Безлюди. Сломанная комната

– В каком это смысле?

– Та подавальщица. Весь вечер крутилась рядом. Слушала. А потом подсунула тебе записку и сбежала.

– Может, она надеялась на чаевые?

Илайн нахмурилась.

– Ри, это не шутки. Речь о твоей безопасности. Сегодня тебе в карман подложили записку, а завтра – быстродействующий яд. На всякий случай напомню: ты – Хранитель Делмарского ключа. – Она ткнула ему пальцем в грудь, и Риз невольно поморщился. – Пора нанять охрану, чтобы хватали за руку всякого, кто попытается тебя тронуть. – Илайн прервалась и растерянно спросила: – Что смешного?

Он с трудом подавил приступ нервного хохота и выдавил:

– А что ты будешь делать с моей неприкосновенностью, Ила?

– Буду преступницей. Каждую ночь. – Она саркастично приподняла бровь и, смирившись, что серьезного разговора уже не получится, зашагала дальше.

Во дворе резиденции для приемов их ждал водитель. Они расположились на задних сиденьях и ехали молча, погрузившись каждый в свои мысли.

Прорвавшись через улицы, наводненные веселыми толпами, автомобиль свернул в тихий квартал, отделенный от побережья длинной аллеей эвкалиптов. Окутанные ночным сумраком они казались каменными исполинами, что оберегали покой жителей и их обители. Там, где праздник еще продолжался, горел свет: тонкими полосами он просачивался сквозь обрешетку запертых ставен и окрашивал туман в бледно-желтый, как ванильный пудинг, цвет. На этом фоне их дом с черными окнами выглядел мрачным и заброшенным, и только дым из труб, поднимающийся над покатой крышей, разрушал эту иллюзию.

Тихо проскользнув за дверь, Риз и Илайн впотьмах пробрались наверх. В спальне горел камин, заботливо растопленный Саймоном. Поленья мирно потрескивали, разнося по комнате приятный запах древесины. Идеальное место, чтобы встретить самую холодную ночь в году.

Скинув неудобные туфли и плащ, Илайн умостилась у камина и вытянула ноги, грея ступни. Подол ее шелкового платья растекся по ковру, похожий на озеро, в глади которого отражались танцующие блики. Расположившись в кресле напротив, Риз с минуту любовался ею, чего не мог позволить себе весь вечер.

Когда их взгляды встретились, Илайн поняла, о чем он думает. Пожалуй, это было слишком очевидно. Неторопливо, будто нехотя, она встала и подошла. Подобрала подол, чтобы узкая юбка не стесняла движений, и забралась к нему на колени. Оказавшись лицом к лицу, они продолжали хранить молчание, не нарушая сложившейся вокруг них мелодии. В ней смешались треск огня, их дыхание, завывание ветра в дымоходе и шорох ткани, пока Илайн возилась с тугими петлями на его кителе.

– Осторожно, – предупредил Риз, когда она резко дернула пуговицу, грозясь безжалостно оторвать ее. – Мне придется отчитываться за каждую нитку.

– Тоже мне, реликвия, – фыркнула Илайн. – Просто шелуха. Самое главное – под ней.

Наконец ее руки добрались до рубашки, скользнули под нее. Риз потянулся, чтобы избавиться от кителя, доконавшего его за вечер, но Илайн не позволила:

– Оставь. Будет, чем занять свои мысли на скучных приемах.

Риз нетерпеливо привлек ее к себе, – так, что она уперлась коленями в спинку кресла. Илайн усмехнулась ему в губы, но, прежде чем успела их поцеловать, в комнате, словно гром, раздался стук в дверь, а следом голос:

– Риззи, дорогой?!

Он остановился.

– Не смей. Даже не думай, – шикнула Илайн и прижалась к нему крепче, словно собралась удерживать силой.

Кажется, он даже перестал дышать, на миг почувствовав себя ребенком, который, пойманный за шалостью, прячется от матери. В детстве срабатывало лучше, а сейчас не помогло. Стук повторился, уже настойчивее. Бессмысленно было притворяться спящими и глухими, наверняка Ма слышала, как они вернулись.

– Вдруг что‑то важное.

– Например? Чай остывает? – язвительно бросила Илайн и взвилась с его колен.

Снова постучали, и, поскольку момент был безнадежно испорчен, как и настроение Илайн, Риз нехотя поплелся к двери и помедлил, прежде чем открыть.

Ма ждала в коридоре, стоя в тусклом свете ночной лампы. В своей цветастой сорочке до пят она напоминала садовую скульптуру.

– Срочное письмо, – известила Ма, протянув зеленый конверт. – Принесли почти сразу, как вы уехали. Я ждала, когда вы вернетесь.

Риз разломил сургучную печать и пробежал глазами по строчкам.

– Что‑нибудь серьезное? – с беспокойством поинтересовалась Ма.

– Надеюсь, пустяки, – пробормотал он, складывая лист обратно.

– Как все прошло? – С этим вопросом Ма обратилась уже к Илайн, подошедшей узнать, какое срочное дело отвлекло их.

– Наш достопочтенный Хранитель Делмарского ключа отлично справился, – ответила она, похлопав его по спине. Наверное, со стороны жест казался дружеским и одобрительным, но Риз сразу ощутил напряжение между ними. Не то же, что объединяло их минуту назад, а едва скрываемое раздражение Илайн. – Все только на него и смотрели.

– А что сказали о твоем платье?

Ма радела о праздничном образе Илайн больше, чем она сама: помогла определиться с фасоном и тканью, отдала свой гребень для волос – одно из немногих украшений из фамильной сокровищницы Уолтонов. Если бы она узнала, что семейная драгоценность лежит в кармане плаща, как простая безделушка, это бы обернулось настоящей драмой.

– К счастью, не слышала, как меня обсуждают. Но уверена, что платье им понравилось больше, чем я сама.

Ма только охнула, поняв, что Илайн не в лучшем расположении духа, оставила ее в покое. Пожелав друг другу счастливой Велла-серры, они разошлись по своим комнатам.

– Я знаю, о чем ты думаешь, – бросил Риз, закрывая дверь, и протянул Илайн письмо, чтобы она сама прочитала новости от Флори.

Власти Пьер-э-Металя быстро смекнули, что у них из-под носа увели ценный ресурс, и решили вернуть безлюдей в лоно городских земель. Риз предупреждал о рисках и был готов оказать помощь, если потребуется. Кажется, пришло время исполнить обещания.

– Предлагаю отдать городу Дикий дом, – заявила Илайн, вникнув в суть дела. – Пусть развлекаются.

Она шутила, чтобы скрыть растерянность и тревогу. Они еще не оправились, не успели встать на ноги после недавней войны с Браденом, как их снова ударили под дых. Все это и многое другое читалось в голосе Илайн, ее выражении лица и нервных шагах, которыми она меряла комнату.

– Судя по дате письма, Флори с сестрой приедут послезавтра, – сказал Риз, чтобы прервать напряженное молчание.

– Пока ты будешь в Охо. – Илайн даже не взглянула на него. Отвернулась к окну, словно заметила на улице нечто любопытное.

– Попрошу Флинна, чтобы встретил их.

– С этим я и сама разберусь. Лучше предупреди Ма, что у нее будут гости.

Илайн всегда подчеркивала, что единственная хозяйка здесь Ма, а дом Уолтонов – временное пристанище для них. С тех самых пор, как его безлюдь погиб в пожаре, Риз нигде больше не чувствовал себя дома. Даже уютное жилище на берегу, где они с Илайн провели осень, не стало ему заменой, и, спасаясь от зимних холодов, они перебрались в город.

Ма вела хозяйство, Саймон управлялся с домашними делами, пока Риз пропадал на службе, а Илайн – в лаборатории. Они были слишком разными, чтобы ужиться под одной крышей. Невзирая на это, Ма и Саймон, обретшие друг друга, пытались слепить дружное семейство, наверстать упущенное и создать, наконец, то, чего все они были лишены долгие годы. Риз понимал, но не разделял их стремление; он давно вырос из мечты о заботливых счастливых родителях и еще не обрел мечту стать одним из них. Зависнув где‑то между, он планировал строительство нового безлюдя, который смог бы назвать своим домом и где Илайн чувствовала бы себя полноправной хозяйкой.

Риз подошел к ней и обнял за плечи, не найдя подходящих слов. Она не отреагировала, словно обратилась в камень. Чтобы оживить ее, он коснулся губами плеча, выбрав место, свободное от жемчужных нитей.

– Если хочешь меня задобрить, сделай, что собирался. – Проворчала Илайн, и он замер, вспоминая, что обещал ей. Построить дом? Восстановить их общее дело? Расплатиться с Охо? Прежде чем он высказал одно из своих глупых предположений, Илайн повернулась к нему. Ухмылка скользнула по ее губам, а после она прошептала: – Сними с меня это дурацкое платье!

Глава 4

Дом воспоминаний

Дарт

К утру стало очевидным, что Флори пропала. Ее оброненную корзинку нашли в проулке, рядом с прачечными, принесли в домографную контору, водрузили на стол.

– Вот, – объявил Этьен, делясь результатами ночных поисков. – Это ее?

Дарт подтвердил.

Он только что приехал из дома Гленнов, где все семейство уговаривало его остаться, чтобы отдохнуть и дождаться новостей от следящих. Пользуясь дружбой с их командиром, господин Гленн надеялся получить сведения из первых рук. Однако Дарт не рассчитывал на помощь тех, кто недавно, выполняя приказ властей, был готов выпотрошить его, как рыбину. Ребра еще помнили удары форменных сапог, лицо болезненно ныло. Даже целебная мазь от Бильяны не справилась с ушибами, и на этом Дарт оставил попытки заботиться о себе. А потому, наплевав на сон, вернулся в контору, где и встретил Этьена – лучшего ищейку, кому он мог доверить важное поручение.

– И куда ведет след? – спросил Дарт.

– Да как там поймешь? Щелок весь нюх отбил, – фыркнул Этьен и почесал нос когтем, не исчезнувшим после обращения. Чем дольше лютен находился в своем втором обличье, тем медленнее и неохотнее тело возвращалось в прежний вид. Поиски заняли всю ночь, и лисьи повадки прочно закрепились в нем. – Я и так принес тебе больше, чем все остальные.

– Если это большее, на что я могу рассчитывать, – Дарт указал на корзинку, нелепо стоящую среди бумаг и чертежей, – то мы в дерьме.

– Ты, – исправил Этьен. – Ты в дерьме. – И усмехнулся, обнажив ряд острых хищных зубов, еще не успевших принять форму человеческих.

На миг Дарт пожалел, что привлек его к делу, но голос детектива в голове справедливо отметил, что Этьен оказался единственным, кто нашел хотя бы что‑то.

– Тогда можешь идти. Спасибо.

– Да брось, Дарт, – протянул он, пятясь к двери. – Я старался не ради тебя, а ради госпожи Гордер.

Даже Этьену, прощелыге и прохвосту, доставало совести признавать, что свободой своей он был во многом обязан Флори. Лишь глубокая благодарность могла сподвигнуть лютена на столь великодушный поступок: вместо того, чтобы окунуться в бурный кутеж, рыскать по туманным улицам в лисьей шкуре, рискуя попасться бродячим псам. Но все его участие на этом закончилось, и Этьен скрылся.

Дарт обессиленно рухнул в кресло и просидел так, пока отчаяние не погнало его вон.

Сквозь приоткрытое окно тянуло промозглым воздухом с примесью дыма. Алфи явно это не нравилось, но он сносил невзгоды молча, уткнувшись носом в шарф, трижды обмотанный вокруг шеи. В то время как Дарт, прижавшись лбом к стеклу, жадно вбирал в себя бодрящий холод, от которого сводило челюсти и кололо в груди. Это не давало ему уснуть в пути.

Автомобиль полз по обледенелой дороге, а жизнь вокруг текла привычным руслом. Пьер-э-Металь делал вид, что ничего не случилось, безучастный ко всему, как и прежде. Глупо было винить город, но именно это и делал Дарт, убежденный, что за исчезновением Флори стояла местная власть. События развивались стремительно: переход от угроз к решительным действиям занял у них меньше суток.

Поступив на службу городу, он сам стал частью большой системы, но забыл, что принадлежность к сложному механизму не делала его детали неуязвимыми. И сейчас он чувствовал себя потерянным и сломленным, точно погнутая шестерня со сточенными зубцами, которую вытолкнуло движущей силой. Это случилось с ним воображаемо и едва не повторилось наяву, когда автомобиль резко затормозил и ушел в занос на скользкой дороге. Алфи крутанул руль, рванул рычаг и, когда они остановились, запоздало выругался в складки шарфа.

В окне мелькнул уличный попрошайка с чумазым лицом и глуповатой улыбкой – слишком неподходящей для человека, едва не попавшего под колеса. Убедившись, что на него смотрят, мальчишка протянул ладони, сложенные лодочкой. Местные попрошайки нарочно исполняли этот опасный трюк и нередко становились жертвами собственного плутовства. Ему повезло, что Алфи быстро среагировал и справился с управлением.

– Можешь подождать здесь, я дойду, – сказал Дарт и вышел, хлопая себя по карманам. Добытые в недрах пальто полмонеты он бросил чумазому мальчугану, и тот довольно крякнул, уже представляя, куда истратит свалившееся на него богатство. А после умчал по дороге, спускающейся к трущобам, где, скорее всего, и был его дом.

Беднякам не приходилось выбирать, где селиться, – город сам определял их место. В теплое полугодие они пользовались соседством с грузовым портом и собирали просыпанное из контейнеров зерно. Но зимой, когда терминалы пустовали и в низине свирепствовали ветра, такое положение лишь осложняло и без того непростую жизнь.

Окна приюта выходили как раз на квартал бедняков, так что воспитанники могли каждый день лицезреть безотрадную картину трущоб и с благодарностью принимать условия жизни в сиротском доме. В детстве, глядя на покосившиеся крыши убогих хибар, Дарт задавался вопросом, что было бы, если бы приют построили иначе, развернув окнами к Зеленым холмам с богатыми особняками и вечноцветущими садами, будто окутанными чарами. Кажется, он заключил, что тогда пришлось бы держать ставни наглухо закрытыми.

Нахлынувшие воспоминания ослабили его решимость. Он замедлил шаг, чувствуя, что приближается к месту, где провел половину своей жизни. Здание приюта располагалось на другой стороне улицы, но его стылое дыхание, тяжесть его присутствия и мрачное безмолвие простиралось далеко за пределы территории, обнесенной высокой оградой, чьи чугунные прутья напоминали клетку.

Перед воротами Дарт остановился. Казалось, за свою жизнь он переживал вещи и похуже, чтобы вытравить свои детские страхи и воспоминания, однако Тринадцатый был доказательством того, что прошлое способно оставлять раны, которые кровоточат даже десять лет спустя.

Он толкнул калитку и шагнул вперед. От ворот к крыльцу вела вытоптанная дорожка, а весь остальной двор покрывал снежный наст – тонкий и серый, как здешние одеяла. Они совсем не грели, и ветреными зимними ночами, когда в коридорах завывали сквозняки, изгонявшие драгоценное тепло, приходилось спать в одежде, чтобы не окоченеть к утру. Глядя на обветшалую крышу и фасад, подернутый паутиной трещин, можно было легко представить, что так происходило и по сей день.

Приют постарел, но остался верен себе: угрюмый и будто бы заброшенный. Не верилось, что в его стенах живут дети, и еще больше не верилось в то, что здесь когда‑то жил он сам.

Дарт пересек двор, отмечая места, где прошло его детство: за этим сараем, где хранился садовый инвентарь, его знатно поколотили – уже и не вспомнить, из-за чего; а под тем платаном не дозволялось гулять никому, кроме старших ребят. Не поддаваясь течению времени, дерево по-прежнему стояло и жило, а Мео, сделавшего в его корнях тайник, уже не было. Его самого погребли под землей, и теперь над ним возвышался лишь могильный камень с выцарапанным именем, унаследованным от приюта. Жестяной банке, где они прятали свои скудные «сокровища», и то выпало больше чести. Мысль о друге едва не заставила Дарта свернуть с тропы, прямиком к старому платану. Хотелось убедиться, что он еще хранит их секреты и следы от стрел, пущенных мимо мишени. Спустя пару мгновений порыв угас, и Дарт прошел мимо, уже одержимый следующим воспоминанием.

По шаткой лестнице он поднялся на крыльцо – то самое, что называли «местом позора». Провинившихся выводили сюда босиком, и никому из них не удавалось уйти без заноз. Зимой, когда дощатый настил сырел и покрывался льдом, было куда проще: пусть ступни и мерзли до онемения, зато после получали долгожданное тепло, а не проспиртованные иглы, которыми приходилось вытаскивать загнанные под кожу щепки.

Сейчас, заметив на досках наледь, он облегченно выдохнул, будто до сих пор мнил себя воспитанником приюта, ожидающим наказания. Кроша ботинками ледяную корку, он двинулся дальше. На двери висела ржавая ручка с молотком, и Дарт постучал дважды.

Его встретила женщина в сером форменном платье – скорее всего, воспитательница. Лицо у нее было строгое, взгляд – заранее осуждающий. Этого самого взгляда удостоился и он.

– Что вы хотели? – Ее простуженный голос напоминал скрип ветвей на ветру.

Дарт ответил, что пришел поговорить с директором, и для убедительности представился человеком из городской управы. Он почти не соврал, поскольку должность домографа и впрямь относила его к местной власти.

Ее лицо прояснилось, насколько было возможно для столь суровой натуры.

– Проходите, – сказала она, даже не представляя, что для него значит этот шаг.

Он ступил через порог – и вернулся в прошлое, в те годы, что провел здесь, как заключенный, отбывая наказание за то, что был рожден. В голове беспокойно заворочался Тринадцатый, и сам он, подчиняясь внезапному порыву, стал шарить глазами вокруг, выискивая что‑нибудь стеклянное, хрупкое и способное разбиться на осколки. Дарт с трудом подавил его.

– Можете не провожать, – сказал он, желая поскорее скрыться. – Я знаю, куда идти.

Воспитательница кивнула и снова приступила к своему занятию, от которого ее отвлекли. У окна, выходящего на крыльцо, покоилась целая гора мешков и коробок с пожертвованиями для сирот. С тех пор, как однажды вместе с вещами в приют привезли клопов, директор распорядился тщательно проверять каждую посылку. Дарт отлично помнил то лето, когда перед самой Ярмаркой всех одолела чесотка. Приют закрыли на карантин, пока не выяснили, что красные пятна на коже – следы укусов. Все запасы керосина потратили на то, чтобы вытравить клопов, и праздничные вечера пришлось проводить в кромешной тьме; заправлять лампы оказалось нечем, а свечи из соображений безопасности дозволялось использовать лишь взрослым.

Предавшись воспоминаниям, Дарт задержался в холле на минуту, а после зашагал дальше. Из дальнего крыла, где располагались классы, доносился тихий, как жужжание, рокот. Пахло чем‑то кислым и затхлым. Из кухни, как обычно, несло тушеной капустой. Длинный коридор не освещался и не отапливался из соображений экономии. Считалось, что жа́ра от кухонных печей хватает, чтобы его обогревать, а темнота служит границей между миром детей и взрослых. В левом крыле обитали воспитанники приюта, в противоположном – весь педагогический состав во главе с директором.

Дарт свернул направо. Миновал дортуар и врачебный кабинет, откуда, как и прежде, тянуло горьковатым душком сонной одури. В приюте ее давали перед отбоем младшим: тем, кто боялся темноты и капризничал, просыпался среди ночи или в полудреме блуждал по коридору, пугая воспитательниц. Дарт рос беспокойным ребенком, и его пичкали сонной одурью так часто, что он привык к ее горечи во рту. Крепко спящий, он становился уязвимым и беззащитным, как голубь со сломанным крылом, – легкая добыча для шайки мучителей, раньше него выросших из «ложки ночного сиропа». Однажды, решив подшутить над ним, мальчишки оттащили его в шкаф и заперли. Очнувшись в кромешной тьме, в тесном деревянном футляре, Дарт испытал дикий ужас. Он звал на помощь, колотил ногами и рвался наружу, пока его не нашли и не вызволили из заточения. С тех пор он придумал с десяток уловок, чтобы не пить сонную одурь и не терять бдительность; с тех пор под его подушкой хранился кусок стекла.

Мутные образы медленно разворачивались перед ним, точно старый гобелен: пыльный и выцветший, как сама память. И едва он позволил мыслям унести его в прошлое, виски пронзило острой болью, словно их полоснули осколком. Тринадцатый снова напомнил о себе.

«Скройся», – прорычал хмельной.

«Будешь конфету? – предложил безделушник в утешение. – Правда, у меня только обертка осталась».

Пальцы нырнули в карман и нащупали тонкий, липкий от карамели пергамент. Дарт не помнил, при каких обстоятельствах положил его туда, и разобраться в этом не успел, оказавшись перед дверью – единственной во всем приюте, что удостоилась таблички. Буквы на ней почти истерлись, но остались прежними. За эти годы господину Дуббсу впору было врасти в директорский стул, к чему он, кажется, и стремился.

Дарт постучал и, получив разрешение, вошел. Своим появлением он прервал важный разговор, о чем можно было догадаться по напряженной тишине и нервным ужимкам собеседников. Помимо директора, который за годы раздался вдвое и по ширине почти сравнялся с письменным столом, в кабинете сидела сухопарая дама с прямой, как доска, спиной. Ярко-желтое, канареечное, пальто и кокетливая шляпка-таблетка, сдвинутая на затылок, должны были презентовать ее как заправскую модницу, но лишь придавали ей нелепый вид.

Незнакомка встретила Дарта презрительным взглядом, а затем посмотрела на Дуббса, точно призывала его выгнать того, кто им помешал.

– Вы по какому вопросу? – прохрипел директор, подслеповато щурясь.

«Попробуй угадать», – в мыслях раздался голос хмельного, но Дарт не позволил ему проявиться и доверил сложную задачу детективу, как обычно и поступал.

– Офелия Гордер, – ответил он. – Ее привезли в приют вчера.

Директор нахмурился, надсадно вздохнул, словно готовясь поднять непомерную тяжесть, и сказал:

– Госпожа Грубер здесь по той же причине.

Женщина-канарейка гордо задрала подбородок и, раздутая от собственной важности, стала еще больше похожа на глупую птицу.

– А мы с кем имеем дело, простите?

– Я представляю интересы ее опекуна. – Вежливые интонации дались ему с трудом.

– Свои интересы я представляю сама, господин. – Это надменное «сама» было подчеркнуто многозначительно поднятыми бровями.

– Я говорю о Флориане Гордер, – уточнил Дарт.

– Ах, вы о моей непутевой племяннице? – Она скорчила гримасу. Лучше всего ей удавалось отыгрывать презрение. – Господин Дуббс в красках рассказал мне, к чему привел ее ветреный нрав.

«Что она сказала?» Вспыхнувшая в Дарте злость едва не вытолкнула хмельного на поверхность. Усилием воли он подавил его и произнес:

– Простите, что прерываю сплетни. Я здесь исключительно затем, чтобы забрать Офелию домой.

Тут оживился директор. Он был здесь законом и тюремщиком, судьбой и вершителем.

– Забрать девочку может только ее опекун. И пока что этот статус закреплен за госпожой Гордер. Но ее, очевидно, не волнует судьба сестры, иначе бы она появилась здесь еще вчера. Лично. А не присылала бы кого‑то вместо себя.

– Какая безответственность, – поддакнула госпожа Грубер, едва не выпрыгнув из своего желтого «оперения».

– Ей пришлось уехать по работе, – заявил Дарт, понимая, как рискует. Если за исчезновением Флори действительно стояли люди из управы, Дуббс наверняка был посвящен в их дела и в два счета раскусил бы его блеф. На миг Дарт снова почувствовал себя воспитанником, стоящим перед директором и придумывающим наивную ложь, чтобы избежать наказания.

– А с кем она оставила малышку?! – взвизгнула женщина-канарейка. Ответить Дарт не успел, поскольку она тут же продолжила: – Наверняка в доме того мерзавца, с которым связалась.

– Кстати, а вот и я, – не сдержался Дарт. – Будем знакомы.

Лицо госпожи Грубер перекосило от возмущения.

– И вы еще смеете являться сюда? Смотреть мне в глаза и признаваться, что порочите фамилию моего кузена?

Дарт оторопел от ее хлестких, как пощечина, слов. Неожиданное препятствие в виде заботливой тетушки сбило его с толку.

– Простите, я на минуту, – пробормотал он и выскользнул в коридор, чтобы взять время на размышления.

Острый ум детектива затупился, встретившись с нападками госпожи Грубер, и Дарт, точно вор, орудующий множеством отмычек, стал искать более подходящую личность. Выбрал изобретателя, сосредоточился на его образе и медленно осел на пол, готовясь отключиться, как происходило с ним всякий раз при обращении. Вслед за вспышкой наступила темнота. Едва вынырнув из нее, он ощутил непоколебимое спокойствие, какое можно обрести лишь с прожитыми годами. Дарт был готов признать изобретателя лучшим из своих воплощений, если бы не слабость тела, ставшая явной в тот момент, когда пришлось подниматься на ноги и тащиться к двери.

Он ворвался в кабинет без стука и, преисполненный решимости, направился прямиком к письменному столу, над которым грузно нависал Дуббс.

– Даэртон Холфильд, – выпалил он с ходу и протянул руку. Пожимая ее, директор задержал взгляд на фамильном перстне, и внезапное открытие вогнало его в ступор. Он кашлянул, засопел. Оставалось добить его парой фактов о себе: – Действующий домограф Пьер-э-Металя. Как понимаете, у меня нет времени на пререкания, поэтому давайте решим все сразу. Какое пожертвование приюту вы сочтете достаточным?

Дуббс оторопел. Женщина-канарейка изумленно ахнула, выражая протест такой неприкрытой наглости.