Вся церковь утопала бы в белых цветах. Как обольстительно прекрасна была бы невеста в венке из померанцевых цветов! С какою горделивой радостью счастливый жених ответил бы «да» на вопрос, желает ли он иметь ее женою. Ведь он действительно так искренно желал видеть ее постоянной спутницей своей жизни, – спутницей, которая делила бы с ним горе и радость, удачу и невзгоды, любовь и страдание; которая была бы ему верною, заботливою, нежною подругою до самой его смерти и которой он сам хотел быть таким же спутником. По его мнению, их могла разлучить только смерть, да и то ненадолго: они вскоре встретились бы и там.

В торжественной тишине всем слышались слова брачных формул, вещающих о том, что муж и жена должны жить в неизменной любви и в непрекращающемся согласии. «Твоя жена да будет тебе плодоносной виноградной лозой. Твои дети да будут тебе оливковыми ветвями вокруг твоего ствола. Так да благословится муж. Он должен любить свою жену, оберегать ее и смотреть на нее, как на слабейший сосуд. А жена должна почитать своего мужа и, украшаясь смирением, кротостью и спокойствием духа, повиноваться ему, как своему защитнику и господину…»

После этой песни в моих ушах долго звучали нежные рапсодии певцов всех времен и народов о любви и верности до гроба; о безумно влюбленных, мужественно борющихся против разлучницы-судьбы и, в конце концов, побеждающих ее; о простодушных, доверчивых, крепко любящих молодых девушках, по целым годам выжидающих, когда исчезнут все препятствия и стыдливо склоненную головку увенчает золотой венец любви. И эти песни о верной неизменной любви обыкновенно кончались свадьбой и уверением, что свадьбой положено основание продолжительному счастью супружеской четы…

Но вот перед нами, на возвышении, появился высокий, плотный, лысый человек. Все наше собрание восторженно встретило его. Это был местный певец комических песенок. Пианино забренчало что-то разухабистое. Певец, державшийся в высшей степени самоуверенно, подмигнул нам левым глазом и, прищурив правый, широко разинул рот. Песня его вызвала неистовый смех. Каждый куплет песни оканчивался таким припевом:

«Вот что вас ожидает, когда вы женитесь!»

Да, милостивые государи (я цитирую это из самой песни), до свадьбы вам щебечут: «Дорогой, ненаглядный ты мой», а после свадьбы над вами раздается зычный окрик: «Ну, ты, увалень, уж захрапел на весь дом, никому спать не даешь!»

До свадьбы они ходили под ручку, нежно прижавшись друг к дружке, а после свадьбы, спустя этак недельки две-три, муж во всю прыть несется вперед и кричит не поспевающей за ним жене: «Ну, ты, колода, прибавляй шагу, чего отстаешь от меня!» Муж возвращается домой поздно по ночам, а жена встречает его с метлой в руках.

И все в таком же духе.

Но вот певец, наконец, окончил и удалился, провожаемый восторженными рукоплесканиями и криками: «бис!» Я снова оглянулся и увидел искаженные от смеха лица. Мисс Бичер была вынуждена заткнуть рот носовым платком, чтобы заглушить свой визгливый хохот; мистер Зинкер утирал катившиеся от смеха слезы; на этот раз он не стыдился своих слез, потому что они были вызваны веселостью, а не грустью. Могучая грудь миссис аптекарши ходила ходуном, и вся эта маленькая, кругленькая особа колыхалась как студень. Полковник щерился от уха до уха.

После комического певца выступила старшая учительница того училища, в стенах которого мы сидели, и пропела полукомическую песенку, тоже принятую публикою очень приветливо, хотя и не с таким увлеченьем, какого удостоилась песня комика. Из программы было видно, что этот любимец публики должен был выступить еще со сценкою под заглавием «Теща». От избытка чувств, возбужденных в моем сердце предыдущими выступлениями «артистов», я не досидел до этой сценки.

Вместо этой сценки нарисуем такую. Идет компания молодежи и встречается со старою цыганкой. Цыганка останавливает молодую девушку и говорит ей: «Дай, красавица, тебе погадает старая цыганка».

Девушка хихикает, жмется, отказывается. Спутники настаивают. Цыганка смотрит на розовую ладонь белой ручки и гадает. Красавицу любит черноволосый молодой человек. Намечается веселая свадьба. Красавица жеманно лепечет: «Что за глупости!» Один из ее спутников как раз соответствует описанию цыганки. Этот спутник вручает предсказательнице серебряную монету, пока красавица конфузливо идет вперед, потом бросается догонять свою спутницу, а довольная щедрой подачкой смотрит им вслед и щерит свой беззубый рот.

Неужели старая цыганка только это и знает о будущем молодой красавицы?

Когда-то черные и огненные, а теперь выцветшие и гноящиеся, но все еще зоркие глаза цыганки, так много всего навидавшиеся в продолжение долгой жизни их владелицы, – неужели эти глаза ничего больше не разглядели на розовой ладони красавицы?

Нет, они прочли и всю дальнейшую судьбу этой красавицы, но смолчали об этом, потому что им не выгодно было говорить. Нельзя же старой цыганке добавить: «Красавица плачет, зарывшись головою в подушки. Красавица дурнеет; горе и скорбь портят ее черты. Молодой черноволосый человек быстро ее разлюбит. Он будет говорить ей горькие слова, а, может быть, сделает и еще кое-что похуже. Жизнь красавицы будет разбита черноволосым молодым человеком».

Мой друг Уэллс написал повесть «Остров доктора Моро». Я прочел эту повесть в рукописи, зимним вечером, в уединенной усадьбе среди холмов. В темноте за стенами выл, рвал и свистел ветер. Повесть произвела на меня такое сильное впечатление, от которого я не могу отделаться и до сих пор, хотя прошло уже много времени. Доктор Моро набрал диких обитателей лесов и разных чудовищ из морской бездны, с ужасающей жестокостью придал им вид людей и дал им законы. По наружности они стали людьми, но их врожденные инстинкты остались при них и не поддавались облагораживанию. Вся их жизнь превратилась в сплошную пытку. Законы говорили им, что они, бывшие низшими, теперь высшие существа, поэтому не должны делать того, что делали раньше, но их новорожденные свойства протестовали, не подчинялись этим законам и погубили их самих.

Просвещение накладывает на нас ярмо своих законов, созданных для высших существ, какими мы, быть может, когда-нибудь и сделаемся. Но пока в нас еще сидит первобытный человек, и мы также стараемся не подчиниться этим законам, а потому и гибнем.

Принимая во внимание, что мы не боги, а люди, приходится только удивляться, как все-таки у нас еще держится брак. Мы берем двух существ с различными вкусами и инстинктами; двух существ, созданных по закону себялюбия; двух самостоятельных существ, одаренных противоположными аппетитами, противоположными желаниями и стремлениями; двух существ, еще не научившихся самообладанию и самоотречению, – и связываем их вместе так тесно, что ни одно из них не может даже пошевельнуться без того, чтобы не обеспокоить другого; ни одно без риска своим счастьем не может проявлять ни малейшего отклонения от вкуса другого; ни одно не может не иметь мнения, не разделяемого другим.

Спрашивается: могут ли в подобных условиях мирно ужиться даже два ангела? Сомневаюсь. Для того чтобы сделать брак таким идеальным, каким он рисуется нам в повестях прежних времен, необходимо возвысить человеческую натуру. Полное самоотречение, крайнее терпение, неизменная любезность в обращении – вот что нам нужно для того, чтобы осуществить мечту утопистов о счастливом браке.

Мне не верится, чтобы Дерби и Джейн были такими, какими они воспеты в известной песне. Они могут быть только плодом поэтического воображения. Для того чтобы признать их существование, они должны быть вполне реальными, а не выдуманными.

Но и среди нас есть реальные, облеченные плотью и кровью мужчины и женщины, которых Господь посылает нам в пример, – люди стойкие, мужественные, здравомыслящие. Такой Дерби и такая Джейн вступают в брачный союз и действительно остаются верными друг другу до самого гроба. Конечно, бывают и у них ссоры; бывают и у них такие темные минуты, когда Дерби готов проклинать тот день, в который в первый раз встретился с Джейн, а еще больше тот, когда сделал ей предложение. Мог ли он предвидеть, что ее свежие розовые губки когда-нибудь будут произносить такие жестокие слова, а ее ясные голубые глаза, которые он так любил целовать, разгораться гневом? А Джейн? Могла ли она предвидеть в то время, когда он стоял перед ней на коленях, целовал край ее одежды и клялся ей в вечной любви, что ее ожидает с ним?

Страсть погасла: это такой огонь, который быстро разгорается, но так же быстро и угасает. Самое красивое лицо в мире должно терять над нами свое первоначальное обаяние, когда мы года два-три видим его каждый день. Страсть, это только семя, из которого произрастает тонкий, нежный стебелек любви, такой тонкий, нежный и хрупкий, что его легко сломать, раздавить, истоптать среди будничной суеты брачной жизни. Только ценою самого заботливого ухода можно сохранить и выходить этот стебелек, чтобы он окреп и сделался тем прекрасным деревом, под сенью которого супруги лелеют свою старость.

Но у наших Дерби и Джен стойкие сердца и здравый ум. Дерби понимает, что он ожидал слишком многого от самого себя и от жены: ведь они оба – обыкновенные человеческие существа со всеми их достоинствами и недостатками, и считается с этим. Понимает это и Джейн и надеется, что муж простит ей ее минутную вспыльчивость, от которой она, Джейн, постарается отделаться. Он не станет больше обижаться, когда она в возбуждении, вызванном каким-нибудь житейским недочетом, скажет ему горькое слово; Джейн обещает сдерживаться. Супруги со слезами раскаяния горячо обнимают друг друга, и мир восстановлен. Они сознают, что жизнь – задача тяжелая, и постараются облегчить ее друг другу добрым согласием, добрым взглядом и добрым словом.

Рискуя быть названным еретиком, я не могу не высказать, что едва ли наш английский путь любви лучший из всех остальных. Я как-то раз обсуждал этот вопрос с одной умной пожилой француженкой. Англичане составляют себе понятие о французской жизни по французской литературе, но это ведет к заблуждениям. И во Франции есть немало своих Дерби и Джейн.

– Поверьте мне, – говорила моя французская приятельница, – ваш английский путь неверен. И наш не совершенен, но все же лучше вашего. Вы предоставляете все дело на личное усмотрение молодых людей. А что они понимают в жизни? Он влюбляется в хорошенькое личико. Она прельщается тем, что он такой ловкий танцор, так мил и любезен в обращении. Если бы брак заключался только на один медовый месяц или, вообще, на то время, пока пылает страсть, то, пожалуй, вы были бы и правы. Восемнадцати лет я тоже была безумно влюблена и думала – умру от «разбитого» сердца, когда оказалось, что мне нельзя сделаться женой моего избранника; а теперь, встречаясь иногда с ним, сама удивляюсь, как я могла тогда увлечься им? Ах, голубок мой (этой даме за шестьдесят лет, и она всегда называет меня «голубком», хотя мне самому уже тридцать пять лет; но в эти годы так приятно, когда вас называют как ребенка), если бы вы знали, какой это глупый и грубый человек! Он только и отличался стройною фигурой да красивым лицом самого вульгарного пошиба. Последнего я тогда, в свои восемнадцать лет, разумеется, не замечала. Теперь же, глядя на его несчастную, забитую, еле живую от страха перед ним жену, я с содроганием думаю о той участи, которой подверглась бы сама, если бы мои родители не оказались умнее меня. Но в то время я очень обижалась на них и не верила ни одному их слову, когда они обрисовывали моего избранника таким, каким он оказался в действительности. Я смотрела на его лицо и думала про себя, что человек только с таким лицом и может доставить мне истинное счастье. Потом меня чуть не насильно выдали замуж за человека, которого я видеть не могла, но который потом так крепко привязал меня к себе, что я теперь готова идти за него в огонь и в воду. Это случилось тогда, когда я, наконец, разглядела, что мой муж – один из лучших людей в мире. Я не любила его, идя с ним к алтарю, зато люблю его теперь вот уже чуть ли не полвека. Не лучше ли это, чем если бы я вышла за того негодяя и…

– Позвольте, – перебил я, – ведь его жена, наверное, вышла за него тоже по выбору своих родителей, но от этого ей не легче с ним. Между тем мало ли бывает случаев, когда брак, заключенный по обоюдному влечению молодых людей, выходит вполне удачным? Родители точно так же могут ошибаться, как ошибаются дети. По-моему, общего правила для счастливых браков нет и быть не может.

– Вы судите по дурным исключениям, – возразила моя собеседница, – а я стою за основу данной системы. Молодая девушка никогда не может быть верным судьей характера. Она обманывается, потому что не только не знает людей, но не знает и самой себя. Она воображает, что охватившее ее минутное чувство будет продолжаться до бесконечности. На то и старшие с их житейским опытом, чтобы молодые не губили себя ради мимолетной прихоти.

Они обязаны выбирать с большой тщательностью и осмотрительностью, помня, какая огромная ответственность лежит на них.

– А что, если ваши собственные дети не останутся довольны вашим выбором? – спросил я.

– А вы думаете, они были бы довольны своим собственным? – с улыбкою проговорила моя почтенная собеседница.

Потолковав еще несколько времени на эту тему, мы пришли к заключению, что брачный вопрос – один из самых сложных, запутанных и темных.

Но все-таки я думаю, что мы напрасно осмеиваем брачный институт. Брак не может быть в одно и то же время признан и «святым» и «смешным». Пора бы нам уж освоиться с этим учреждением настолько, чтобы уметь верно судить о нем, не вдаваясь в ту или другую крайность.

XVII. МУЖЧИНА И МОДА

Не знаю, как мне теперь быть? Дело в том, что я очень привык к подвязкам, благодаря которым так хорошо держатся на ногах, не сползая постоянно вниз, длинные (вроде дамских чулок) носки; а между тем, судя по современным повестям, пользоваться этой принадлежностью интимного туалета мужчине, если он хочет быть вполне джентльменом, никак нельзя.

Такой мужчина во всех отношениях может быть вполне достойным уважения человеком, но раз какая-нибудь дама узнает, что он, этот мужчина, носит подвязки, он тотчас же теряет в ее глазах всякую цену, и дама с презрением отворачивается от него; ни один порядочный человек не захочет с ним знаться, ни одна дверь порядочного дома не отворится перед ним.

Когда я узнал об этом, мне пришлось прибегнуть к следующим уловкам, чтобы приобрести подвязки. В туманные вечера, нахлобучив на уши шляпу, подвязав бороду и надев темные очки, потихоньку, точно ночной тать, я прокрадываюсь на улицу. Пробираясь в тени домов, отыскиваю какой-нибудь неважный чулочный магазин и робким шепотом спрашиваю то, что мне нужно.