Полет курицы

По два выстрела – прямо в повернувшиеся ко мне смердящие клювы каждой из голов, – заставляют мир вокруг заполниться душераздирающим, неописуемым звуком, который просто невозможно выдержать. Я стреляю еще дважды – уже, как мне кажется, «в молоко». Смесь звона, визга и крика проникают в каждую клеточку моего тела, и я закрываю глаза и ощущаю, как начинается падение.

Вот и все. Так просто? Да, именно так.

Боль в спине слабеет, когти кюстаршашага выпадают из моего тела, но это облегчение не заставляет меня открыть глаза. Удивительная штука, но я не ощущаю никакого страха, хотя ускорение уже приличное, и вот-вот я рухну и умру.

Почему именно я?

Самое неприятное – то, что я этого никогда не узнаю. Почему-то вокруг на миг становится идеально тихо, и тут наступает момент удара, но что-то не так. Удар слишком мягкий, и меня отбрасывает от поверхности лицом вперед. Словно что-то за моей спиной пружинит или просто…

Долбанный кюстаршашаг не успел исчезнуть, а превратился в желе и спас меня.

Эта мысль еще не успевает полностью прокрутиться в моей голове, как я ловлю поверхность крыши локтями и коленями. Это оказывается довольно неприятно, но уже открыв глаза, я понимаю, что жив, что стою на четвереньках на крыше здания, где все и началось, и передо мной – только чистое небо города. Я встаю, пошатываясь и крепко сжимая пистолет и Кедвезмень. Сзади слышится какой-то грубый шум, и я рывком разворачиваюсь, подспудно вспоминая о том, что патроны-то у меня кончились.

На крышу выходят бравые парни в черной униформе местного ЧОПа, тыкают в меня пистолетами и требуют сдаться. Говорят, что сейчас приедет полиция, и мне все равно хана. А мне плевать, честно говоря. Я выжил. Это больше, чем я мог себе представить еще вчера.

Из-за спин излишне напряженных ЧОПовцев выходит Таначадо.

– Убить Фетиткайра – вот что выбирают успешные мужчины во всем мире. Кедвезмень – всегда на твоей стороне, – уверенно выговаривает он бодрящую речевку.

Мне кажется, это звучит неплохо, пусть и напыщенно, хотя я совершенно не понимаю, к чему это сказано. Громко выдохнув, я падаю на колени и отбрасываю пистолет в сторону. Откуда-то снизу доносится приглушенный жалобный рев умирающего Фётиткайры. Я улыбаюсь и чувствую потрясающее облегчение. С другой стороны, когда меня прижимают мордой к полу и защелкивают за спиной наручники, моя радость убавляется. Долбанный волшебник Таначадо не мог никак остановить ЧОПовцев? Тоже мне – друг сердешный.

В любом случае, думаю я, шагая под конвоем вниз по лестнице, никого из людей я не убил. Мне ничего не припишут. Все это дерьмо. Рабочий день удался. Понедельник что надо!

Дерьмо!

Кружится голова. Остро начинает болеть в висках, и перед глазами вспыхивает ярко-белое пламя.

Что? Зачем? Откуда?

День девятый

Per viam, началась новая рабочая неделя. Со вторника. Вчера был выходной. Я только сейчас об это вспомнил. Электронка и телефон наверняка перекалены. Генеральный, вероятно, мечется в бешестве, не понимая, почему я не беру трубку. А я даже не знаю, где эта самая трубка. Почему я здесь? Мысли текут вяло, медленно.

Ах да. Я же спас сраный мир. Я видел этих чудищ. Ясно, как потолок этой комнаты. Это точно не могли быть глюки. Мерзкое желе. Вроде, я чист – значит, они испарились напрочь. Только как теперь мне воспользоваться всем этим великолепием спасенного мира? Меня ведь наверняка арестовали за стрельбу в общественном месте. Но я никого не убил. Точно. Разве что – трупом Фетиткайра кого пришибло. Надо отдохнуть. А потом опять – Пермь, Астрахань, Ямало-Ненецкий…

Старший логист, верно, потирает потные толстые ладошки. Но я-то знаю, что это ненадолго. Я-то уверен, что знаю, в чьих руках власть. В руках успешных людей.

Я встаю. Меня мутит, но это все мелочи. Кто-то прикасается ко мне…

Какого хера ты лезешь в мое личное пространство, мудак?!

…и я отталкиваю его и пытаюсь обратиться к человеку в белом пальто, но он только отрицательно мотает головой и отворачивается, и меня кто-то еще пытается схватить, и я кричу «Полиция! Помогите!» и брыкаюсь, но это не помогает. А кому вообще когда-то помогала полиция?

Я должен уйти, я должен заставить их понять, поверить…

Все расплывается в глазах.

Пустите! Я должен быть борцом! Я должен продолжать! Выходные закончились!

Рука теплеет в плече.

В отпуск еще рано!

Я отключаюсь.

Он сильно истощен…

Черт, ну я ведь спал так мало, да и сейчас я просто лежу, но все равно мне как-то…

Постоянно бредит о спасении мира, называет какие-то странные слова…

…и вам не следует меня тут держать, я уже отдохнул, мне пора бы…

Мы уже установили достаточно полную картину, пусть отдыхает…

…или хотя бы прекратите говорить в моем присутствии «он», это попросту неприлично…

Главное – что никто не пострадал. Дозировки пока те же. Я еще подойду позже…

…но точно не мне, не коммече-ре-ческому директр-ру крупной к’мпании – вы это понимает’?

– Вы что-то сказали?

Да, жалкая ты манда, я ск’зл!

– У м’н б’лит р’к, – чей-то плаксивый, жалкий голос.

– Потерпите. Все пройдет. Все будет хорошо.

– У м’н б’лит р’к.

И тихий вздох.

Я сижу за столом в комнате с белыми стенами, белым потолком и белым кафелем на полу.

Мне жутко хочется спать, но что-то подсказывает, что сейчас не время.

Какой-то мужик армянской наружности приходит, садится напротив и представляется. Но я не разбираю его имени. Он надевает тонкие очки. Он задает вопросы, на которые мне не очень хочется отвечать. Как не хочется ничего другого. Только спать.

– Как Ваше самочувствие?

– У меня болит рука. Кисть.

– Почему-то Вы постоянно сжимали в руке какой-то камушек. Обычный кусок щебенки, но у Вас так свело руку, что нам долго было не вытянуть его.

– Ага.

– К счастью, пистолет Вы бросили раньше.

– Да?

– Как в целом Ваше самочувствие? Вы вспомнили, что произошло?

– Примерно.

– Вы стреляли в воздух на крыше здания – это помните?

– Возможно.

– Вы стояли на краю и прыгали – помните, зачем?

– Нет.

– Вас едва остановили. Вы травмировали себя, и сильно. Разбили колени. Как Ваша спина?

– Нормально.

– У Вас сильный ушиб. Но это не смертельно. Вы говорили разные вещи. Можем о них поговорить?

Что ответить? Я хочу сказать «Нет». Но он все равно спросит. Хочется плакать

Нет! Слюнтяй! Урод! Соска! Ударься об стол! Убей этого армяшку!

– Да.

– Хорошо, тогда давайте по порядку. Кто Вас заставил пойти на крышу?

Большую часть времени я лежу. Периодически приходят какие-то люди в халатах. Смотрят на мои зрачки. Ставят капельницы. А я больше не хочу даже двигаться. Усталость разливается по моему телу постоянно. Я пытаюсь понять, как выглядит комната, в которой я лежу и есть ли здесь еще кто-то, но ничего не выходит.

Слышу голос Таначадо.

– Ты все сделал верно.

Но я не уверен, что он говорит правду. Судя по показаниям свидетелей, с которыми меня ознакомил доктор, я никуда не взлетал. Меня видели стоящим на краю крыши и почти готовым спрыгнуть. Полицию вызвали сразу, но все происходили быстро, и меня повязали ЧОПовцы. Менты сильно интересовались, откуда у меня оружие. Доктор пытался разузнать это для них, но я не стал сдавать дядю Васю. Он хороший мужик и не заслужил проблем. А я заслужил. Но я не уверен, чем.

Когда меня спросили, не принимал ли я в последнее время наркотиков, я не стал изобретать велосипед и врать, как обычно делают все, кому задают такие вопросы. По моему описанию таблетки, которую я принял тогда на тусовке, ее опознали, как новый синтетик, из-за приема которого в последнем месяце только по городу покончили жизнь самоубийством тем или иным образом – но чаще прыжком из окна или с крыши, – не меньше полутора сотен человек. Повреждения, которые вызывает это колесо, как выяснилось, относятся к разряду необратимых, и шансов у меня было не так много. Говорят, мне повезло остаться в живых. Но чем я заслужил выигрыш и в этой лотерее, я даже не знаю. Угон автобуса мне тоже, кстати, не забыли, но теперь он скорее относится не к делу об административном правонарушении, а к истории болезни. И еще – я сломал ограждение и разбил свою «ауди». Так, заодно.

Меня спрашивают, кого из близких можно вызвать, чтобы они помогли в моем правильном оформлении и принятии решений по дальнейшей терапии. Что за чушь? Я не понимаю, зачем это нужно, но нацарапываю дешевой шариковой ручкой имена людей, которые меня знают. Пары-тройки человек.

Только бы на работе никто не узнал.

День десятый

Я сижу в одиночной палате на кровати. В одиночной крепко закрытой палате.

Меня одолевают сомнения. Но они только подтверждают основную версию.

Таначадо иногда появляется в углу палаты, но не подходит ближе. Он становится все более нереальным на вид, прозрачным. Как «собачки». Он растворяется. И постоянно молчит. Вчера мне казалось, что он обещал устроить мое освобождение. Но сегодня все так же, как и было. И я не уверен – кому верить на слово. Врачам, которые меня – коммерческого директора крупной национальной компании, – причисляют к простым шизикам или Таначадо, который за последнюю неделю, как минимум, дважды спасал мою шкуру.

Что ты несешь? Кто тебя спасал? От кого?

Ха-ха. Действительно. Забавная штука выходит.

Я не знаю, верить ли Таначадо в таком размытом состоянии. А в чем разница? Почему я не должен верить своим глазам и ушам?

Вот-вот – почему? Почему им надо верить?

Пожалуй, наилучшим ответом на это будет мой предварительный диагноз, озвученный мне вчера заботливым безымянным доктором.

Галлюцинаторно–параноидный синдром с обильным галлюцинозом и первичными признаками параноидной шизофрении на почве отравления наркотическими веществами.

Вроде, ничего не перепутал.

Ко мне пришел еще кто-то, кого я не знаю. Кто-то, на кого мне плевать и кому я с удовольствием сейчас ударил бы в лицо – благо, сил у меня несколько поднакопилось, и я чувстую себя увереннее, чем в первый день в лечебнице.

Представляется Кириллом Мухиным. Хотя, я бы сказал, что он больше похож на Ахмада Кадырова в молодости.

– Вы знали Михаила Чиркова?

– Возможно. А в чем дело? Он искал меня? Можно с ним поговорить?

– Вы ведь были дружны, насколько нам известно, так?

– Даже не знаю. Я не мог до него дозвониться всю неделю. Он меня малость подвел недавно, – пытаюсь усмехнуться, но не выходит. – Но я хотел бы, чтоб он приехал. Если можно.

– Ваш друг погиб в конце прошлой недели.

Я не совсем уверен, что услышал именно это, и хочу переспросить, но рот словно свело.

Мухин раскладывает передо мной на столе фотографии, на которых изображен труп, лежащий на асфальте в огромной луже из крови и мозгов. Лицо, как ни странно, не повреждено. Это лицо Михи. Улыбающееся. И от этого вызывающее еще больший ужас и оцепенение.

– Мы выяснили, что Вы с ним были связаны по соцсетям и показаниям общих знакомых. В частности, нам помог господин Колесов, знаете такого?

Ощупываю фотографию, словно она может ожить, и я могу что-то исправить. Сделать искусственное дыхание что ли? Мне кажется, я шевелю губами, но голоса нет. И я просто киваю зачем-то, хотя не знаю, в чем суть вопроса и как на него правильно реагировать.

– Он рассказал нам, что видел, как вы с приятелем выходили из «вип-зоны» того ночного клуба, и выглядели и вели себя вы оба странно. Но тогда он не придал этому значения – мало ли кто как отдыхает. А зря, – Мухин тяжело вздыхает. – Возможно, мы могли бы спасти Чиркова. Он спрыгнул с двадцать пятого этажа дома, стоящего прямо напротив Вашего, кстати.

– Как он там вообще оказался? – стараясь унять растущую дрожь в коленях, спрашиваю я.

– Вы даже не знали, что Ваш друг там жил? Это была его квартира.

– Да Вы бредите! – возмущенно восклицаю я. – Это…

Тут я зависаю, и мой взгляд теряется где-то в полупустом, омерзительно пористом от множественных пустот прошлом.

Фигура в окне…

– Это факт, – вздыхает Кирилл Мухин.

…живу на двадцать пятом этаже в приличном доме…

…я тоже, кстати …

…что недавно проезжала «скорая»…

Я так и не спросил его. Все логично. Даже слишком. Слишком просто, слишком тупо.

.…тень исчезает…

Мухин еще что-то рассказывает, но я уже не слушаю. Я вижу, как рассыпаются миллионы кубометров стекла, слышу, как звон, дребезг, грохот наполняют мир вокруг. Кто-то хватает меня за руку, кто-то за другую, но все это уже было где-то далеко, и остается только тихий, едва различимый сквозь мерзкую вату уплотненного окружающего воздуха звон. Звон моего собственного голоса.

А потом пропадает и он.

День одиннадцатый

Мать вызвонили. Она в слезах. Говорит, что это все моя работа виновата. Что я должен был присутствовать у тетки две недели назад. Зачем-то.

– Что там было? – спрашиваю я.

Она молчит. Потом говорит, что я ни в чем не виноват. Что все там будем. Что так уж вышло, и все равно ничего не изменить. Что мне нужно держаться, и что это не мои проблемы.

Мать берет меня за руку. Отпускает. Уходит.

Я все еще не понимаю ее.

Приходит Алина. Сидит пару минут. Что-то спрашивает. Уходит, послушав мой вялый голос и с омерзением посмотрев на меня. Поиски спонсора ее семейного счастья продолжаются. Она уже не верит в меня. Да и никогда не верила. Даже когда я с презрением смотрел на всех, кто был хоть на крохотную ступеньку ниже меня на социальной лестнице, как смотрит она на меня теперь. Даже тогда она была просто глянцевито выбритой ниже пояса избыточно приличной лживой сукой. Ничего особенного.

А кто в меня верит?

Я хочу позвать Таначадо, но знаю, что он не придет. Миха тоже не зайдет меня навестить.

Это точно.

По счастливой случайности, в один из дней прошедшей недели задержали Аслана. Того самого выродка, что дал мне счастливое «колесико». Меня попросили опознать его – исключительно для проформы, пока меня не признали невменяемым или что похлеще. Просто спросили – знаю ли я этого человека на фото. Мне было, что сказать, было много ненависти внутри, готовой выкипеть, но поверх всего этого великолепия плотным слоем цемента легло осознание того, что я сам был виноват в том, что взял эту наркоту и поехал головой. Проблема не в дилере. Никогда не в дилере. Проблема всегда в потребителе. Торговля существует только там, где есть готовый платить покупатель.

И я просто кивнул.

День двенадцатый

Днем меня еще раз опрашивают. Вечер проходит в одиночестве и тишине. Меня считают достаточно опасным и нестабильным, чтобы не допускать даже к другим пациентам Степанова-Скворцова. Но в голове немного прояснилось, и я начинаю восстанавливать события по порядку, начиная с того понедельника, когда я впервые встретил Таначадо.

Я, кажется, что-то вытворял в последние пару дней, из-за чего меня и продолжают изолировать. Кричал. Рвался в бой. Но все очень смутно. Почему-то некоторые участки моих воспоминаний о последних днях расплывчаты и туманны. Я не помню, что говорил и что делал тогда, но мне это кажется очень важным. Не в силах разобраться с этим, я снова возвращаюсь к содержимому прошедшей недели.

Почему-то вечером мне вспоминается обгоревшее до неузнаваемости лицо парня, которого выносили из Дома профсоюзов в Одессе тогда. Его показывали по «ящику» крупным планом, хотя и мельком. Несколько недель или месяцев назад. Я тогда искренне считал, что мной невозможно манипулировать, что этот мир насилия никак не связан со мной, что фильтр входящей информации у меня достаточно силен, и я-то уж точно не поддамся ни на чьи провокации. А внизу экрана бежали сухие, мало что значащие для меня цифры – преимущественно, с красными треугольниками.

Но оказалось, что есть силы превыше тех, что берегли меня.

И оказалось, что реальность у нас с этим парнем одна и та же. Полная красных треугольников.

День тринадцатый

Иду по коридору, ощущая, как иногда подкашиваются ноги. Но я выдерживаю напряжение и не падаю, хотя из-за таблеток меня часто тянет прилечь прямо на прохладный пол отделения.

Меня допустили к другим пациентам. Их лица мне ни о чем не говорят, и я не хочу иметь с ними дела. Мне в какой-то момент кажется, что за углом стоит Таначадо, и меня пробирает дрожь, тело покрывают мурашки, но оказывается, что это просто кривляющийся лысый дурачок из соседней палаты.

Вечер приходит незаметно. Я начинаю думать, как бы более грамотно объяснить мое отсутствие Сергею Борисовичу, и сразу после некоторого времени рассуждений меня поражает болезненная мысль, от которой хочется заплакать.

Больше нет той жизни. Работы. Статуса. Того мира.

Позже я смотрю телевизор. Здесь дают временами посмотреть новости, чтобы замылить и без того размытое препаратами внимание больных. Десять минут в коридоре. И только для тех, кто признан достаточно стабильным, чтобы не сорваться от какой-нибудь новости или не начать онанировать на Екатерину Андрееву при всех. А таких здесь меньшинство, и сейчас я в него вписался. Остальных запирают в палатах. В новостях говорят о том, что ущерб от санкций может значительно превысить ожидания. Говорят, что курс рубля снова начал падать и делает это уже который-то день торгов. Что поток беженцев с востока Украины в Ростовскую область беспрестанно растет и распространяется по стране. Что BRENT обрушивается много ниже отметки в пятьдесят вечнозеленых, а валюты растут, и этому не видно ни конца, ни края.

Я встаю и ухожу в палату. Медбрат пытается остановить меня, но я спокойно говорю, что просто устал и хочу спать, и меня закрывают вместе с моими параноидальными соседями – пучеглазым Вовкой по кличке «Лемур», зарывающимся в угол палаты по несколько раз на дню и постоянно трясущимся молчаливым бородачом дедом Димкой. Зачем мне эти новости? Новости того мира, где я жил, и которого больше нет.

Только сейчас, спустя трое суток после того, как я узнал, что Миха мертв, что и его больше нет, я осознаю кое-что принципиально важное, что объясняет мне всю суть не только происходивших недавно событий, но и всей моей жизни и всех моих сомнений.

Миха просто не смог взлететь. Он думал, что взлетит; думал, что он особенный, но упал, как и все прочие. Как я. Как «Лемур» Вовка. Как тот парень, который в числе почти сорока других сгорел заживо в Доме профсоюзов за чьи-то амбиции. Мы все – просто курицы. Наш полет невысок и полон бессмысленных рывков. Это даже не столько полет, сколько прыжки и отчаянное кудахтанье. Нам не достичь высот, в которые мы таращим остекленевшие глаза ночами после тусовок, после бешеных рабочих дней, после очередного штатного секса или после очередного мучительного дня в психушке – какая, в сущности, разница? Чем выше нам кажется наш полет – тем ближе он становится к падению со смертельной высоты.

У нас нет ни единого шанса повлиять на события вокруг, ни единого шанса сделать историю, потому что мы сами лишаем себя этих возможностей, становясь курицами на насестах той или иной стоимости и высоты, укрываясь за ширмами глупых предрассудков и наивных мечтаний о фальшивом высоком предназначении наших жизней, которые нас не устраивают. Предназначений, которые мы готовы придумывать бесконечно, лишь бы не жить в этой реальности и не мириться с ее правдой. Все наши планы – слишком хрупкие для реализации, и все, что у нас есть – это ежедневная надежда взлететь выше, чем остальные такие же курицы.

Хотя бы чуть-чуть.

Хотя бы на пару сантиметров выше.

Чтобы вечером дня сказать себе главные слова.

«Я не курица. Я просто уставший орел».

ЦЕННИК НА ЗАВТРА

Предисловие.

Гуманизм в современном понимании не должен быть приютом души для идиотов, слабовольных неудачников и предубежденных лентяев. Придерживаясь этой позиции, я всегда писал достаточно жестко и обращался к теме порочности человека непрестанно – и не проявлял попыток эту порочность, деструктивность оправдать. Мы живем в эпоху, когда все короткие пути уже пройдены, и тому самому человеку, жизнь и достоинство которого гуманизм опекает, как безусловные ценности, также приходится или искать более сложные пути саморазвития и самосознания, или уходить в пучину деградации. Сочувствовать слабому, инфантильному и изнеженному благополучием и избытком бесполезных опций жизни человеку – нонсенс для современности, в которой человек давно перегнул палку в сочувствии самому себе и болезненной, психотической форме гипертрофированной толерантности. Эпоха мягкого, нежного гуманизма давно прошла, причем прошла она, возможно, еще во времена формирования философии Маркиза де Сада, хотя тогда этого точно никто не заметил. Многих обошла мимо эпоха гуманизма Достоевского, оставив туманный след сочувствия всему и вся на пару с массовым неприятием грязного реализма и одной-двумя абстрактными catch phrase персонажей. И день сегодняшний не дает шанса на лирические отступления для тех, кто просто ищет защиты своего раздутого эго и требует отступлений от демонстрации роковых последствий человеческих ошибок в сторону розовых сказок и «деревьев в снегу».

«Ценник На Завтра» – прямое следствие вышеизложенных тезисов. Он не сдобрен сочувствием и не связан с причитаниями о несправедливости мира. Он может оставить Вас без ответов и даже не дать понять вопросов, а также может принести немало неприятных впечатлений. Так что подготовьтесь к тому, что вам придется погрузиться в правду, от которой Вы защищаете себя каждый раз, закрывая дверь квартиры на два, а то и три замка и покупая иной раз по дороге домой пару одноразовых индульгенций про запас. И если Вы сейчас сомневаетесь в своей правоте на счет решения – читать или не читать это, – это верный знак того, что прочесть этот роман Вам стоит. Тема, затронутая в нем, да еще и оформленная от первого лица, может показаться кому-то вульгарной, эпатажной, излишне болезненной для обывателя и полной кощунства. Вроде как это одна из тех тем, которые не следует затрагивать даже в крайних случаях. Своего рода огрызок аварийного запаса на случай авторского Апокалипсиса. Ведь глумиться над жертвами социального неравенства и обстоятельств – аморально и непростительно. Того же мнения, кстати, придерживаются в своем большинстве СМИ. Но уверяю Вас – главный антигерой романа – это не слабый человек и даже не глумящийся над ним человек сильный. Главный персонаж – некто безымянный, кто остается самым чистым, свежим и безгрешным от первого его слова до последнего. Тот, кого не помянут достойным его поступков осуждением ни в одной статье популярного издания. Вы можете встретить этого человека каждый день и в каждом уголке Вашего города и Вашего мира. Практически на каждом углу. И именно в его честь и в его позор написан этот роман.

Конечно же, все нижеописанное – чистейшей воды выдумка. Выдуманы все герои, все сцены, а тема и связующие звенья просто взяты с потолка. Просто игра воображения.

Если вам так будет легче – вы вольны даже поверить в это.

Если вам приснился ценник – то вам нужно

предпринять решительные шаги

в старом и привычном для вас деле.

Однако будьте очень осмотрительны –

вам ничего не стоит попасть впросак

и потерять крупную сумму денег.

Сонник.

Via ad infernum stratum deplorata.

В точке невозврата

Здесь удивительно тепло и уютно. Словно в убежище, спасающем меня от бушующего урагана, хотя за окном достаточно тепло. Меня наполняет неповторимое ощущение, что хотя бы на короткий срок я могу укрыться где-то и насладиться теплом места, которое могу попытаться назвать домом. Я нигде себя не чувствовал так комфортно, как здесь, вот уже…

Я даже не знаю, в течение какого времени. Счет ему я давно потерял, и уже точно не смогу сосчитать, как долго все это длилось. Да и может ли что-то значить срок, когда реальность бьет тебе прямо в морду настоящим моментом и объясняет на пальцах, что никакие затянувшиеся проблемы, веские причины и благие намерения не смогут тебя оправдать перед этим моментом? Каково, как считаете, встать перед фактом, что твой билет, на котором в строке «Откуда» прописано «Выгребная яма», а строке «Куда» – «Счастье без границ», никогда не будет отпечатан, а если и будет – то ты по нему не проедешь? Довольно грустно, наверное?