Хроники любви провинциальной. Том 2. Лики старых фотографий, или Ангельская любовь

Количество радости не зависит от комфортности обстановки, оно зависит от настроения – и только! Радости в эти праздники всегда бывает много, как и хорошего настроения. Девчонки старшеклассницы подводили своих шефов и партнеров по танцам к игрушкам на ёлке и хвастались своими произведениями. Увлекла тогда Настина идея с игрушками всю школу. По всем классам конкурсы на лучшие работы прошли. Некоторым солдатикам удалось даже получить мягкую игрушку в подарок. Если ты с девчонкой переписываешься, то почему же не взять от неё подарок? Девчонки сжимали в кармашках платьев открытки в конвертах с «горячими пожеланиями счастья, здоровья и любви…»

К слову, м-да. Наивными тогда люди обычные были. Неизбалованными.

А дети высокопоставленных чиновников, всякие митрофановы, уже тогда за границу ездили Новый Год отмечать. Слуги народа дарили своим детям на Новый Год машины и квартиры. Тогда всё это уже началось и расцветало пышным цветом …

Детские утренники – детскими утренниками, но всегда, и обязательно, предполагалась праздничная программа и для взрослых. В этом году входные пригласительные билеты пришлось выпустить по двадцать, а не по десять копеек, зал битком набивался, на приставных стульях в проходах мест не было. Но никто не роптал, всем объявили, что деньги от выручки пойдут на костюмы для нового детского оркестра. Всем хотелось концерт посмотреть: «Мужики же петь должны!? Ну и ребятишки тоже сценки разные представят. Как же не пойти?»

Настя лично тоже готовилась к Новому Году, как и все.

Извечный женский вопрос: «И что мне надеть?» – и тогда стоял остро. Но по другим причинам, нежели он сейчас стоит у большинства. Тогда солидный женский гардероб у обычных трудящихся женщин, а не у жен начальников разного ранга, включал для каждого зимнего и летнего сезона по два домашних платья(из состарившихся выходных) и халат для утра. Два выходных платья, то есть для выхода на работу (тоже летних и зимних) и нарядное платье. Оно могло быть и одно, если из шелка и с рукавами. Этого как-то в основном хватало. Ни колготок не было, ни гамаш тёплых не было. Чулки капроновые и фильдеперсовые – из плотного шелка – для весны и осени, и чулки хэбэшные для холодов.

Ну, нижнего лёгкого и теплого белья – приобретали по возможностям. Стирали каждый день. По другому люди пахли тогда, хозяйственным и банным мылом, в лучшем случае «земляничным», порошком «Новость» и духами с очень наивными спиртово-цветочными запахами.

И тогда существовал негласно принятый всеми дресскод. Он был своеобразным таким – не позволял в общественном месте зимой в платье без рукавов появляться, да ещё белом впридачу!

Но не было у Насти другого нарядного платья, кроме выпускного, бывшего Элькиного – хоть тресни! Но кто же в белом платье с короткими рукавчиками на Новый Год пойдёт?! Все пальцами будут тыкать вдогонку и шептаться.

Настю, как всегда, Элька выручила

– Да нет, Настя, из этого всего, что ты тут достала ничего путного сшить не получится, – заключила безапелляционно Элька.

Настя пыталась из платьиц, захваченных ею из дома и давно ставших маленькими, что-нибудь с чем-нибудь скомбинировать и сделать что-то подходящее. «Из говна конфетку», – как жёстко пошутил Ларик, услышав, о чём шептались женщины, колдуя над грудой тряпья)

– У меня где-то на антресолях мои школьные платья лежат. Я-то из них выросла, а для тебя они ещё могут быть и очень даже ничего себе. Давай, приезжай на выходные, помаракуем с тобой, а я достану всё, посмотрю, что там есть хорошего.

К слову: удивляться тут нечему. В интеллигентных семьях, обычно ниже среднего обеспеченных, особенно имеющих ещё и «старинную закваску», никогда и ничего не выбрасывалось. Всё стиралось и складывалось «до лучших времён». И эти лучшие времена рано или поздно наступали. Почти все женщины умели шить и переделывать, кроить и лицевать, на том и держались, и всегда «прилично» выглядели находчивые русские женщины. Ключевым было слово – «прилично». Красота, конечно, была желательна тоже, но это уж по личному вкусу и возможностям, у кого как получалось.

Перешитое за день совместными усилиями Эльки и Насти шерстяное платье тёмно-бордового цвета с пуговицами, обтянутыми кусочками подходящего бордового атласа, валявшегося до лучших времен в мешке с обрезками, с широким поясом и с бантом, отделанным тем же атласом с одной стороны, делало Настю намного взрослее и женственнее. Она выглядела в нём взрослой девицей. И только её смущённое от удовольствия личико выдавало её шестнадцать лет.

Эльке так нравилось наряжать эту девочку! Она невольно чувствовала себя её покровительницей. Мать Настина ни разу с тех пор, как Настя выписалась из квартиры, не поинтересовалась, как дочь где-то там живёт? Это всех морально убивало. И Настя тоже ни разу не спросила о матери. Она знала, что если бы мать спросила о ней, ей сразу бы это передали. Эта тема была запретной в доме Арсеничевых.

Когда Настюша появилась в клубе такая нарядная, без своего пионерского галстука, в котором она постоянно ходила и мало чем отличалась от старшеклассниц, много пар мужских глаз провожали её взглядом до кресла у прохода в зрительном зале. Леон сел через проход от неё, на два ряда сзади. Теперь он от неё постоянно дистанцировался, насколько мог. Его душевное положение это мало спасало, но, по крайней мере, выглядело всё прилично и естественно. Настя по-прежнему приходила к нему в кабинет, если возникали вопросы, но теперь Леон Сергеевич всегда оставлял дверь открытой, а если намечалось чаепитие, то обязательно приглашался кто-нибудь третий. Впрочем, это случалось теперь не столь часто.

Ольга сидела рядом с Леоном, слева от неё сидел её водитель. Ольга обязательно хотела присутствовать на первом выступлении хора, на который Леон возлагал столько надежд, и из-за которого она столько дел провернула. Клуб ей нравился, – толково вписались новой мебелью, креслами, стульями и диванчиками в сталинскую лепнину потолков некогда образцового лагерного дома культуры. Она с любопытством разглядывала довольно миленький зал со шторами «маркиза» и новым бархатным занавесом, заполненный толпившимися в своих праздничных нарядах селянами. Вторую обувь тут не надевали. Только одна девушка на соседнем, через проход, ряду выделялась из общей массы. В строгом прямом платьице бордового цвета с пышным узлом косы, заколотой на затылке, и в светлых туфельках на гвоздике. Вполне себе интеллигентная городская девушка. Броско, просто и эффектно.

– А это кто? – кивнув головой в её сторону, спросила Ольга у Леона. – Вон та, с косой и в бордовом платье?

– Это? Это старшая пионервожатая школы. Квартирантка Арсеничева. Помнишь, я тебе рассказывал? У него ещё две бабушки тут есть. В цветнике парень живёт.

Ольга заметила некоторую нотку раздражения в голосе Леона, но не слишком обратила на это внимания: «Мало ли? Нервничает. Хотя чего нервничать, сегодня же я тут неофициально? Жаль, что он не может сегодня со мной уехать. Да, впрочем, водитель и так косится что-то. Ладно. В следующий раз. Когда он уже машину свою пригонит? Живёт тут, как сыч в болоте. И он мне так и не рассказал, зачем мать его вызывала так срочно? Интересно…»

Сначала выступали дети. Очень ладно и чинно рассказали стихи о партии и народе, а потом про Новый Год. Сегодня детский спектакль не стали ставить. Это для утренников припасли. Сегодня главное блюдо концерта – мужской хор. Полтора отделения с перерывом на буфет.

Ради праздника завезли бутылочное «Жигулёвское» с мойвой копченой, и теперь даже в зал доносился крепкий рыбный запах мужского праздника души. Вместе с запахом пирожных и беляшей – это всё создавало типичный столовский запах. И тут никакие духи не помогали. Впрочем, местные на это вообще ни малейшего внимания не обращали. Наоборот, радовались от души, что, наконец, и у них, как в городском театре, буфет организовали. Заботило всех одно: как успеть в перерыве отовариться и употребить ещё всё? Правда, буфетчица всех заверила, что будут у неё помощники, и буфет будет работать и перед кино, и потом ещё, после кино тоже, расторговать всё надо, если что останется.

Когда после детей ведущая концерта объявила громким голосом, что на сцене клуба впервые выступает «Пыталовский мужской хор!», кто-то заржал. Двусмысленно как-то получилось. Но на шутника зашикали, и в зале воцарилась тишина такая, что слышно было, как шуршит по полу новый раздвигаемый занавес.

Перед зрителями предстал мужской хор из пятнадцати мужиков в белых рубашках с черными галстуками, черными, или около того, брюками и ботинками, стоявших в два ряда, задний ряд на подставке, из-за которой Ларик потерял когда-то кучу нервов. Впереди стоял Ларик в своём костюме с очень короткими рукавами и дирижерской палочкой в руке, и Ираида Ивановна стояла около пианино в длинном сверкающем люрексом тёмно-синем вечернем платье. Ларик поклонился, и Ираида Ивановна тоже немного склонила голову, приветствуя зрителей.

– Однажды лебедь, рак и щука, – иронично прошептала Ольга, склонившись к Леону. Он только мельком улыбнулся ей, и отвернулся к сцене. Ларик повернулся к хору, и видно было, что он что-то говорит своим, на лице у некоторых появились улыбки. Но как только он поднял свою дирижерскую палочку, все мужики впились глазами в него. Ираида делала вступление. Первой песней была песня о Ленине. Начали тихо и задумчиво басы: «День за днём идут года», – затем к ним присоединились баритоны: «…зори новых поколений», – затем вступили теноры: «…но никто и никогда не забудет», и потом выделился звенящий молодой голос: «имя Ленин!»

С первых нот эта заезженная по микрофонам, замурзанная в концертах, но в общем-то неплохая мелодия, зазвучала по-новому. Раскатисто, задумчиво, по-человечески просто и патетически возвышенно при этом. Ольга от неожиданности вцепилась руками в подлокотники. Она много раз слышала сельские хоры. Но этот звучал не как самодеятельный хор, а как профессиональный. Слаженно, чисто, твёрдо и отшлифовано. Ольга взглянула на Леона, а тот, полуотвернувшись, смотрел в сторону девушки в бордовом платье с косой и задумчиво улыбался. Он уже десять раз слышал эту песню и даже покачивал головой в такт. Девушка тоже покачивала головой, смотрела очень напряженно, руки её, стиснутые на коленях, побелели в костяшках пальцев.

– Ой, как тут у них интересно! – подумала про себя Ольга. Многое ей стало ясно в поведении её Лёнечки. – Вот, оказывается, в чём дело. Очень интересно. Понаблюдаем…

Но наблюдать дальше стало не очень интересно. Зрители отчаянно рукоплескали и даже выкрикивали «браво». Леон задорно оглянулся на Ольгу, хлопая в ладоши.

– Ну, как?

– Пока не поняла. Послушаем дальше.

– А-а-а. Ну слушай, слушай…– и снова в его голосе ей послышалась ирония. Она вспомнила, что сама говорила, что ей медведь на ухо наступил, когда он, подыгрывая себе на гитаре, пригласил её петь с ним романсы. У него был очень приятный, чуть с брутальной серебристой трещинкой, баритон.

«Ладно, я покажу тебе иронию. Подумаешь, знаток. Хотя поют они неплохо. Интересно слушать», – Ольга постаралась сосредоточиться и слушать внимательно. Она никак не могла понять, на сколько голосов они вообще поют?

– Лёня, а кто им это… партитуру писал или там ставил? Арсеничев или дама в синем?

– Арсеничев. Он слухач. Хотя она – тоже.

– И на сколько голосов они поют?

– А когда как. Они и одну песню могут по разному петь. Хорошо они поют. Я же тебе говорил. Все первые места наши. Расслабься и наслаждайся.

Настроение Ольги Павловны катастрофически ухудшалось: «Нет, он точно надо мной издевается. Он и в первый наш вечер точно так же мне сказал, как какой-нибудь недотёпе», – Леон теперь почти откровенно сидел к ней вполоборота, открыто поедая глазами эту девушку в её смешном провинциальном, скорее всего самодельном платье, отделанном каким-то совершенно идиотским атласом.

Настя не отрывала глаз от сцены, пытаясь всё запечатлеть в памяти. Надо будет бабушкам всё подробно рассказать и Элечке, которая обещала приехать в гости, тоже.

Когда первое отделение закончилось, Ларик долго раскланивался, как бы передавал взмахом руки все аплодисменты артистам, вывел за руку Ираиду Ивановну к краю сцены. Осветитель из местных беспощадно осветил их обоих, почти ослепив. Занавес под бушующие аплодисменты закрылся, и все рванули к буфету, выстроившись тремя длинными хвостами, заполнившими всё фойе.

– Пойдём в кабинет, – пригласил Леон Ольгу, подавая ей руку, – здесь сейчас окна откроют проветрить, рыбой воняет – сил моих нет.

– Пойдём. У тебя есть, что выпить?

– Нет. На работе нет. Дома есть.

– Твоё «дома» меня не интересует. А кто эта девушка?

– Какая девушка? Чай будешь?

– Да прекрати ты мне невинность изображать, плохой ты актёр. Налей, только горячий, пожалуйста! Да всё та же, – Ольга жестко усмехнулась. – Через проход. Мне показалось, что ты с неё портрет рисуешь мысленно, так уж ты её изучал, не отрываясь.

– Не глупи. Просто у тебя сегодня настроение не очень хорошее. Но вроде ещё рано? Или я ошибаюсь? – спросил Леон, притягивая её к себе.

«Черт! Вот как он так делает, что я сразу хочу его и готова всё простить?» – тая от его рук, как снег на плите, подумала про себя Ольга, а вслух сказала: «Не ошибаешься. Рано. Кстати, ты мне так и не сказал, зачем тебя мать вызывала к себе? Здорова? Надо помочь?»

– Не надо. Она сама, кому хочешь, помочь может.

– А что же её сын в такой дыре баклуши бьёт, извиняюсь, конечно?

– А вот этого мы касаться не будем. Да? Я тебе уже говорил, что это – моё личное дело.

– Но дело же не в этой девочке?

– К сожалению – нет.

– Почему «к сожалению».

–А помнишь, Пушкин наш как-то сказал: «Чистейшей прелести чистейший образец!» Вот это – про неё.

– С ума сойти! Да ты романтик у нас. Ты в отцы ей годишься, между прочим.

– О чём всемернейше и сожалею.

– Твоя муза, значит, так сказать?

– Угу. Она самая. Ты чай-то пей, скоро звонок будет. Почему ты молчишь про хор? Ты же для этого приехала?

– Ну, не только для этого, разумеется. А тут муза… Так неожиданно…

–Да перестань. Она влюблена в своего спасителя-покровителя до его последней волосинки.

– В кого это?

– Разве не видно? В Ларика своего. Ну, что ты брови так изогнула? В Арсеничева. Я же тебе рассказывал, как он её буквально спас от…

– А-а-а, припоминаю. Ладно, не будем об этом, любуйся своей музой, только не так откровенно.

– Я? Откровенно?!

– Да, представь себе. И не только у меня глаза есть, между прочим. Пойдём слушать дальше. В принципе ничего. Я думаю, пойдёт.

– Поедет! Вот увидишь.

Второе отделение состояло из народных песен и романсов. Артисты, ободрённые парой чашек теплого чая с лимоном и с беляшом, вышли на сцену в «другом костюме», как шутил Леон. На шее у каждого из них теперь была бабочка, обычная концертная бабочка, только все они были разного цвета, всех цветов радуги (тогда это ещё никак не ассоциировалось с гей-парадами и их знаменами). На заднике тоже были прикреплены бабочки разных цветов, разбросанные среди снежинок. И от этого казалось, что над хором что-то веселенькое порхает.

Ираида Ивановна тоже была уже в другом вечернем платье. В этот раз – в красном. Вот когда пригодился её театральный гардероб!

Лирические песни пели в классической манере, верхний ряд, стоя на помосте. А вот на казачьи песни потомственные казаки вышли в полукруг и пели их так, как года-то пели их отцы и деды, многоголосием. Вольно и широко, «сладострастно и губительно», как сказал Леону однажды «под рюмочку» молчаливый и сентиментальный Окороков. Его до слёз прошибало это сохранённое кем-то пение казаков, русских военных мужиков, годами певших свои походные, рыдающие от тоски песни. Над залом пыталовского дома культуры сегодня победоносно снова зазвучали старинные песни казаков, разудалые военные, радующие и бодрящие своей военной наглостью и уверенностью, озорные мужские задорные молодецкие песни и песни любви к своим любушкам, оставленным на родине, рвущие тоскующей страстью сердца слушателей на части.

После каждой песни долгие аплодисменты не давали начинать следующую. Ларик кланялся, уже успокоившийся и понявший, что первый трудный шаг преодолён. Он поглядывал в зал, привычно находя в зале Воротова, рядом с той, с «чернобуркой» из города. Иногда они о чём-то переговаривались, она улыбалась, но однажды Ларик поймал её злой и ироничный взгляд направленный на Леона, который навалившись на спинку впереди стоявшего кресла и упершись подбородком в кулак, улыбался и смотрел Настю, забыв, казалось, обо всём в этой толпе.

– Вот козёл! – Ларика это взбесило. – Тут вопрос о хоре решается, а он снова о Настьку глаза дрочит.

Но потом весь остававшийся концерт Леон всё время о чём-то разговаривал со своей соседкой из города, и Ларик почти успокоился: «Надо с ней дома поговорить, чёрт знает что! Чуть из кресла не выпрыгивает от радости. Глаза ярче прожектора светят, как маленькая, ей богу. Но чего этот-то так на неё смотрит? Баб, что ли, мало? Чего он в ней нашел? Вот ещё напасть на мою голову, – Ларик устало кланялся, не теряя из виду Воротова и его городскую гостью, пока те не вышли из громко орущего и одобрительно, по-свойски, свистящего зала.

–Ну, что вы теперь скажете, Ольга Павловна? – наливая ей горячего чаю в кружку, церемонно спросил Леонид.

– «Удовл.» Пока только так. Как хочешь. Сердись-не сердись. Но – «удовл».

– А, по-моему, это ты просто сердита сегодня. Почему «удовл»-то только?

– Нет, а что ты хотел от меня? Эти дурацкие бабочки! Это же посмешище!

– Ольга, ты не забыла, что это была развлекательная часть концерта для жителей села в Новый Год? Это не торжественное заседание в вашем обкоме или ещё где-нибудь. Это Новый Год. Праздник такой есть. С ёлочкой и подарками. Понимаешь?

– Могли бы всё равно что-нибудь посолиднее придумать. А то, – как шуты гороховые на ярмарке.

–Ты не о том сейчас говоришь. Как они поют? Я об этом спрашиваю тебя.

– Я ничего в этом, честно говоря, не понимаю. Но неплохо вроде. Поэтому «удовл».

– Понятно. То есть, если бы тебе какой-нибудь эксперт от хоровой музыки всё разжевал, ты бы её, музыку эту, значительно лучше прочувствовала. Да? И если бы они были в народных костюмах, – тоже было бы доходчивее? И если бы они в чёрных тройках и лакированных ботинках стояли – то звучали бы гораздо лучше? Я правильно тебя понял?

– Ну, в общем – да.

– Ну, так я только перечислил оставшуюся часть задачи – про костюмы и грамотное жюри. Это твоя часть. Об этом сразу договаривались. Так что вы на себя сердитесь, дорогая Ольга Павловна, – тихо проговорил Воротов, подойдя сзади и прижимаясь губами к её шее, пахнувшей этими странными, «химическими», как про себя обозвал их Леон, духами.

– Ты так специально делаешь? – она повернулась к нему, ловя его губы. – Ты обезоруживаешь меня, – прошептала она, обнимая его.

– Я не специально… – сказал он, плотно прижимая её к себе, а потом, смеясь, добавил: «Я нарочно так делаю и с нетерпением жду костюмов. Иначе твой эксперимент в отдельно взятом селе с треском провалится. Я правильно понимаю?»

– Ты – мерзавец! Всё ты правильно понимаешь. Будут тебе костюмы. В субботу жду, – Ольга вывернулась из его рук и оттолкнула его. – Всё, не приближайся! Только шубу подай и не прижимайся ко мне.

– Да, пожалуйста! – Леон с улыбкой подал ей шубку, держа её на вытянутых руках. – И шапку пожалуйте. Пойдёмте, я провожу вас до машины, ослепительная.

Всю дорогу до города Ольга пыталась понять, что же такое этот Леон Воротов? В какую игру он с ней играет? Или она с ним?

Так ни к какому определённому выводу Ольга Павловна и не пришла.

Леон взбежал по ступенькам клуба, навстречу ему, застегивая на ходу пальтишко, выскочила Настя.

– Леон Сергеевич! Как же здорово они пели! Да, ведь?

– Здорово, Настюша! Очень здорово они пели. Ларик где? Ты одна домой идёшь?

– Ларик Вас там ждёт, меня домой отправил. Сказал, что я не умею себя вести в приличном обществе! – и Настя весело рассмеялась. – Я так переживала, так переживала, просто ужас, как!

– Нормально ты переживала, как надо, от души. Ну, беги, пока народ в ту сторону идёт. На кино не все остались. А то оставайся, потом вместе пойдём?

– Нет. Я это кино три раза смотрела, наизусть помню. Бабушки ждут, тоже волнуются, побегу расскажу.

– Ну, иди, иди, – Леон смотрел ей вслед. – Надо бы Димку, что ли, за ней послать приглядеть. Пьяни сегодня много. Чёрт! Как же я забыл-то! – он хлопнул себя по карману, ощутив там пакетик, и не на шутку расстроился. – Ладно, завтра отдам.

На ловца и зверь бежит – из клуба выходил Димка.

– Эй, Димон, не в службу, а в дружбу догони Настю, только что пошла домой, проводи и скажи, что завтра я её часов в двенадцать днём жду здесь перед утренником. И картошки сварите, я к вам загляну сегодня, надо Новый Год приманить немного.

– Ну? Что она сказала? – Ларик, ещё возбужденный приёмом зрителей, с воодушевлением схватил Леона за рукав.

– Пойдём, поговорим в тишине, – Леон вдруг почувствовал, как он сегодня устал. Устал играть с Ольгой в поддавки, устал от людей, устал от того, что сейчас вынужден будет спокойно говорить с Лариком, который небрежно отпинывает с дороги к своей славе, обуянный честолюбием, ослеплённый своей целью добиться успеха во что бы то ни стало, такое хрупкое и неповторимое чудо – чувство этой девочки, до которой ему, похоже, нет никакого дела. А он, Воротов Леонард Сергеевич, взрослый, уже столько понимающий в этой жизни, хитрый, циничный и даже местами умный мужик, ничего не может сделать для неё. И ничего не может с собой поделать, и, уж тем более, забыть о ней не может.

– Садись, Ларик. Чай будешь?

– Нет, – Ларик насторожился, по голосу друга поняв, что не слишком рад ему Леон. – Мы там с мужиками пили уже. Чай.

– Да сегодня можно и не только чай. В общем, поздравляю тебя. Удовл.

– Что удовл? – не понял Ларик.

–Это значит, что всё удовлетворительно. Очень ей ваши бабочки не понравились. Чирикают и порхают слишком, говорит.

– Ну-у-у… это уж…. А, по-моему, ничего. Чо мы ещё-то могли? Ладно, хоть брюки были у всех черные, тоже не у каждого есть. Доставали.

– Да я заметил, во втором ряду у одного пояс на три раза подвернут.

– Ага. У Ванятки. Попались длинные слишком, пришлось подвернуть. А про пение-то она что сказала? Понравилось ей?

– А она ни х*я в этом не понимает. Так, изображает из себя крутого знатока, а сама нот не знает и «до» от «ля» не отличит. Это я тебе абсолютно точно скажу. И также точно скажу, что поёте вы ох*ительно, просто ох*ительно! Готовьтесь к примеркам, трусы новые купите и носки – для примерок. Будут вам костюмы. Два варианта. Классические и казацкие, как договорились. Но пока ребят сильно не радуй. Я не люблю раньше времени «попал» говорить и радоваться сразу. Давай, встанем в позицию сначала и точно нацелимся, – Ворот даже не замечал, что по обыкновению грубо стебется в мужском разговоре. Мысли его плавали в другом, нежном и душистом облаке, пахнувшем духами «Визави», как называли их те, кто не понимал простодушно выспренного французского «Vis-à-vis».

Домой Ларик, как ему казалось, почти бежал, окрылённый своей первой удачей. На самом деле он неторопливо шел, пошатываясь. В голове шумело от выпитой «на обмыв» водки на голодный желудок и ещё добавленного потом шампанского, которое неизвестно где достала Ираида Ивановна специально для этого случая. Всей толпой проводили её домой, на прощанье, несмотря на её протестующие вопли, спели акапельно: «Бывайте здоровы, живите богато….»

– Вы же простудитесь, мальчики! Вы должны теперь беречь свои голоса, они теперь не только ваши, это теперь уже народное достояние! – истерически причитала Ираида в течение всей песни. А ей в ответ мужики громоподобно ржали, – то-то в их холоднющих мастерских они голоса свои сберегут.

– Надо петь, пока поётся! Да и х*ли его беречь? Здесь голосом не пропитаешься, брат! Это только Отс, Трофимов и Гуляев может, да Магомаев ещё какой-то появился тут с «Бухенвальдским набатом». Так то – таланты. Не нам чета, – радостно смеялся Роман Лавров.

На улицах гуляла молодёжь в преддверии завтрашнего праздника. Шатаясь, Ларик брёл к дому, неторопливо перебирая благостными мыслями. Ему было офигенно хорошо.

– Завтра уже Новый Год. Выходной. Элька с Николаем приедут. У бабушек , как всегда, пост. Правда, их постные пироги не хуже мяса, запеченного в духовке. Ну, для нас с Николаем и мальчишками обязательно мясцо сделают. Отец опять не приедет, а мама без него не поедет. Смешно! В моём возрасте у них было уже двое детей. С ума сойти! Ничерта не боялись, – Ларику стало жарко, он расстегнулся и ослабил черную «удавку» на шее. – У Настьки с Воротом разница в двадцать с хвостиком, в отцы годится. И чего он к ней имеет, она же сикилявка совсем ещё? Неужели любит? Старый же он уже нахрен? Неужто и в таком возрасте влюбляются? – Ларик медленно шел к дому по Мостовой улице. После проводов Ираиды они с мужиками, не в силах сразу разойтись, ещё раз прогулялись до ставшего теперь родным клуба и ещё добавили по чуть-чуть, теперь уже «на посошок». Ларику, как главному виновнику, добавляли много раз. – Но глаза-то не могут врать. Глаза… – Ларик отчетливо видел его глаза, когда раскланивался после очередной песни и взглядывал на Леона с его городской «чернобуркой», пытаясь понять, что на уме у этой мымры. А Ворот смотрел на Настю, и на глазах у него были слёзы… точно… были, – хмель немного дурманил и туманил голову, но лицо Ворота Ларик помнил отчётливо.