Подкова на счастье

Как раз оттуда возвращались двое малышей в сопровождении своих мам, – стало быть, их, этих новеньких, водили записывать в первоклашки. Меня видели сразу четверо! Да что там – по улице вблизи прошла ещё одна женщина, пожилая. А у входа во двор школы, держась рукой за калитку, стоял учитель; он вероятно задержался там, проводив посетителей. Для села это не только немало…

Обо мне теперь знали и говорили: при отсутствии моторной тяги умение обращаться с конским поголовьем считалось делом добрым и полезным для колхоза, да и – в смысле общего развития тоже…

Завершилось моё «конюшенное» образование совершенно неожиданно и частью с изъяном. Конюх доверил мне проехаться на молодой лошади, обкатанной им совсем недавно, причём, куда я хочу, и, если соизволю, то и – галопом. Сам я намеревался быть сдержанным, и прогулка верхом предполагалась без экстрима – хотелось попросту покататься, поглазеть сверху на всё по пути. Ну, как это у меня обычно выходило при полётах по воздуху во сне, но только въяве.

Наверное такой вариант и состоялся бы, но у края села, на дороге, ведущей в поля, меня догнала́ тележная упряжка с двумя подростками, хорошо мне знакомыми, поскольку много раз мы виделись у конюшни да и в школе занимались вместе в одном, объединённом классе.

Они ехали по каким-то колхозным надобностям, причём один из них сидел на телеге, свесив ноги к земле, другой же управлял запряженной лошадью стоя, держа в руках вожжи. Мало сказать, что они ехали, – они неслись во весь опор да ещё и с гиком, с уханьем, визгом, перемежая его даже пробованиями что-то спеть, с усиленным тарахтением колёс и стуком лошадиных копыт.

Этакое ненормативное поведение рассматривалось в общи́не как проявление локального удальства, практически неосуждаемого. Для меня оно обернулось, что называется, другим концом.

Когда упряжка поравнялась с конём, на котором я ехал, в намерении обогнать его, тот, что сидел, со всего маху огрел мою животи́ну по морде свежим лозовым прутом, а затем другой, управлявший упряжкой, собрав вожжи, сурово-многозначительно замахнулся ими в сторону лошадиного крупа, позади меня.

Лошадь вздёрнулась, взбрыкнула и понеслась тоже, сразу обогнав шалопаев. С уздечкой я управлялся, видимо, недостаточно грамотно, и остановить стремительный бег коня – не получалось. В одном месте дорога пролегала под кроною дерева.

Опасаясь удариться о его нижние ветки, я изо всей силы натянул поводья, понуждая коня свернуть. Он послушался, слегка обежав крону, однако продолжал неудержимо нестись дальше, вернувшись на дорогу. Близился её крутой поворот. Как управиться здесь, я не знал. Я отпустил узду, рассчитывая, что конь устремится прямо, туда, где расстилались заросшие редким кустарником пустыри, – там он мог бы остановиться сам, без моего воздействия; – но он предпочёл нестись по дороге. На повороте я не удержался, выпустил поводья из рук и слетел сверху…

Земля на обочине была истолчена колёсами телег и копытами животных, сильно высохшей, с острыми, колючими комьями. Мне повезло: я хотя и ударился, основательно исцарапав руки и бок туловища, но остался в сознании и сносно себя чувствовал, не претерпев ничего непоправимого. Так мне в тот раз посчастливилось, – как уже имеющему отметину конским копытом…

Лошадь убежала недалеко, видимо, серьёзно озадаченная, и стояла у обочины дороги, не зная, как ей быть. Тут с теми же тряским шумом и криками, а в дополнение к ним – со смехом надо мною пронеслись мимо неё те самые, её обидчики, и сидевший на телеге, приноровившись, опять замахнулся на животи́ну прутом, но она успела отпрянуть, после чего управлявший упряжкой во всё горло захохотал – уже над своим товарищем…

Я медленно поднялся с земли. Лошадь, успокоившись, начинала пощипывать траву, пофыркивая, когда наступала на поводья. Она деликатно позволила мне подойти к ней, будто признавая свою оплошность и понимая, что я тут – ни при чём. Взобравшись на неё, я направил её в сторону унёсшейся упряжки с хулиганишками и, понуждая её увеличить скорость движения, быстро перевёл в галоп, на котором и поравнялся с телегой, а, обогнав её, резко убавил бег и закружился на месте, преграждая дорогу.

Этот расчётливый с моей стороны маневр, как я и ожидал, вызвал замешательство недавних насмешников надо мною, что заставило управлявшего упряжкой резко подать в сторону, когда он едва удержался на повозке, присев на ней, и теперь уже над обоими нахалами мог посмеяться я…

Бывший кавалерист, узнав о происшествии, лишь покачал головой, не выразив своего крайнего раздражения выходкой удальцов ни единым звуком. Меня он винить не мог.

Урок мне памятен не только острыми болями от ушибов. Я пришёл к выводу, что даже в ситуации, к которой я не был готов, страх не захватил меня, и моя уверенность в себе не была поколеблена. Я хотел доказать, что могу быть смелым, и это желание также осталось неизменным.

Старый колхозный конюх, добрый человек, хорошо понял меня, и позже я продолжать пользоваться его стойким доверием…

Был и ещё один способ утвердиться в намерении уравняться со сверстникам, от которых по известным причинам я кое в чём продолжал отставать, хотя в части развития, какое я получал как более других предоставляемый самому себе и склонный углубляться в размышления по всяким поводам, я, возможно, даже несколько превосходил их, в том числе, как я мог считать, в школьных занятиях, где я значился как бы на первых ролях.

Здесь я хотел бы говорить о лыжах, об отношении к ним как особой страсти, позволявшей мне укрепляться не только физически, но и нравственно, осознанно преодолевая неизбежное чувство страха и неуверенности, когда движение на них освоено ещё недостаточно.

Лыжи, одни на двоих со средним братом, мы получили от старшего брата, который нам рассказывал, что, как физкультурник, будучи в интернате, участвовал в соревнованиях, а однажды в гонках даже пришёл на старт первым. Теперь же, вынужденный работать на предприятии с утра допоздна и даже иногда задерживаясь на работе на ночь, а также в связи с тем, что он переселился в рабочее общежитие и продолжал обучаться в вечерней школе, возможностей для такого времяпрепровождения он не имел, и о лыжах почти забыл, но на свои заработанные мелкие гроши, уступая нашим настойчивым просьбам, купил пару для нас.

То были изделия из твёрдого, тяжёлого дерева, недостаточно пружинившие даже если под ними при движении оказывалось углубление, в виде, например, канавы или простой ложбинки, а, кроме того, – не снабжённые не только стандартными бамбуковыми палками с круглыми ограничителями понизу, но и – без резиновых рифлёных пластин-подножий, а без них поверхность, та, к которой следовало крепить ногу в обувке, скользила, особенно при сильных морозах, так что само стояние на лыжах требовало повышенной собранности и предусмотрительности… Невзирая на всё это мы принялись активно осваивать катание.

Оно затруднялось тем, что обувкой нам служили не валенки с их хотя и жёстким, но плотным и довольно толстым материалом, а некое подобие просторных коротких сапожек, под портянки, называемых бурками, кроившимися из тонкого изношенного войлока или старого шинельного сукна. В лучшем случае снизу они могли подшиваться вырезкой из отслужившего своё валенка, но такой материал состоял в большом дефиците. Ходьба в бурках на лыжах по жёсткому твёрдому снегу – ещё куда ни шло. В беге же, да если снег свежий и мягкий, всё менялось. Для ребятни, впрочем, эти виды передвижения главными не считались. Особую значимость имели спуски с возвышенности.

Одна из сопок начиналась у смешанного леса, неширокой полосой тянувшегося посреди села до железной дороги, где полотно пролегало в искусственной ложбине. На крутом склоне этой сопки и нужно было показать своё умение каждому.

Самые меньшие обходились ледяными блюдцами округлой формы, а также – санками.

Как ни заезженным и скользким был спуск, эти средства катания не заносило на́ сторону, поскольку ими управлять и тормозить можно ногами, легко предотвращая наезды на опасные участки, чем достигалась достаточная безопасность для седоков. Ими охотно становились и старшие из ребят, как мальчишек, так и девчонок, а для усложнения им ставили суживавшие проезд меты, слева и справа, которых не надлежало касаться при спусках.

Для преодоления такого условного препятствия устраивались «поезда», в которых участвовали, кто только хотел, и это шутливое и шумное представление захватывало всех собирающихся.

Мы с братом уже владели искусством спусков на «ледышках» и санках. Спуски на лыжах с обычными, деревянными палками, легко увязавшими нижними концами даже в свежем, неплотном снеге, чего следовало не допускать из-за возможности резкого, непредусмотренного торможения на ходу, проходили по-разному, но поначалу неизменно заканчивались падением, – в тех местах, где снеговая плоскость имела углубления, как правило, – наискось предпринятому движению.

Это для лыжника – «проколы» с последствиями. То есть тебя могло отшвырнуть и занести так, что ты окажешься совсем близко от лесных зарослей, а там, если за что зацепишься, как дважды два сломаться не только лыже, но и руке, ноге, что уже не раз бывало с другими…

Я настойчиво совершенствовал спуски. «Трассу», если её так можно назвать, изучил основательно. Стало получаться, – при стартах как осторожных, спокойных, так и – с разбега.

А самое сложное было связано с трамплином; он находился по другую сторону сопки, почти напротив лыжно-саночного спуска. Туда ходили по узкой заснеженной тропе, держа лыжи в руках, и – далеко не все. Трамплинный спуск по протяжённости почти был равен лыжно-саночному, а высота его «ступени» или обрыва составляла метра два, если не больше. Стало быть, в свободном полёте, при достаточном стартовом разбеге требовалось находиться уже несколько метров…

Нет, я не закрыл глаза от страха при первом прыжке. Предварительно я тщательнейшим образом осмотрел место приземления. Оно было «естественным», то есть никак не оборудованным и не разровненным. Площадку формировал только обильный снежный покров. Опасность мог создавать какой-то камень, выпавший сюда из уступа, или случайно оказавшаяся тут ветка.

Прыжок мне удался блестяще; он мог выглядеть, пожалуй, как образцовый для данной местности, так что я тут же удостоился похвалы и завистливого расположения более опытных прыгунов. Среди них не оказалось никого моложе и тщедушнее меня…

Ошибки допустить было никак нельзя, да и чем она вообще могла обернуться, – об этом не хотелось и думать. Главное – я справился и достиг намеченной цели, приказав себе забыть о страхе ради того, чтобы удостовериться: я могу быть смелым и здесь, в таком ответственном и опасном испытании…

Управляясь с лыжами, я имел возможность побродить на них по снежному покрову, куда зимой если кто и заходит, то очень редко и опять же – только на лыжах. Это то пространство, которое, начинаясь от избы, простирается от неё по огородам, удаляясь в поля, в балки, перелески, скрытые снегом заболочья, к заснеженным отрогам и увалам горных кряжей.

В деревне жизнь неполноценна, если смотреть на зимний пейзаж из окна, двора, или проходя по тропинке к соседней усадьбе, к колодцу, по проезжей части улицы. Даже ближайшая даль никогда не откроется взору в том её содержании, какое она приобретает, перенося снегопады, морозы, метели и вьюги, устилаясь под ними.

Мы с братом, прихватив санки, уже привычно добирались через поля до участков нестроевого леса, чтобы нарубить там дров для домашнего истопа. Много впечатлений остаётся, когда находишься в таком месте. То услышишь, как по верхушкам невысоких дубков или берёз прошумит ветер, сметая снежинки с веток; то птица какая прокричит, беспокойно и одиноко, словно она спала-спала и только что проснулась, не зная, зачем; то обнаружишь среди кустов цепочки замысловатых следов, совсем лёгких или с провалом в снеговой пласт, что указывает на величину зверушки и её ускоренный бег под влиянием испуга…

Нет, однако, особенного запаса времени для наблюдений за приметами лесной жизни и поведением здешних обитателей, – надо торопиться с рубкой и укладкой нарубленного на санки, чтобы поскорее протащить их по едва протоптанным собственным следам назад, домой. В движении, к лесу и оттуда, также не много чего заметишь и сполна воспримешь, – отвлекает само движение, особенно то, когда тянешь гружёные санки, увязающие в снегу…

Совсем по-другому ландшафт открывается и чувствуется, если присутствуешь в нём просто из желания побыть на нём, воспринять его в состоянии его полноты и очарования, полюбоваться им. На каждом шагу он и теперь удивляет разнообразием примет; но над каждой из них можно задержаться взглядом или вниманием.

Увиденное и воспринятое как бы само собой укладывается в сознании, в целом или в какой-то части; ничто этому не препятствует.

Легко пройтись в направлении, которое выберешь сам, имея в виду, что в выборе ты свободен, а сюда явился безо всяких забот и надобностей, как бы даже и не ты к нему, а он к тебе, удобно уместившийся в окоёме, благорасположенный, спокойный, мудрый…

По чистому снегу только изредка, на ровных местах разглядишь лёгкие волны от налетавших сюда вихрей; волны без гребней, – они сглажены ветром и снегом. С каким-то восхищением и чуть ли не с трепетом рассматриваешь, как неподалёку, метрах от тебя не более как в ста пятидесяти мышкует лисица; – тут был злаковый посев, что-то обронилось от колосков; жадно принюхиваясь к поверхности снега и почти не двигая хвостом, лиса вдруг резко вспрыгивает, и вот уже грызун пойман и вытащен из-под снега… Можно покружиться в радости, вдоволь повилять пушистым хвостом…

Сюда спешит и пара ворон, очевидно с расчётом на некие остатки от добытой мышки.

Под кустами в конце поля еле заметное мельтешенье: это бегают, выискивая корм, красавцы фаза́ны. Их здесь целая стая, и она шумно поднимется в воздух перед лицом опасности не иначе как по сигналу их поводыря, авторитет которого для остальных бесспорен и незыблем; если он зазевается, – до ближайших можно чуть ли не рукой дотянуться.

Купол зимнего небосвода опущен низко; в нём угадываются белесые, еле заметные вкрапины, – это он заимствует цветовую гамму от снега, согласуя себя с ним. Воздух чист и пахнем морозом. До захода солнца ещё далеко, и оно висит над горизонтом как-то одушевлённо, близко принимая всё, что перед ним и под ним. Дышится полной грудью, не ощущается никакого холода. Мысли проходят чередой, не спеша, не мешая друг другу. Состояние счастья и удовольствия…

Я начинал брать в такие прогулки ружьё, даже заряжал его; но остановившись где-либо, не имел желания снимать его с плеча. Как-то всё же снял, но целиться во что-то, что бегает или летает, счёл бессмысленным. Жертву я могу не убить, а лишь поранить, – каково ей тогда…

Участвуя с ребятнёй в катаниях, то есть я имею в виду и конные скачки, и стремительные спуски на лыжах, я получал возможность поплотнее приобщиться к среде, которую мне полагалось знать, но я с этим не успевал из-за своей былой болезненности. Многое открылось мне здесь как необычное или даже удивительное.

Двое озорников, ехавших на телеге и забавлявшихся моей, как они могли считать, неумелостью в управлении испуганным конём, обойдись всё по-другому, то есть, не рискни я оборвать их затею собственной дерзкой выходкой, наверняка не остановились бы в желании дальнейшего третирования меня, а то и – прямого издевательства надо мной, создавая ситуации, предназначенные к тому, чтобы я в них запутывался. Это вполне объяснимый метод принижения слабых и установления власти над ними.

Иногда она, такая власть, не имеет границ, и бедняга, допустивший оскорбляющее измывание над собой, становится жалок, не в силах вырваться из образовавшегося круга подавленности и непротивления.

В селе проживал один мальчишка, старше меня года, кажется, на четыре, выглядевший уже подростком, ничем не отличавшийся от своих сверстников. В каких-то обстоятельствах ранее его характер сломался, не выдержав посягательства на него со стороны мальчишек задир. Они его поколотили, однако соответствующего здравого вывода он из такого неадекватного обращения с собою сделать не смог. Вместо того, чтобы воспротивиться оскорблению битьём, не допустить новых унижений, уклониться от них или даже попробовать дать сдачи обидчикам, всем или кому-то одному, он, что называется, примирился со своей участью, тем самым провоцируя новые придирки и оскорбления от тех же самых задир.

Кончилось тем, что к задиравшимся примкнуло ещё несколько человек, и третирование бедолаги обрело черты некоего привычного слепого ритуала совершенно необоснованного избиения на виду у всех и притом довольно часто повторяемого.

Я был свидетелем, когда, мальчишки, обступив его с разных сторон, весьма усердно били его свежими прутьями, и он не отстранялся от ударов, но даже сгибался, подставляя спину, правда, раз за разом тихо и жалобно повторяя просьбу перестать бить его ни за что, будто не имея хотя бы малейшего намерения позвать кого-то на выручку или вырваться от экзекуции самостоятельно.

Подобное чудовищное издевательств проистекало, на мой взгляд, из распространённой в селе традиции воспитания мальчишек посредством ремня. К периодическим поркам привыкали, ещё когда война не выкосила взрослого мужского состава. Теперь традицию поддерживали мужчины, вернувшиеся с фронта покалеченными или приставшие ко вдовам, пришлые.

Помню, появился один из таких пришлых в избе на нашей улице, самой ближней к железнодорожному переезду, и вскоре свою дурную хватку наказывать за самые мелочные проступки он обрушил на двух детей вдовицы. Ребята находились примерно в моём возрасте, и я дружил с ними. Прорехи в их затасканных штанишках открывали на ягодицах отливавшие тёмной синевою следы жестоких избиений. Ребятам ничего не оставалось, как терпеть; как тут было противиться, они не знали…

Мною такие чудовищные экзекуции воспринимались как нелепость, – никакого оправдания я им не находил, тем более, что в нашей семье, рукоприкладство не использовалось ни в каком виде, в том числе при отце. Вызывало оторопь одно упоминание о порках ремнём.

Как бы следовало вести себя? Хорошо, что жизнь к тому не подводила, и однако же…

Не могу в связи с этим не упомянуть об одном просто страшном случае, произошедшем у подножия той самой сопки, где я учился спускаться на негнущихся лыжах.

Двое мальчишек, старший из которых уже выходил из подросткового возраста, неожиданно набросились на спустившегося со склона и упавшего их ближайшего соседа, чуть постарше их.

Упал он оттого, что озорники подставили ему под лыжи палки, которые держали в руках, резко приподняв их концами снизу. Наскочив на него и попинав ногами, они взялись за палки и, не давая поверженному подняться, принялись колотить ими по его спине. Тот переносил боль молча, предпочитая во избежание серьёзных увечий держаться руками за́ голову, а животом и грудью – прижиматься книзу. Было нанесено более двадцати ударов, и, когда истязание прекратилось, избитый, держась за спину, еле поднялся, пошатываясь, только слегка простонав…

Что там был за конфликт, мало кто знал. Для меня событие означало новое и существенное знание ребячьей среды, где следовало быть готовым к непредвиденному и почти грозному. Бывали ведь случаи, когда в драках кого-то серьёзно калечили.

Я понял, что надо научиться не допускать бессмысленного конфликта хотя бы с кем.

Это не тихое и жалкое уклонение при собственной вине, а желание вести себя достойно, пусть и при некоторых обидных наскоках на тебя. Устойчивость даст о себе знать, и тебя оставят в покое. А всё вместе это означало, что если ты готов конфликтовать, то не должен забывать о возможных встречных каверзах, подчас совершенно немотивированных. Строгая и постоянная предусмотрительность – лучшее, чем надо привыкать пользоваться и – не подставляться.

Склад моего характера, видимо, позволял мне удерживаться на этой прагматической позиции, как бы вопреки моим задаткам расслабляться, когда я получал очередную дозу впечатлений. Выходило, я узнавал себя со стороны, где я мог надёжно прикрываться и тем защищать себя. По крайней мере, будучи уже окрепшим по здоровью, я ни разу не искал повода с кем-нибудь ссориться или враждовать, следствием чего было то, что никто не посягал и на подавление моей воли и достоинства.

Ко мне, думаю, именно поэтому не приклеивались никакие прозвища. В ребячьем сословии без них – не обходилось.

В смысле конфликтности, как черты в характере, я становился никому не интересен, и меня не задевали.

Это вполне устраивало меня, хотя можно было бы сказать, что, поскольку в селе обо мне знали все как об опасно травмированном и тяжело переболевшем, по отношению ко мне, вероятно, продолжалось действие той же снисходительности, которая меня отгораживала и оберегала ранее, когда я был ещё совсем мальцом и мне ещё только предстояло побороться за свою жизнь. Теперь, подросши, я должен был как бы заново взглянуть на себя.

Становилось очень важным знать, что обрёл я в испытаниях, которые для чего-то задавал себе сам и в этом отличился определённой, немалой амбициозностью. Не будет ли вредить мне моя уверенность в себе, дававшаяся так непросто? Что я значу? Кем хочу быть и смогу ли рассчитывать на место в жизни, где я должен находиться? Каким оно явится для меня?

Не отвергая сомнений насчёт себя, имея некоторые аргументы, я всё чаще начинал задумываться о других, конечно, о детях, о моих сверстниках в первую очередь. До́лжно ли мне быть похожим на них и в чём? И что если я предпочёл бы остаться непохожим? Или даже – таким, как уже есть? Они, другие, по большей части ведут себя импульсивно, недостаточно обдуманно, когда неизбежна порча… Уже сейчас видно, что это чревато, вполне возможно, тюрьмой…

Человеку должно быть свойственно самому знать, в какую круговерть ему заказано окунаться. Есть ли такие люди, которые, усовершенствуясь, могут быть уверены: что бы ни происходило вокруг и с ними, они себя не уронят, не испортят.

Оказаться бы в числе таких!

Но как, что нужно сделать или делать?

Многие из людей, в том числе в детском сословии, куда привычки перемещаются от взрослых, могут, вероятно, быть до крайности несправедливы, злы, жадны́, завистливы, мстительны. Если стать у них на пути, хотя бы просто так, ни на что не претендуя, они сметут… Будут драться и бить палками, ногами…

Эти мысли я, впрочем, принимать не торопился, видя, что они провоцируют меня.

На что? Может быть, на ту самую порчу – самого себя…

Будучи подвержен ей, я вряд ли смогу избежать ошибок и начну по-иному воспринимать происходящее со мною не только сейчас, но и то, что во мне уже устоялось. Это несправедливо, если не сказать: гадко…

Что я, к примеру, должен переоценивать, пересматривать в отношении ко мне добрейшего путевого обходчика, угостившего меня, совершенно постороннего для него мальца, краюхою такого желанного для меня хлеба? А теплота и участливое расположение старого больного конюха?

С теплом и участием ко мне относились соседи да и вообще любые из односельчан, у которых я бывал, усаживаясь на пороге-присту́пке или где собирались дети, ничего не желая, кроме как молча понаходиться в избе, усваивая тамошнюю атмосферу общительности, когда ничто из её особенностей не должно было меня касаться и я предпочитал ничем не обращать на себя внимание, а мне от хозяйки или жившей в избе её старой матери или свекрови нет-нет да перепадало что-нибудь из неизменно скудного кушанья, хотя бы некая крошка, а иногда они же усаживали меня и за обеденный стол, вместе со своими детьми, моими сверстниками, такими же изголодавшимися, как я…

Тот же случай с пожаром, при котором на тушение огня сбежалась чуть ли не вся деревня, а позже усилиями колхоза изба восстанавливалась, ютиться же приходилось у соседей, и никто из них даже не заикнулся об оплате за оказанную помощь, поскольку все знали, что платить нечем.

Да что говорить о других, – образцом доброго и даже какого-то светлого, жертвенного расположения к нам постоянно являлась наша мама.

Расскажу об одном эпизоде, когда можно было непосредственно убедиться в её искренней материнской привязанности к нам и в стремлении при любых обстоятельствах заботиться о нас.

Как-то летом, когда на огороде ещё ничего не вызрело и голод воспринимался по-особенному свирепым, мы со средним братом в послеобеденное время обследовали малинник в своём саду.

Как и за всем садом, за ним не ухаживали, так что он представлял собой заросли, где плодоносящие стебли текущего сезона едва протискивались от земли, будучи плотно окружены частоколом старых, сухих, ни разу не вырезавшихся.

Нашли несколько невзрачных, жалких ягод, но неожиданно у края зарослей, подходившего к переулку, обнаружили на земле мешочек, под вид кисета. Он был сшит из обыкновенной мешковины, и в нём оказалась фасоль, бобы урожая предыдущего года, изрядно высохшие. Как они были кстати!