Отмщение

Мне снилась Неля. Ничего конкретного во сне не было; ни сюжета, ни глубинного смысла. Передо мной всего-навсего был образ Нели, я обнимал эту девушку. Мы гуляли по песку вдоль побережья. Мне было так хорошо и тепло на душе в тот момент. Я ощущал одно лишь благополучие. Казалось, ничего от жизни больше и не надо. Хотелось просто обнимать ее плечи… всю жизнь. Я с легкостью воспринял этот сон за реальную жизнь, а потом… проснулся. От духоты в комнате. Был весь мокрый, в поту. Я весь горел и при этом мне было горестно от того, что миновавший сон оказался лишь сном. Я полежал, обдумал пережитое, затем встал, дошел до ванной комнаты и умылся холодной водой.

За окном тускнело солнце, а я лежал один в постели и думал о своих чувствах к одиннадцатикласснице. Неля была в моей голове оплотом совершенности. Я и пошлой мысли боялся представить о ней. Думаю, если бы я вдруг увидел, как она промышляет чем-то нехорошим, то все равно бы считал эту девушку восхитительной, я сумел бы оправдать ее; таков закон любви.! Она казалась чем-то далеким, облаком, до которого я не смогу дотянуться. Никогда со мной до этого такого не приключалось. Если мне нравилась девочка, то я подходил к ней и начинал общаться, а здесь… столько сомнений, страх случайно отстранить ее от себя.

Сделаю отступление. Моя комнатушка была маленькой. Состояла она буквально из кровати, тумбочки, шкафчика и компьютерного стола. Шагов пять мне хватало, чтобы от входной двери добраться до окна в противоположной части комнаты. Вот по такому маршруту в каком-то бреду и упоении я начал ходить взад и вперед. И быстро ходить! Неля завладела моим разумом и сделала из меня доселе незнакомого мне человека. Я даже себя Пушкиным почувствовал. Никогда стихотворений не писал, а тут – бац! Сел за стол и написал в порыве чувств чудный экспромтик, который теперь кажется нелепым:

В твоих глазах я вижу тьму;

Очаровательную и неясную.

Твой мир – он соблюдает тишину,

Впусти меня. Твой мир – прекрасный.

Он также сейчас хранится в моем ящике. Смешно ли читать спустя годы? Смешно, нелепо, но как-то при этом тоскливо. Мой экспромт повлиял на меня должным образом, зажег пламя. Я вдруг поверил в себя: «Она первая пригласила меня танцевать, значит не все потеряно!». Я от счастья прыгнул в кровать, обнял крепко подушку и запрокинул голову. Мне стало хорошо; но совсем скоро настроение вновь переменилось. Я вдруг подумал: «Она в одиннадцатом классе. Выпускница. Она поступит в университет, свяжет себя с новой компанией, а я останусь здесь, ребенком в стенах этой школы. Это несправедливо! Получается, наши отношения (если они возможны) заведомо обречены на печальный исход?». Я, семнадцатилетний мальчишка, поник. Но перед сном я все-таки пришел к мысли, что возможный разрыв – это не повод не пробовать налаживать с ней контакт. Мне удалось найти Нелю в социальных сетях; я кинул ей заявку в друзья и больше не трогал телефон. Наутро я увидел, что заявка была одобрена; это не могло не осчастливить меня.

Последующие дни я только и делал, что общался с Нелей. Те занятия, которые я искренне любил, ушли на второй план. И даже от Никиты и Саввы я как-то отстранился (что было, наверное, подло). В переписке с Нелей я попытался найти какие-нибудь общие точки соприкосновения. Оказалось, что она – тот еще поклонник кинематографа и истории. О кино мы в первые дни только и переписывались, ведь история не шибко меня интересовала. Она советовала мне одни фильмы, я – другие. Но фильмы, что советовала она, были куда глубже и многограннее. Я по ее настоянию посмотрел «Общество мертвых поэтов» и «Загадочную историю Бенджамина Баттона». Она любила эти фильмы, и я их полюбил. И каждый раз, когда я их теперь пересматриваю, то вспоминаю о Неле, вспоминаю запах тех лет…

Я начал часто гулять в одиночку по школе в надежде увидеть Нелю. Хотелось встречать ее как можно чаще. Я стал зависим от нее. День не увижу – день неудачный, сплошные невзгоды в голове, ломка. Некоторые одноклассники видели мою отстраненность от всего, резкую меланхоличность, несвойственную мне, а потому однажды Даша и Вика подловили меня в лаборантской в нашем кабинете, когда я в наедине с самим собой пил воду:

– Как репетиции? Танцуешь там с кем? – с наигранной улыбкой спросила Даша.

У Даши лицо в профиль напоминало форму утюга; бестолковостью так и веяло. А выражение на этом бледном лице было гробовым, походило на маску. Глаза – блеклые, наглые, тупые. Даша всегда могла кого-нибудь за что-нибудь осуждать, сплетничать (за спиной, естественно), а потом совершать те же самые поступки. Она всегда лезла в чужое белье. Человек буквально жил историями иных людей.

– Ну да, все нормально. – ответил я и хлебнул воды, сразу поняв, чем пахнет дело.

– Нравится? – ее спутница Вика вдруг усмехнулась. Вторая подхватила усмешку и вместе они расхохотались.

– Пойдет. – сухо ответил я и поднес кружку к раковине.

– Ну ты на тамошних девочек не заглядывайся. Не дадут. – влезла Вика, с издевкой отквасив губу. – А то ходишь такой весь…

Она была девочкой низкого роста; с большими голубыми очаровательными и одновременно злобными глазами. Я не уверен, но, кажется, она слоев сто тональника наносила каждое утро, а пухлые губы подкрашивала ярко-алой помадой. Ногти у нее были длинющие, как у Росомахи. Помню: она вечно язвила, порой даже при присутствии самого объекта насмешки. Своим грязным языком создавала комплексы у одноклассников, одноклассниц и не только. Алине она как-то указала на пухлые щеки, которые на самом деле выглядели мило и являлись скорее положительным моментом внешности Алины, нежели отрицательным. С того момента девочка с пухлыми щеками начала загоняться, перестав когда-либо фотографироваться в анфас. Вика умудрялась сменять парня каждый месяц. Вокруг нее вечно крутились какие-то офники, старше ее года на четыре. В том возрасте разница эта достаточно значительная. Управляла она этими обезьянами знатно!..Ой, а что случалось, когда кто-нибудь был не согласен с мнением Вики… Начиналась травля. Вика могла всех оскорблять, а потом, словно ничего и не было, просить списать контрольную или еще чего. Не думаю, что у нее были какие-либо понятия о морали. И при всем вышесказанном стоит отметить, что для учителей она была хорошенькой девочкой-хорошисткой. Вот вам и суть школы. Симбиоз Даши и Вики неплохо влиял на всю атмосферу в классе.

– Не переживай насчет этого. – я направился к выходу из лаборантской.

– «Не переживай» – протянула Вика, насмешливо пародируя – Какой уверенный! Пафос так и сочится. – она продолжала язвить и гримасничать, пока я не закрыл дверь прямо перед ее лицом.

Ее задача была выполнена; она подпортила мне настроение. Только зачем? Я никого не трогал. Никогда не понимал людей, что получают удовольствие от конфликтов с другими.

Несколько перемен спустя я сидел на подоконнике неподалеку от нужного мне кабинета. Заходить внутрь, смотреть в лица одноклассников не было желания. Просто мне нужно было побыть наедине. И хотя мимо меня проходили ученики иных классов, но я их не знал, а потому и не замечал, летал в своих мыслях. Влюбленные люди обычно очень странные. Они словно парят над землей, а не идут; окружающие все пытаются дергать их за штанину, опустить к себе, а влюбленные тем временем уже никак не реагируют, мир смертных для них иссяк. Влюбленным кажется, будто старая жизнь осталась позади, будто нет ничего кроме второй половинки. Они поднимаются все выше и выше, летят наравне с птицами, а потом, стоит немного кому-нибудь успокоиться,– они тут же, причем оба, падают плашмя вниз, к нам, в наш скучный удрученный мирок.

Неожиданно ко мне подсела Алина.

– Многовато о тебе стали сплетничать. – начала она.

– Это еще почему? – разозлено спросил я.

– Все просто: нет тем для разговоров, а тут ты резко изменился после вальсирования с одиннадцатым классом. Чем тебе не тема?

– Изменился? – удивился я. Понятное дело, я не замечал тогда своей резкой метаморфозы.

– Ага. Весь такой задумчивый стал. В телефоне вечно с кем-то переписываешься. Все поговаривают, что ты влюбился. Они уверены в этом. Я больше скажу, они знают, кто это. Несложно посмотреть, кого ты в последнее время добавлял в друзья.

– Тогда почему у меня лично не спросят?! Да и вообще, какая им разница?

– А зачем им спрашивать? А если все вдруг окажется не так, как они думают? Потеряется элемент игры! Такая тема для разговоров накроется!

– Бесят! – сквозь зубы проговорил я.

– О! А тебя это прям удивляет, я погляжу. У нас вечно же так все происходит. Понимаешь, просто есть люди, для которых страсти чужой жизни определяют собственную их жизнь. Они живут ради того, чтобы мять косточки других. Не заводись, поговорят о тебе недельку, а потом забудут, возьмутся за кого-нибудь другого. Ты лучше скажи, у тебя реально там объект воздыхания появился?

– Ты сейчас все это проговаривала для того, чтобы задать этот вопрос в конце?! – возмутился я.

– Ты сам попросил спрашивать напрямую. Это я и делаю. Скажи спасибо за искренность. – Алина усмехнулась.

– Это не твое дело, Алина! И вообще, это не ваше дело! Своими жизнями живите! – я встал с подоконника и поспешил уйти, как вслед услышал из-за спины:

– Да ты чего так распереживался! – засмеялась Алина, – Будто увожу ее у тебя… Знаешь, а она хорошенькая!

Я зашел в мужской туалет и со всей злости ударил кулаком о стену. В те секунды я проклинал свой класс, аж придушить половину хотелось. До того я был разъярен. Мерзкое чувство охватило меня, словно за шиворот накидали опарышей и теперь они все ползают, брыкаются, залезая в каждую щель.

***

Уроки кончились, и я шел вслед за Никитой и Саввой в сторону школьного выхода. Парни понимали, что что-то со мной происходит, но делали вид, будто этого не замечают, общаясь о своем. Мне кажется, они понимали, что если сейчас налетят на меня с вопросами, то никакого результата не добьются; и, возможно, ждали подходящий момент или искали подтверждения для своих доводов.

– Хочешь сказать, что Родя – позер? – спрашивал тогда Савва.

– Именно. Прослушал несколько культовых рок-групп и теперь думает, что он шарит за рок. Ты обрати внимание на то, как он ведет себя, когда кто-нибудь включает что-нибудь помимо «Короля и Шута» или Летова. Особенно, когда это «что-нибудь» – это рэп. Он из принципа кидается тапками. Мне тоже рэп не очень нравится, но его прямо токсичит от продуктов массовой культуры. Мне кажется, у него нет вкуса и он просто хочет показать всем, что он ценитель, что он не такой как все. – уверенно разъяснял Никита про одного нашего одноклассника. Я слушал Никиту и Савву, но в диалог их не вступал.

Мы проходили вдоль просторного коридора на первом этаже, когда я в щели двери ведущей в столовую увидел Нелю, что сидела в полном одиночестве. Никого больше в столовой не было; даже поварихи копошились где-то в глубинах кухни. Я тут же дернул Никиту и Савву за плечи, остановил их и сказал:

– Так. Я в столовую по делам. Идите домой. Меня не ждите. Пока.

Они недоуменно посмотрели на меня. Я махнул им и пошел в столовую.

– Зачем ты?.. – проговорил Савва.

– Потом. Простите меня. Потом я все объясню. – сказал я и отвернулся.

Итак, Неля сидела за небольшим зеленым круглым столиком, коими столовая была набита. Она записывала что-то в тетрадку и при этом попивала наполовину остывший чай из граненого стакана. Как я понял, что чай наполовину остывший? – Его всегда таким подавали в нашей школе. По крайней мере ученикам точно. На небольшой тарелке у края стола лежала откусанная булочка.

Я осторожно подошел и дружелюбно (по крайней мере мне так показалось) шепнул: «Эй…». Неля обернулась:

– Привет. – сказала она, рассмотрев меня.

– Привет. Я не мешаю? Просто ты пишешь что-то, вдруг важное.

– Да не, я химию списываю. Вот телефон. Сдать сегодня надо. – оказывается, на тетрадке лежал телефон, но из-за угла обзора я не видел его.

– А, вот как… Я не заметил телефон. Понял все… – я постарался улыбнуться, а потом вдруг нахмурился, – А ты чего одна? Где Марго, где еще кто?

– Она сегодня в школу не пришла.

– Вот как… Я, я… подсяду? – рукой я указал на зеленый пластмассовый стул.

– Садись. – брови Нели подпрыгнули.

– Я точно не мешаю? Вдруг я навязываюсь. Я могу… – я немного привстал со стула, на который буквально только что сел.

– Да сиди уже! – просмеялась она.

Мне стало неловко.

– Я все забываю спросить… Тебе Егор ничего не сделал после того случая? – через минуту спросила Неля.

– Ты о том самом?

– Именно.

– Ничего.

– Это хорошо. Марго постаралась. Представь, она пригрозила ему, чтобы он тебя не трогал.

– Да?

– Ага! А ты, кстати, ты досмотрел «Великого Гэтсби»?

– Да. Ты такие фильмы постоянно советуешь… необычные… После их просмотра одна тоска на душе.

– Это хорошо или плохо? – Неля заискивающе прищурила свои черные глаза.

– Это отлично. Мне очень нравится то, что ты мне рекомендуешь.

– Да? – они улыбнулась.

– Да… А скажи-ка, «Однажды… в Голливуде» ты глянула?

– Концовка… – выдавила из себя Неля, улыбаясь и вертя головой.

– Она божественна! – засмеялся я.

– Это ужас! Я была поражена… Это слишком!

– Это лучшая концовка, что только может быть! Я смеялся до слез!

– Ты смеялся над этим? – Неля привстала от удивления.

– Да!– я продолжал смеяться.

– Ты сумасшедший! – тут засмеялась и она.

– Вот видишь, теперь и ты сумасшедшая! Шизик! – с трудом проговорил я.

Мы смеялись без остановки несколько минут; нисколько даже над фильмом, сколько над друг другом. Думаю, если бы кто-нибудь тогда увидел нас, то непременно бы либо принялся смеяться вместе с нами, либо же вызвал бы психушку.

Глава 6

Приговор.

После конфликта на репетиции Дима словно пригляделся ко мне; я резко потерял для него статус обывателя. Каждый раз в школе он теперь собственноручно подходил и здоровался, в иной раз даже перекидывался со мной парой фраз. Дима мне сразу показался каким-то иным, как будто не с нашей планеты. Я посчитал его странным, но одновременно с этим меня что-то притягивало к нему. Меня поражало его отношение к жизни, я считал слова Димы неправильными, но продолжал слушать.

И вот однажды, одним субботним утром я проснулся от звонка в домофон. Я услышал, как мама побежала снимать трубку. Я лежал полусонный и втыкал в потолок, по которому проносились лучи солнца. Вскоре в мою комнату постучали, следом распахнулась дверь, и мама предупредила, что это ко мне. Я удивился? Да, несомненно. «Ко мне?» – подумал я, но вместо того, чтобы спросить у мамы, кто это, я лишь кивнул головой и, резко спрыгнув с кровати, побежал набрасывать домашние вещи. Поправляя футболку, я вышел в коридор. На пороге стоял Дима. «И что его притащило сюда? Откуда он вообще узнал, в какой квартире я живу?» – поплыли мысли в моей сонной голове. Дима порой пугал меня. И в этот раз тоже. Он, попрятав руки по карманам, задумчиво стоял в длинноватой черной куртке и разглядывал обстановку в квартире, где я жил. Немного погодя он лениво посмотрел на меня, как-то странно ухмыльнулся и глаза его вдруг снова начали бегать по всей прихожей, изучая ее.

– Я погулять пораньше вышел.– спокойно сказал он, – В одиночестве уже нагулялся. Теперь мне нужен собеседник.

Я привык начинать разговор с банального «привет», но с Димой так не получилось. Он, отбрасывая нормы этикета, сразу же заговорил прямо, по делу. Его блекло-болотистые глаза были посажены таким образом, что выражали будто бы увековеченную усталость. Когда он взирал этими огоньками на меня, то мне становилось не по себе; тут же под кожей словно начинала бегать армия жучков; тело зудело. Атмосфера в прихожей вмиг поменялась с появлением Димы. Все перестало быть уютным; мне стало казаться, что это я нахожусь в гостях, а не он!

– А сколько сейчас времени? – поинтересовался я, поглядывая по сторонам.

– Одиннадцать часов утра… Тебя ждать? – решительно спросил он.

– Сейчас, – зевая проговорил я, – Я просто только прос…

– Я жду снизу. – перебил Дима, после он как-то топорно развернулся и бросился в подъезд.

Тут же голова мамы высунулась из соседней комнаты.

– Это кто? – настороженно спросила она.

– Парень из одиннадцатого. – ответил я.

– Своенравный он. И невоспитанный.

***

Мы пробирались с Димой сквозь весеннюю чащобу. Было сыро и грязно. Снег еще кучками лежал на земле, перемешанной с омертвевшими сухими листьями. Дима разговаривал громко, никого не страшась. А я, уставший, шел за ним, окончательно убивая свои ботинки. Я больше слушал Диму, чем сам говорил, но порой я что-нибудь и вкидывал.

– Как ты вообще узнал номер моей квартиры? – например, в один момент спросил я; я и прежде спрашивал, но Дима пропускал мой вопрос.

– Наблюдения! – воскликнул Дима и сломал ветку, чтобы продвинуться дальше; я не понимал, куда он ведет меня, но смиренно шел следом.

– Это пугает. – признался я.

– У тебя номер твоей квартиры на ключах записан, ты их доставал при мне. Дом я и так знал. Все просто. Мне ничего и узнавать не пришлось. Ты сам себя слил.

Мы стали взбираться куда-то наверх. Мои ноги ныли. Я не сразу понял, куда мы идем, но совсем скоро, обернувшись, я целиком увидел городок, в котором жил. Он мог уместиться на ладони. Городок мой был не очень большим и находился в низине, а вокруг: холмы, серые слоистые облака, голые деревья, дует легкий успокаивающий ветерок; на холмах снег уже растаял, ощущалось естественное перерождение природы. Дима все шел, а затем, в один момент, взобрался на какую-то глыбу и протянул мне руку. Я вновь обратил внимание на его ногти и шрам.

– Откуда у тебя этот шрам? – я ухватился за руку Димы и тот помог мне залезть наверх.

Мы были на высшей точке холма. Неподалеку от глыбы росла ель, а уже дальше начинался полноценный лес.

– Тебе ответ ничего не принесет, а значит – это не так важно. Ты лучше скажи, в прошлый раз наш полноценный диалог остановился на том, что люди – удивительны, ты так и вправду думаешь?

– Да… нас… так много. И все мы разные. И каждый из нас несет что-то свое на этом свете. – с вершины я завороженно смотрел на родной городок.

Дима подошел к краю глыбы.

– Тоже смотришь на него, – сказал он и указал на наш городок, – Грязненький и убогий. Еще и воздух там отравляет.

– Но все это построено руками человека! Путем многих проб и ошибок, долгим путем обретения знаний. Разве не удивительно? Я его тоже не люблю и хочу съехать, но сам факт, что человек смог построить такое – он удивителен.

– Не было бы города, был бы лес, – возразил Дима, – А лес, просто лес, всяко лучше, чем любая человеческая постройка. Что думаешь, люди просто так вечно норовят уехать подальше от злосчастного города, отдохнуть на природе? Мы сейчас и так находимся в удивительном месте. Без человека. Правда такова, Данил, что мы, люди, мы – паразиты. Мы внедряемся в систему и уничтожаем целые виды, уничтожаем свой дом, уничтожаем все, к чему прикоснемся. А наступит момент – и мы уничтожим самих себя. Человечество собственноручно выстрелит себе в висок.

– Этого нам не дано увидеть.

– Ну, тут как повезет.

Всякий раз, когда Дима улыбался, он отворачивал голову так, что виден был только режущий раскрытый уголок рта. Некоторые его движения и действия казались странными, напрямую показывали нелепость, но завораживающую нелепость. Дима мог идти-идти, а затем внезапно встряхнуться, словно электрический заряд прошелся по его телу. Или он мог резко напрячь и согнуть кончики фаланг пальцев на обеих руках. Жуткое зрелище. Кстати, еще про руки. Их он частенько закидывал в карманы и особо не жестикулировал, точнее, Дима напрочь не жестикулировал при разговорах.

– Отчего такая ненависть? – наконец осмелился спросить я.

– Это скорее холодная рассудительность, нежели ненависть. То, что требуется принять. Люди наносят больше вреда, чем пользы. Это факт. Нас несколько месяцев назад на литературе заставляли учить один монолог про человека. «Че-ло-век! Это – великолепно! Это звучит… гордо! Че-ло-век! Надо уважать человека! Не жалеть… не унижать его жалостью…». Меня тошнило от него, от того, как люди превозносят себя, считают, что у нас всех есть особый путь, некая задача, что наше появление на свет – не случайность. Во, удивляют! Мы – просто живые организмы, а все остальное… романтика, сплошная безоговорочная романтика… Люди, даже пусть самые светлые с виду люди, бывает, оказываются ущербами. Знаешь, меня еще поражает, когда кто-либо прикрывается чем-нибудь святым. Я знал одну семью, они ходили в местную церковь и имели святейнейшую репутацию. Они в глазах народа считались замечательной семьей, для кого-то поди были даже примером. И в один год эта семья под видом благотворительности взяла ребенка из детдома. Всем видом семейка эта пытались показать, что они – самая счастливая семья, заказывали прекрасных фотографов и улыбались с детдомовцемво весь рот белыми улыбочками на фотосессиях, разговаривали о светлости, о доброте, о Боге; и пока люди хвалили эту семейку за такой смелый поступок, казалось бы, взять неродное дите и воспитать как собственное, они, на самом деле, использовали детдомовского ребенка в качестве лакея. «Уберись там», «Подай то», «Принеси это»…И нет, они не просто просили помогать по дому, они именно заставляли его убираться. И убирался в доме всегда он! На пособия, которые выдавались, к слову, ребенку, родители кутили сами, а детдомовец тем временем носил обноски, старую одежду родных выросших детей семейки. Короче говоря, все сливки получали родные дети, детдомовца же откровенно зашугали. В конце концов ребенок не выдержал и сбежал из дома. А когда его поймала полиция и отдала в опеку, ему дали выбор: вернуться к семье, либо обратно в детдом. Он выбрал детдом. И самое замечательное: когда он собирал свои вещи, чтобы съехать, мать семейства записывала его на видео и улыбалась, а отец безразлично сидел на диване. Им было плевать на него. Абсолютно плевать. Ребенок ушел и уже потом, к счастью, его забрала родная бабушка. Меня поражает эта история. Не, послушай, особенно меня поражает тот факт, что эта семья, которая взяла детдомовского ребенка, они ведь прикрывались, казалось бы, самым святым, давали понять окружающему обществу, что они – светлые и чистые люди, а на деле… Ну, разве не гниды? Благотворительность они устроили… Во имя Господа… К слову, тем детдомовцем был Саша Гамбаров.

– Саша? – искренне удивился я; мое представление об однокласснике резко перевернулось.

– Ага. Мальчик, которого в вашем классе презирают, да?

– Не презирают… На него внимания просто особо не обращают… Что он есть, что его нет. Саша через такое прошел… Я и не знал, никто не знал.

– Правильно. Он особо не трепался этим. Я бы тоже не стал. Саша – обозленный на весь мир ребенок. Ему не дали любви от рождения и оттого он цеплялся к каждому, казалось бы, источнику тепла, но каждый такой источник оказывался мнимым. Каждый лучик тепла обжигал его, поэтому Саша и перегорел. Он поглощен ненавистью к окружающему. И, кажется, только я способен действовать на него и только меня он не хочет испепелить.

– Он многим моим одноклассникам казался странным всегда. Его раньше… Его в среднем звене за родимое пятно дразнили…

– То-то же, пятно же, прямо на переносице, яркое отличие от остальных индивидов.

Больше всего в тот момент мне хотелось приобнять Сашу и сказать ему, что все будет хорошо, что он не заслуживает всего того, что пережил. Стыд меня пробирал. Мы с одноклассниками относились к Саше, как к никчемному таракану, сидели с ним в одном классе, смотрели на него и даже не догадывались, что происходило в его голове, не представляли степень всех душевных бурь; внутри него свирепствовали разом все катаклизмы.

– Послушай, – обратился я к Диме, – Ты почему мне рассказываешь такие личные вещи о нем? Думаешь, он бы хотел, чтобы я все это знал?

– Определенно нет. – ответил он, – Но я уже говорил. Ты человек высоконравственной породы. Ты никому не расскажешь обо всем, что я говорю, я уверен в этом. У меня, конечно, нет для этого стопроцентных доводов, никак нет, но ты не расскажешь. Я просто знаю это! А еще… Я не знаю, что со мной, почему именно ты, но я хочу считать тебя своим другом. Я хочу, чтобы ты запомнил меня, все мои речи. Возможно, в один миг я совершу… – он сделал паузу, – …нечто ужасное. И должен же быть в этот час человек, который поймет меня. Который поймет причину моего поступка. Который запомнит меня…

Я, сам того не ведая, стал для Димы кем-то очень важным. Сейчас я понимаю, что он, что Саша Гамбаров – это люди, которых побила жизнь, калеки! Их всего-навсего надо было обнять, прижать к сердцу, доказать им, что они кому-нибудь да нужны. Эти люди страдали нехваткой внимания, нехваткой тепла и особенно нехваткой любви. Но в тот момент я стоял и задумчиво спрашивал себя: «Что именно он совершит? Что он хочет совершить?! Этот человек может же сделать все, что душе его угодно!». Ветер обдувал волосы. Я ничего не говорил. Только думал.