– Аой!

О сути времени

…что пройдёт, то будет мило.                             А. ПушкинПрямей и памятней всего – дороганазад. От нынешнего и грядущего.Те, кто имеют руки, головы и ногии различают их как части туловищ,помимо прошлого отнюдь не склонныв расчёт иное брать, ведь веритсяв него с трудом; пример здесь важен:земля, наш дом, хотя и вертится,но всё, что ею вот сейчас                                      наверчено,уже, неоспоримо, разомстановится вполне прошедшим,и этой пошленькой закономерностиподвержено всё, что из вечностидаётся узенькому настоящемуили к нему хоть чем причастному;а что до призрачного, бесконечного,о чём распространяются как о грядущем,то столько в нём всего накрученонезримого,         мечтательного,                             обнаученного(как будто б шилом – по сыпучему!),что на него хоть как рассчитыватьиль им, тем паче, дорожить – не лучшеобсчитыванья крайне бедного,хотя бы и того, последнего,которому наобещали,что он им более не будетв широтах времени,                            куда заманивалиего сомнительными благами,а, проще говоря, – наврали,и он, как прежде, как и ранее,расхлёбывает настоящее,в одно мгновение прямой дорогойв своё прошедшее переходящее,в его заброшенность, в отброшенность,в то – взятое в кавычки – счастьесвободным быть от нищеты и собственного,ежесекундно ускользающегои пропадающегобедственногобудущего.Туча,нависшая угрюмо надо всем под нею,не знающая, кто такаяона, какого горизонта, рода-племени,чего висит, куда направитсячерез мгновение, с какого краярассеется или обро́нится,в каком народе ли, в правительствебыла б желаннее, своей свободоюи переменами, вкупе́ с витийствами,не обольщается, не утешается,пенять на солнце или ветер,от коих ей кроя́тся векторы,не собирается, не видя смыслажалеть о прочем, неизвестном,предпочитая по обычаюв укор грядущему:пролиться лужею,хотя б нечистою,и в ней остаться,чтоб позеркалитьсяи посверкатьсяда посмеятьсянад шалопаямии ротозеями,в неё насевшими,ну и, естественно,в знак огорченияпокрыться яростнойлипучей грязьюс озеленелоюпротухшей желчью —от настоящего, —                до высыхания…                              – Аой!

“Угасают свечения. Розовеют фасады…”

Угасают свечения. Розовеют фасады.Не сосчитано мнений о былом, невозвратном.Тонет всякое ложное в нераскрытом простом.И поверить так сложно в то, что будет потом.Ходят дни чередою. Разрывается нить.Не накроет бедою то, что кончило жить.Твой ответ на вопрос о потухшей звездебородою оброс. Так грустится везде.Волны, берег ощупав, убегают назад.Завихрений разлуке лишь прибавит разлад.Сам собой отпадает, словно ящерин хвост,тот упрёк, что, неправый, ты – с собою пронёс.В тень ложатся просветы от лучей золотых.От вещей перегретых мир не прячет иных.Забывается прочерк на неровной строке.Карусель многоточий не раскрутишь в руке.Заволакивает туманом устье твоей мечты.Не подставляй обманам собственной наготы.Быстро в лугах темнеет на закате истлевшей                                                                        жизни.Кто-то упёрся в стену, значит, – и здесь он —                                                                     лишний.                                                                 – Аой!

“Заволокло туманом…”

Заволокло туманомнебо в пустом окне.Ты тешишь себя обманом.Всё-то не по тебе.Свету помене. Плоходышится одному.Где-то кого-то много.Чёрное на снегу.То ли весны примета.То ли зима шалит.Кот шелестнул газетой.Кран, что ль, не перекрыт?Вроде бы ум за разумспешит зайти —                     и не может…Ты —       будто б не жил ни разуили —      только на миг                         о́жил…Сплюснут облог за рамой.В инее крыши, антенны.Чертополох в экране.Хмурая за́лежь те́ней.Дремлют за циферблатомсгустки воспоминаний.Мир каждый день в осадепомыслов – смутных,                                 странных.В шёпоте тонет словопохожее на «прости!».Время с тобой не вровень;ты уж ему не льсти.Не к месту звон без причины.Тоскою бугрится темень.Выдох – не счёт морщинам.Вздохи – не к переменам.Невосполнимы утраты,оставленные во сне.Того никому не надо,чем сам ты тра́фил себе.Грусть не суют в уплатудолгов – ни прямых, ни                                    косвенных.Порою особо значимосамое прочее.                              – Аой!

Гнев Зевса

Стихослагателю А. А. Гром–ну    Зевс, повелитель богов олимпийских                                         и в землях народов                                              рассеянных дальнихи ближних, яростным гневом пылал,                   огорчённый непозволительным                                                      непоспешениемс дачей отчёта ему о некоем громе,                   на дню – до прибытия тьмы —                                                         не стихавшеми доносившемся до иззлащённой Иды,       горы, и до Гаргара – верха её; там восседал,наблюдая окрест мира движенье                        и в ряд составляя события,                                                       тучегонительи громовержец, владыка могучий,              чьё каждое слово исполнено быть                                                           непреклоннои скоро должно и чья мощь         в испускании молний и сполохов                                            неукротима и гибельнаравно всему – и живому и тверди.                Был вельми Кронид на Гефеста                                                             прогневан —сына его, управителя жара, славного в деле                                       кузнечном и в помыслахнепеременчивых и не злокозненных,                                      всеми почтенного,                                                 хоть и хромого.                                                                   Однаждысетью незримою, им изготовленной,              были уловлены в спальне домашней его,на ложе, супруга его Афродита, богиня любви,                          и Аре́й быстроногий, воительныйбог-потаскушник; они в соитии блудном —                                                 позе потешной —                                                 оба тогда предста́либога́м и супругу вопящему. Хром и недужен,                                                        по воле Зевеса                                       обременялся заботами тото совершенствах искусств и ремёсел,                     полезных бессмертным и смертным.Так возвещал о своём раздраженье Гефесту                       Кронион, речь передав вестоносцу,отроку, крылья и облаченье имевшему                пёстроблестящие, раззолочённые:                                                                      «Волейсвоей, – а она сокрушить готова                                   любого ослушника, —                                  я бы исторгнул тебя и повергподале владений Аида, в Та́ртар                             бездоннобезмерный,                                где нет ни света, ни суши,                                                                    ни влаги;там, как ты знаешь, лишённый опоры,                     на все времена обречён находитьсяродивший меня, Крон, дед твой,       держатель бывший верховного скипетра —символа воли богов безграничной; —                       богам неугодным я его счёл,                                                     воздав за корыстьи худые деяния мукой жестокою.            Нет, не хочу я того же сегодня тебе;                                                            пристало тебяуважать на Олимпе и в людях;       признаний достоин не в меру других ты;                                                                  но помни:не пощажу вдругорядь, будешь туда ж помещён,                                   где постигнешь виновность.Поведай же, дерзкий, умышленно ль ты                           не представил отчёта ко времениили тому полагаешь иную причину;                                   я хоть и знаю про всё,                                              но сам ты сие изложи,чтобы мог я поверить, а дале решим —        из такого». Гефест в унынье горчайшее                                                                           впал,внимая тираде Кронида ужасной;напоминалась ему его хромость бедовая,                                                    что поимел он                            за давнюю малую шалость своюот его необузданного родителя, бога                верховного, в негодование дикое                                   впавшего и зашвырнувшего,за ногу крепко схватив, его, с верха Олимпа                                 в сторону дальней низины                                                      на острые камни.Немедля ответствовал он,                           упросив лепокрылого отрокаверною молвь донести свою к уху Зевеса —                                            да будет преградой онаот дальнейшего страшного гнева                              и нынешний гнев утиши́т                                                              и уменьшит.Мыслью и духом собравшись, такие слова                                            вестоносцу он говорилдля владыки державного, необоримого:                         «Только тебе я, отец, подневолен;слышал я гром; но мне он казался                          несильным, нисколько не схожимс твоими громами; нёсся же он от Парнаса,                                       пристанища муз и поэтов,горы, у подножья которой вепрь,                      губитель свирепый, выставив клык,с разбега ударил им бывшего там на охоте                                   сына Лаэрта-царя, Одиссея;славой покрыл тот повсюду себя,                 хитрец многоумный и воин отменный.Вепрь ему ногу поранил. То ещё                 до великих событий у Трои случилось.По шраму узнала его остарелая ключница,                              в доме, куда после странствийтяжёлых и долгих вернулся тайком Одиссей                                      к супруге своей Пенелопе,допреже докучных её женихов опозорив                                                  и смерти предав,                                                            расстрелявшииз мощного лука. Некий поэтище,                  сын Александра, Алексий, безвестныйи не замеченный ни на Олимпе,                               ни в сонмах народов,                                             чьи предки потщилисьоборонять крепкостенную Трою, а также —                             в потомках бесстрашных ахеян,родом из дальних угорных степей,                                        что по-за по́нтом, —                                                он вот меня упросилколесницу ему изготовить,                      дабы́ на Парнас поскорее                                                 доставить собраньетрудов многолетних его,                          умещённых отдельно                                          в раскрашенных книгах,с разметкою в каждой о сроке писания.                                                  Хоть плодовит,                                             но, конечно, величиемслога сей имярек не равен Гомеру                                           богоподобному.                                           Он на вершине селилсяПарнаса, и там его книгам,                                  он мне сказал,                         размещаться уместно: да будутони во внимании муз горделивых               и ласковых; каждый, туда восходящий,также труды из собранья                      прочесть не преминет,                                     хвалой их творцу воздавая.Просьбу исполнить я взялся. Та колесница                               вместительна; вся позолочена,как и положено; я ведь искусен                                  в таком снаряженье.                                                В повозку я и Пегасаупряг, умножив поэту довольство и радость.                           Только оплошностей не избежал,повлажни́в углубленья ступи́ц,                                где оси находят опору,                                                   не дёгтем, а тольконектаром – для нас, олимпийцев-богов,                     наилучшим из лакомств и средствомбодренья; такая оплошность одна;            а ещё: с другой колесницы ободья отъятыи вставлены мною;         из них едино расшилось,                     подвержено молнии; я не предвиделеё. Дий, сокрушитель!                          Она от тебя залетела,                       уже при немалом колёсодвижении,дале подножья горы. По склону наверх                              колесница неслась, разгоняясь;тогда лишь от трения высохших осей                   и трепетания обода вышло дрожание;грохот пошёл. Пра́вил послушным               и безотказным Пегасом Алексий,                                                         Александрид,муж при отваге, решительный,                                   сам, похвалясь мне                                умением править. Но сладитьс повозкой не смог. Тяжёлые книги                           назад колесницу тащили                                                     и с нею конягу.Не раз и не два катилась она                к подошве горы величавой,                                                            и с каждымзаездом сильнее возок погромыхивал                           и дребезжал. До сумерек полныхдать я отчёта не мог —         с доставкою к темени только                                                  покончил наездник.Зевс многомощный! Родитель!              Я тем виноват, что светлого дня                                                               не хватилодля трудной работы, а тут ещё промах                                со смазкой ступи́ц получился.Нектаром снабжён я без меры,                          но дёгтя немного имел,                                             а к тому ж не хотелосьугря́зить повозку; для божеских дел ведь                           лучше она бы годилась. Допрежетяжести этакой передвигать на Парнас                              не пытался из смертных никто.Я виноват! Не казни! Ты и сам,               о, Кронион, не слышать не мог,                                                               как оттуда,от славной горы, где музам         в усладу веселье, целостный день                                                уже с утренней зоритот мой возок погромыхивал. Больше скажу:                                я трепетал от того, ибо как быскрыл я объятое волей твоею                     во всём над землёю, где ты                                               навсегда повелитель.То ж возвещу про поэта Алексия, во́зчего.                                           Он ни при чём; уверяю;с богами не спорил ни с кем;                         а судьбой – горемыка:                                         песни добротно слагает,да только охотников петь их не много;                     но, в книгах хранимы, когда-нибудь,может, сонмы найдутся, чтоб знать их.      В далёкую пору стремился к тому ж и Гомер,поэмы создавший великие                  в списке едином сначала,                                          в папирусы их занесянесчётные, занявши ими храм                         преогромный меж стен                                            и от пола до кровли;к вершине ж Парнаса не сам он                 свой труд затащил, то исполнили боги:они восхищением сразу прониклись             от песней божественных мудрого старца,хоть и слепого; и списки другие поэм,                      по их повеленьям, писцы учинили».Такою-то речью Гефест озадачил                              вестоносителя, отрока,                                               твёрдо наставив еговмиг донестись до владыки. Тою порою                         Кронид уж покинул Иды вершинуи на Олимпе воссел. Туда и Гефест                     торопился: вечеря богов предстояла.Зевс уже принял депешу. Гефеста призвав,                           так обратился к нему он, мудрыйи строгий: «Дел, что имеешь по кузне,                            сын мой любезный, не оставляй;блюди и охотность и опыт; не трону                  тебя повеленьем иным; меня не боись:я боле не гневен, поскольку безмерно                в тебе ценю мастерство и прилежность,какие в богах ценишь и сам да и в людях.                                      Алексия также не трону я;хоть не владелец он ни быков,                ни о́внов, ни коз, чтобы нам                                       посвящать гекатомбы,похвален зато его пыл во творении книг;               да будут отныне и новые, кои он пишет,туда ж помещённые, к музам,           на верхе Парнаса. Пусть возит туда;                                                                  колесницудавай ему ту ж; а для памяти                дёгтем не смазывай и не чини;                                       пусть она погромыхивает;пусть погромыхивает;     всякий да знает, что то не иной                                              кто-нибудь из поэтовна гору везёт свои строки        и мысли мудрёные, – Александрид,                                                             и лишь он,как ты, Гефест, речёшь,               вдохновенный искусством.                                         Гро́мы, сказал я, егопусть осеняют, но – только!                Терпеть не смогу я стараний,                                              когда он и молниибудет ронять на Парнасе, а паче —                                        в пределах иных!                                     Коль станет ослушникомв этом завете моём, книгособранье                              его я скоро иссыплю под гору;пусть там и истлеет; его ж,                 написателя, за непочтенье                                     стрелой огневою спалю,и ветрам наказом да будет:                 прах его, дерзкоковарного,                                                 всюду развеять».                                                     – Аой!

Убитое льзя

Нынешние стихотворцы на что только ни горазды. Строфы, строки, рифмы обделывают словно ржавым рашпилем. Напускают туману с амфибрахиями и с анапестами. Набирает оборотов кривлянье в заглавиях. Не только для отдельных виршей, но и подборок, даже целых изданий.

Если автору кажется, что публика может его не понять, он готов предоставить и пояснение, в чём тут, собственно, дело. Один из таких комментариев помещён в поэтическом сборнике под ультровым козырьком: «Стихи, которые нельзя». Содержание книги автор пожелал раскрыть на внешней стороне её задней обложки, причём весьма обстоятельно, коренным, что ли, образом, вроде как с умыслом на будущее, – чтобы в сочинённом легче было разобраться дотошным потомкам. Естественно, комментарий также преподнесён читателю в стихотворной форме.

Между прочим, в указанной книге есть премилый вирш о занятии поэта охотой на мух и пуще всего на муха – самца мухи…

Ниже приводится отрифмованный ироничный пассаж, возникший по размышлении о том, как нелегко отыскиваются заглавия к стихотворным изданиям и что порой они, а также и сами стихи могут обозначать и содержать в себе на самом деле.

Стихи, которые нельзя,где всё – то мёртво, то незрело,где даже то нельзя, что – льзя,где ни простора нет, ни меры,которые в себе – химеры,которым гибельно в тиши,в которых, как их ни пиши,а нет ни удали, ни верыи их нельзя ни растереть,ни взять битьём, ни бросить в клеть,ни замочить, ни перемеритьаршином собственной души,которую, хоть задуши,не всколыхнут чужие стоны,не увлекут пучки страстей,увядших от глухих вестей,которая не скамертонитни с дряхлою печной трубой,ни с гениальной головой,ни даже, кажется, с собойи только ноет,                    ноет,                           ноет,вконец себя перемотав,устав, опять перемотави убежав от перспективы,махнувши на свои мотивы,себя за шторами хранитот колкостей и потрясений,довольная, что не горит,не ждёт худого, рада лени,доставшейся от поколений,не знавших яростного дня,и только иногда в себязаглянет, осветясь краями,и покрасуется стихами,которые живут в ней сами,давно сперечив ей, и смехтворят над нею без помех,её не называя мамойи постоянно ей дерзя,и в блуде том не имут срама,затем, что в них убито льзяи также нет других стихий,и потому они – стихи,не так, возможно, и плохи,но их уже нельзя ни сжечь,ни уберечь, ни устеречь,ни уронить, ни раскартавить,ни растолочь, ни разлукавить,ни взять куда, ни зачитать,ни оболгать, ни передатьхотя б кому или поставитьна полку, где уж места нет,где непоэтов вроде нет,куда попасть – другим на зависть,которым раньше удалосьчерез небось или авось,которых столько развелось,что не до них, а тут – стезяиная и стихов – нельзяни вдаль отнесть, ни в лапу сгресть,которые нельзя ни съесть,ни утопить, ни перечесть,ни ткнуть под знаменатель права,ни растянуть налево справа,ни опрокинуть, ни избыть,которые не могут быть,не станут жить, не могут сплыть,не опостылят, не согнутся,не задымят, не разойдутсяпо сторонам, по языками даже чуть приятны нам,бродящим не по тем стихам,написанным ни так ни этакпро то, как маялись поэты,живя стихами, целясь в мух,затем, чтоб дух у тех потух,чтобы стихи, которых нету,в конце концов не шли по свету,не задевали никого,не разбирали – кто кого,и вряд ли б жили оттого…                                      – Аой!

Чужой

Поднят на пьедестал – прочь от забот и грусти.Не сам ты выбирал место, где было пусто;его облагораживали по чужой, а не по твоей                                                                   прихоти,и здесь надо теперь стоять, будто прили́пшим.Ногам удобно; носки не потные; плечи                                                        не стягивает.Сердце и печень будто без веса, их ничто                                                        не разлаживает.Желудок не рындит. И всё остальное тоже                                                                  как надо.Так бы при жизни твоей; при́вкус-то был у неё,                                         мягко сказать, не сладок.Норовили тебя поддерживать, роняя вниз.Хоронили твои амбиции, распластывая                                                убогость и сатанизм.Выворачивали и мяли душу на все лады.Жилец, какого из тебя лепили, носил уже                                                           не твои черты.Ты мог бы по данному поводу распаляться,                                                               да не хотел.Не хотелось тебе оказаться без нужных                                                           и важных дел,тех, которые были твоей сокровищницей и                                                          твоим конькоми очень нужны были также губившим,                                          обрекшим тебя на слом.Ты падал, изнемогая, вставал, но всё меньше                                                                  переносилупадочность напряжений собственных мышц,                                                          упругости жил.Не дано было видеть тебе себя при самом твоём                                                                         конце,когда знак неизбежного угасания стыл                                                         на твоём лице.Тебе, конечно, не вспомнить всего, что                                            помнить бы следовало.Ты знать не знаешь, зачем, уже каменный,                                          ты принуждён метиться,кому нужна твоя слава, скреплённая                               лишь служебным признанием,что, когда и кому о тебе должно говорить                                                                 изваяние.Оно ничего не скажет не в силу отсутствия                                       должного подтверждения.Камень бесчувственен; в нём никто                                не раскроет примет                                           неподдельного,                                                         истинного                                                          добродушия                                                          или смущения.Счастье познаний себя, какое тобой,                            может быть, и испытано, —                                                        не шело́хнется.Мысль, какая сводила тебя с ума и которою                                                        ты дорожил, —                                                              не скро́ится.Взгляд, что вперёд устремлён от глаз,                                              будто б твоих, —                                                                  не твой!Сле́пы глазницы. Твои ощущения не разобрать,                                                             ты – чужой.И те, кто тебя любили, и даже те, кто гнобили,                                                        теперь укажут:                                                     ты – опоро́жнен.Приня́ть за былое казённость твоей позы или                                        рыхлость жестов рук —                                                             невозможно.Ладно бы. Скульптору не дано в памятнике,                                                в тве́рди вместить                                                                       живое.Он исполнитель, и платой, скорее всего —                                                 тощей, остался                                                             наверняка                                                                    доволен.Не углубляясь в чувственность имярека,                                             стёртую на́прочь                                                                   смертью,он бы, даже не уясняя значимости заказа,                                                                мерил                                                           привычной                                                                    меркою,тою, величина которой должна бы казаться                                                   не только тебе —                                                                 ущербной.Дока в увековечении себя об этом выразился,                                          по сути, как ни судить,                                                             совершенно                                                                       верно.*В изваянном недостаёт самого для искусства                                                            главного —                                                                       образа.Проставленные штрихи – наипростейшие;                                                       с ними ты —                                                    как разобранный.Да, вот такая, вполне обыденная с тобой                                                  устроена перемена.Слава, если она неумеренная,                        нисколько не лучше                                               скромного                                                  неизбежного,                                                 своевременного                                                                  забвения.Здесь те, кто мимо идут и пройдут со временем,                                                да – увидят фигуру.Но не более. Су́ффикс давно знакомой,                                        привычной архитектуры.Им, может быть, восхитится чьё-то редкое,                                                                  тощее,                                                       искусственное                                                                  внимание.Только никто уже ни отчёта,            ни сколько-нибудь занятного                                                  упоминания                                                    о твоём стоянии                                                                 не оставит.Вечность выскребет всё, что накопили бы                                            годы, века, тысячи лет.У оставшегося твоего праха,                      как части бренного,                                                    время                                                  размоет след.Был бы ты жив, утешался б, наверное,                                                   прежде всего этим.Памяти, возвеличенной, призрачной,                    хотя бы и называемой вечной,                               ни от кого не дано гарантий                                                            на этом свете.                                        ______Урна с былым при всех добавлениях                               к её незаполненности —                                                       неизменна;                                                                      она —                                                                 лишь одна.Её пустоту и бездушный холод ничем                                                  не измерить;                                                                  вовсе                                                                не видно                                                                            дна.