Хроники любви провинциальной. Том 2. Лики старых фотографий, или Ангельская любовь

Всё это странным образом было созвучно её отношениям с Леоном. Жаловаться было глупо. На что?

Внешне он был безупречен. Никто и никогда не дарил ей столько тепла. Но сейчас она была уверена, что любой другой женщине он подарил бы его ровно столько же, сколько и ей. Как ласковый робот. Он даже во сне безупречен, не храпит, не мычит и даже обнимет, если она прижмётся. Если сама прижмётся…

Леон лежал с закрытыми глазами, слышал, как Ольга за его спиной вздыхает, даже что-то шепчет. «Это её дело», – безразлично подумал он..

–Неужели я начал забывать? Как ты тогда сказала? Доброта? Мой главный талант… Это не талант, моя любимая. Это память о тебе. Я стал по-настоящему добрым с тобой только последние месяцы до отъезда, когда в тебе наш малыш уже жил. Жил. Жил… До этого я был обычным самонадеянным идиотом. А вот потом, потом я был готов на всё. На всё! Я бы мог даже убить. Легко. Я отчетливо помню это. Я хотел убить. Всех их, кто просмотрел, не спохватился. Та версия так и не подтвердилась. Но у меня остались сомнения. Остались, как жало от осы. Не бывает таких случайностей в одном месте и в одно время. И никто не сможет теперь ничего доказать. И тогда не смогли. И всё, что случилось с тобой – это тоже не случайность. Это наша всеобщая глухость и неверность. Мелкая моя неверность, превратившаяся в огромное горе. Права была твоя цыганка, черти бы её побрали. Прости меня, солнышко моё. Жду письма, а время так долго тянется. От письма до письма. Так жалко тех пацанов… некоторые и поцеловаться-то не успели Я рад, что помог, благодаря тебе, хотя бы двоим из них. Ты спасла многих. Думаешь, они помнят? Я не думаю. Даже уверен, что или не понимали тогда по сути ничего, или забыли. А я не забыл ничего. Как я упустил тогда, что дело с негодяями надо доводить лично и до конца. Я же уверен был, что его посадили. Я его точно бы убил, просто задушил бы, если бы встретил. А он сам сдох.

Не знаю, что дальше делать, всё так глухо и так глупо. Не получается у меня ничего с книгой. Да и не разрешат её издавать сейчас. Останутся мемуары, а кому останутся-то? Сожгут же всё к чертовой матери, только профессиональное изымут. Это, уж, как пить дать. Твою маленькую мечту я, как могу, исполняю. Здесь снова много людей, дети. Книг много привезли. Просто случай подвернулся, понимаешь? Просто случай. Но твоё предсказание, похоже, сбылось! В этой девочке живёт твоя живая тень. Лицо, фигурка, волосы, голос, смех. И зовут её так же. Спокойной ночи, любимая… и родинка у неё…точно такая же… Скорее бы дни пробежали до письма – единственное, что тянет меня вперёд, хитруля ты моя любимая… и девочка эта ещё. Зачем она появилась в моей жизни?

Молитва закончилась.

Леон провалился в черный мрак. Сны ему уже давно не снились.

Глава 8. Младшая сестра

Настроение в доме бабушек намного улучшилось. За вечерним чаем или ужином Ларик оживленно рассказывал, как у них идут дела с репертуаром, и в клубе вообще. Там он частенько сталкивался с Настей во время работы.

Иногда видя недоверчивое выражение глаз бабушек, он, откинувшись на спинке стула, кричал в коридор, в сторону Настиной комнаты: «Насть, ну скажи им, что правда уже классно поют?»

– Правда, классно, – улыбаясь, подтверждала Настя, выглянув из своей комнаты.

Она очень радовалась возвращению в дом прежнего покоя и мира, и впереди маячило столько планов. У Ларика обязательно всё получится, и всё станет хорошо навсегда. И зря бабушки иногда смотрели на него так иронично. Как нарочно его поддевали. Исчезать по вечерам из дома он перестал. Два раза видела, как в клубе к нему подходили бывшие его приятельницы, и как сухо Ларик говорил с ними. Эти случаи проливали бальзам на её сердечко, ёкающее каждый раз, когда она его видела. И дома, и на улице, и в клубе. Он был первоисточником её настроения. Она сама себе не признавалась, что ищет теперь любой подходящий повод, чтобы немного побыть на кухне, когда он там ест или пьёт чай, читая газету и не обращая на неё ни малейшего внимания.

Раз и навсегда, как она понимала, она была зачислена им в женский семейный батальон, и в соответствии с этим он и строил свои с ней отношения. Она младшая сестра – он её как-то должен опекать. Но опекать её ему ни разу не представлялась необходимость. Она была беспроблемной сестрой.

– Ну и всё! – обреченно успокаивала себя Настюшка.

Иногда, правда, взгляд Ларика натыкался на её стройные ноги, запинался, смущал хозяина , и он глушил в себе невольно возникающий то ли мужской, то ли мальчишечий порыв, начинал грубовато хамить ей и ёрничал, когда нос улавливал запах новых духов, или она меняла прическу.

– В кого это ты влюбилась, Настька? Смотри мне! Домой чтобы вовремя приходила. Некогда мне тебя встречать.

– Да ни в кого я не влюблена. Чего ты ? Можно подумать, что ты меня каждый день прям обвстречался, – пыталась она неловко отшучиваться. На самом деле ей было приятно думать, что ему не очень хочется, чтобы она влюблялась в кого-то или встречалась с кем-то.

– Ну и пусть! Хотя бы и так. Всё равно ему не совсем всё равно, – иногда ей даже хотелось причинить ему беспокойство, чтобы хоть раз увидеть его взволнованные глаза, смотревшие на неё. Но это были бесплотные и чахлые, ни к чему не ведущие мысли и мечты. После работы она сама торопилась домой, зная, что бабушки её ждут с горячим ужином, немудрёным, но вкусным и свежим. И она торопилась увидеть Ларика, пока он не ушел в свой «кабинет», как говорили бабушки. Потом уходили они, а потом уходила и Настя, убрав за собой посуду и протерев старенькую, но безупречно чистую клеёнку на столе.

Иногда ей везло, и Ларик выходил налить себе кружку чая, или даже её просил об этом. Перекидывался с ней парой ничего не значащих слов. И тогда она уходила спать счастливая, как побывавшая на неожиданном, но приятном свидании. И долго не засыпала, представляя, как гладит его по этим длинным беспорядочно висящим «патлам», как говорила Пелагея, которые он не слишком часто мыл, и они у него быстро салились, как и у всех мужчин. Когда она была уверена, что её никто не видит, она утыкалась носом в подкладку его пальто: «Какая же я счастливая! Голова идёт кругом от запаха! Мне точно мозги сваливает набекрень! Господи! Ну почему я такая несчастная?! Он же меня в упор не видит!»

Когда она с какой-нибудь из бабушек каждую неделю стирала бельё в корыте, она старалась выбирать его вещи, ощущая и здесь его запах, пока пена и стиральная доска его не уничтожали. И вещи его она гладила с особенным чувством, воображая, что она ему не посторонняя совсем, и он ей благодарен за это.

Ничего такого не было и в помине. Он понятия не имел, кто стирает и гладит его вещи после стирки. Что до неё, то да, она просто была его попутчицей по жизни с детства. Случайной попутчицей до определённой станции. Иногда Ларик ловил бросаемые на неё другими парнями взгляды, выразительные и недвусмысленные. Но ничего серьёзного на горизонте у неё не было. Она многим нравилась, как заморская игрушка. И это его почему-то только сильно раздражало. Вообще говоря, и она сама иногда необъяснимо раздражала его, как раздражает взгляд красивая вещь, выбивающаяся из общего стиля .

Она так и осталась «иной», «другого сорта», как сказал летом Степка.

Степка приезжал по выходным и праздникам, но с Настей держался спокойно и предупредительно, не более того. У него с Людочкой наметился серьёзный, и пока безвыходный, роман. Мать с пацанами не бросишь, и две семьи не потянешь, учась в институте. Да и Людочка никуда не торопилась и часто останавливала его чересчур пылкие знаки внимания недоуменно-возмущенным взглядом.

– А чо тут непонятного? Двадцать четыре уже! Ухи же пухнут!! – страдальчески терпел Стёпка Людочкины отповеди.

Единственное, что Ларику иногда тревожно бросалось в глаза – это повышенное, против обычного, как ему казалось, внимание Леона к Настюше. Тот, как нарочно, всегда бывал свободен, когда она бывала в клубе со своими пионерами, к Новому Году готовились все, и Леон всегда присутствовал на репетициях этих салажат.

Зал перед праздниками был нарасхват теми, кто готовился к выступлениям и кто готовил новогоднее убранство зала. И ещё один друг Ворота, Ребрышкин, тоже стал появляться часто в клубе и часто возле Насти. Он организовал шахматный кружок на общественных началах, и пацаны во всем селе, высунув языки, выпиливали лобзиками из тонкой фанеры шахматные фигуры, склеивали их и разлиновывали шахматные доски. Даже девчонки сели за шахматы. В этот год в Берлушах было какое-то всеобщее шахматное сумасшествие в средних классах Берлушевской школы. Назначались настоящие шахматные турниры с их друзьями-«вояками».

Почти каждую неделю теперь в Берлуши приезжало начальство: то районное, то делегацию откуда-то везли, то показательное совещание устраивали – и в эти дни участники совещания почти парализовали работу кружковцев, инспектируя работу самодельных худруков. И Ворот, разумеется, неизменно присутствовал при всех этих посещениях и инспекциях.

Почти всегда Ворот сидел где-то рядом с Настей, обычно сзади. И часто взгляд его был устремлён не на сцену, не на собеседника, а на неё, Настю. А может всё это Ларику только казалось? Слишком старым для неё был Ворот, чтобы о чём-то можно было переживать. На целых двадцать с большим гаком лет. На целую эпоху. В отцы он ей вполне годился. Поэтому критически-серьёзно к этому факту Ларик не относился, тем более, что у Воротова с этой Синицыной из облисполкома однозначно что-то было. И эта вылощенная со всех сторон женщина, конечно, давала сто очков вперёд такой серенькой пичужке, как Настюха.

Но с Синицыной Леон, похоже, не церемонился. Ларик сам не понимал, отчего он такой вывод сделал, но он был в этом уверен. И ускользающий взгляд Ворота, и несколько вынужденный наклон в её сторону при тихих их разговорах, и нога его превосходно-небрежно положенная на другую и отвернутая в сторону от этой, склонявшейся к нему, женщины – всё это имело оттенок некоторой вынужденности и досады. И чего это он так её явно катил в телеге Ларик не понимал. Красивая, стильная, интересная. Ну, не очень молодая, но это ерунда, в конце концов.

Ларик просто не понимал, что интуитивно, благодаря природной наблюдательности, нащупал некоторый код языка тела, о котором тогда никто ещё и слыхом не слыхивал.

Ребрышкин же, один из верных «санчо-пансов», Ворота был исключительно деловит, когда он не был занят в конторе, в которой работал завхозом, он обожал возиться с ребятней, и по возможности помогал Насте оборудовать сцену для концертов: рисовал «задники» по эскизу набросанному его другом Окороковым, мастрячил какие-то смешные большие буквы, головные уборы, цветы и бабочек, и другую ерунду. Вскоре без него не обходилась ни одна вечерняя репетиция пионеров.

Второй из «супового набора санчо-пансов», Окороков, был молчуном. Он работал завхозом в школе и по совместительству дворником на школьной территории. В свободное время приходил и молча смотрел на всю создаваемую кружковцами самых разных профилей праздничную суету, не принимая ни в чем особого участия. Иногда Воротов и Настя вместе выходили из клуба и шли до дома бабуленек. Воротов жил дальше. И тогда его друзья шли на некотором расстоянии за ним и Настей. Они жили в соседнем от дома Леона домике.

Ларик все эти танцы около Насти видел, но смотрел на них снисходительно, не чувствуя в ней никакого трепета или душевного расположения ни к кому. Она со всеми была одинаково приветлива и мила. Если что, так Ларика больше заботили парни деревенские, были среди них и сорви-головы Вот от этих можно было ждать, что угодно. Но с этими Настя сама держалась подчеркнуто сухо, не давая ни малейшего повода к ухаживаниям. В общем, Ларик был спокоен за младшую «сестренку». Не приносила пока она ему никаких особых забот. Он вообще часто о ней забывал, когда покупал бабушкам «гостинцы» – как они это называли – в городе. Но все гостинцы бабули всегда щедро высыпали на общий стол, и это смягчало картину некоторого непонятного, пацанского, даже почти нарочитого пренебрежения, Ларика по отношению к Насте.

Если бы Ларик дал себе труд разобраться в своём отношении к ней, он бы понял, что она постоянно сидит в голове у него маленькой занозой. Она его раздражала своей «ромашковостью», и, как ему казалось, показной услужливостью и заботливостью. Она всегда была в курсе всего происходящего в их общем доме, всегда была готова бежать по первому зову или по чьей-то, из близких людей, просьбе. Он примитивно относил это на счёт её зависимости от жилья в их доме и помощи, которую он, бабушки и Элька оказали ей в своё время и сейчас продолжали оказывать.

– Отрабатывает! – думал он иногда раздраженно. Его раздражали её широко распахнутые и немного испуганные глаза, когда взгляды их встречались. Его бесило, что она иногда терялась от его вопросов, тушевалась и смущалась. Короче, если бы её здесь не было бы, он чувствовал бы себя проще. Жить рядом с ангелами во плоти – вообще никому не просто. Рядом с ней он начинал ощущать на своих ногах длинные черные волосы и нечто, напоминающее копыта.

Но, кроме наблюдения за Настей, у Ларика были дела гораздо важнее.

Весь официальный первоочередной репертуар утвердили без проволочек, сказывался-таки опыт работы Ларика на корабле. Несмотря на панические вопли Ираиды Ивановны, Ларик считал, что народ попался «слухастый». Он решил для начала создать чисто мужской хор. Это всегда впечатляет и женщин, и мужиков, сидящих в самых разных комиссиях и жюри. Люди – везде одинаковы. Да, Ларик был уже продуманным, хитрым и почти искушенным в этих делах. К Новому Году в результате совместных размышлений решили подготовить небольшой репертуар из лирических, хорошо знакомых песен и романсов, и пары-тройки хорошо известных казачьих, нейтральных песен, положив их на несколько голосов. Ларик провел за партитурой несколько дней. Когда мужики хорошо распевались от их голосов, казалось, всё дрожит, но больше всего дрожала душа у Ларика, он себе ясно представлял, что они смогут уже через полгода выдать. Это будет бомба! И тогда он всем докажет… Всем!

Перенесенная прошлым летом профессиональная обида была для него сейчас главным творческим стимулом.

Общими усилиями набрали очень приличный, даже не по сельским меркам, оркестр инструментов, объявили приём всех желающих. И теперь с утра и до обеда Ларик и Ираида Ивановна ещё обучали мальчишек элементарным навыкам извлечения звуков. Им очень помогал гармонист, молодой прыщастый парень Тимоха Седелкин, и внушал всем сомневающимся твёрдую надежду, что всё получится. Он-то же смог сам когда-то на гармошке научиться играть?! Он на слух подбирал, что угодно и бесконечно терпеливо выводил с обучающимися пацанами мелодию.

– Не факт, что получится, но если не пробовать, – то точно ничего не будет, – убеждал всех Ларик и поэтому с преданными ему помощниками целыми днями складывал, из чего уж приходилось, фундамент лично своей и хора будущей славы.

«Священная месть всем женщинам мира» в его душе совсем утихла, и интересы у него стали появляться другие. Другие люди вокруг, другие разговоры, другие мечты.

Как-то неожиданно для себя Ларик однажды вспомнил Альку – и… ничто не дрогнуло в сердце. Совсем. Нисколько. Как и не с ним было это всё. Он даже разочаровался, что вот так всё просто прошло – и никаких больше терзаний, проклятий и мучений. Всё показалось ребячеством, с оставшейся детской обидой, и не более. А тогда он чуть не умер.

– Так что же это было? Оно же было? – не найдя ответа, Ларик больше не возвращался к этому, и без этих вопросов, уже не имеющих смысла, работы у него было выше крыши. Впереди его, несомненно, ждали слава и успех. Всесоюзный! На меньшее он даже не думал замахиваться.

Сказать, что Ларик совсем не смотрел на женщин, было бы неправдой. Но теперь ему хотелось смотреть уже совсем на других женщин.

Ему нравились такие, как эта – Синицына. В народе к ней моментально приклеилась кличка «Чернобуркина» – из-за очень дорогой и красивой шапки. И Ларик предчувствовал, что и в личной жизни, пока далёкой и таинственной, его ждёт однозначно блестящее радостное будущее. В городе много молодых женщин, с кем он будет вровень по интересам, а не эти сельские дурочки. Однажды он случайно услышал, как охотно делились они друг с дружкой впечатлениями о нём, и этот факт сильно задел его почему-то. О нём, смеясь и шушукаясь, говорили, как о предмете или о племенном бычке.

Иногда Ларик вставал среди ночи и тихо, стараясь никого не разбудить, выходил в морозную ночь и шел туда, где его дружелюбно ждали, по крайней мере, как ему казалось.

Верка ничего от него не требовала. Просто давала и брала, что можно. Не удерживала и не отказывала. И это ему нравилось – никто никому ничего не должен. Она отличалась от других. Хорошо одевалась, была независима, работала помощником бухгалтера. С мужем развелась давно, детей не было. И дом её был полным коробом. Всё аккуратно, «по-городскому» и даже с элементами роскоши. Новый диван в «зале», телевизор «Рекорд» на ножках и даже маленький холодильник, зимой он, правда, был отключен, но дело не в этом. Он был! Самым же замечательным был магнитофон. Верке все завидовали и безнадежно допытывались, откуда у неё такая роскошь. Она только молча улыбалась. Иногда же, в порыве откровенности на каком-нибудь междусобойчике после работы, выпив несколько рюмок портвейна или вермута, откровенно бахвалясь, она говорила: «Жить надо уметь, а для этого голову надо иметь. Учитесь!» – говорить говорила, но никого ничему не учила.

Эту загадку разгадал Ларик. Случайно.

Хотя, почему же случайно? Был он в гостях у Верки в среду, а в пятницу отменил Ларик все репетиции и скорым ходом в город подался, совершенно неожиданно для бабушек. Не до репетиций ему стало! И вообще ни до чего дела не стало. Одна проблемка, вернее, проблемища, у него образовалась в нижней чакре. Боль, жжение, ну и всё прочее, как и положено, в таких случаях. Терпеть сил не было! А, ведь, говорил ему Николай, чтобы не халатничал, не забывал и не надеялся. А он забыл презерватив в карман засунуть. Тупо забыл. Ну, так! Получите – и распишитесь, как говорят.

Самой поганое в этой ситуации было то, что на приёме в кабинете кожно-венерологического диспансера сидела очень симпатичная молодая женщина-врач. Из тех, о которых он в последнее время стал задумываться и мечтать. Надо было видеть её глаза… Или Ларику это так показалось? Хоть сквозь землю бы провалиться! А не провалишься. Так и провалишься – легче-то не станет? Потом поразмыслив, Ларик вспомнил очередь из трёх мужиков, ждущих приёма, и несколько успокоился: «Может, эти врачи вообще не очень в рожи своих пациентов смотрят? Больно надо! Но эта-то посмотрела?! В другой ситуации он был бы счастлив от такого взгляда. Может, не запомнила? Говорят же, что зубные врачи по зубам быстрее пациентов вспоминают, чем по лицам. Да и вообще, в городе миллион народу живёт», – но как-то не очень его это всё успокоило, и настроение было пакостным. Получив назначения и одевшись, Ларик постарался побыстрее уйти на безопасное расстояние от этого диспансера. Ему казалось, что на этой улочке все прохожие только и делают, что на таких, как он, пялятся и ухмыляются, понимая, каким ветром его сюда занесло.

Удача ему «улыбнулась». Не только его ветром попутным занесло сюда. На противоположном углу переулка он увидел ругающихся Верку и начальника заготконторы их совхоза Окунева Кешу… «Волгу» эту стального цвета с оленем на капоте, которых уже и не выпускали к тому времени, – знали все. Она была узнаваема по шишечкам, весело болтающимся над стеклом в кабине. Была тогда такая фишка крутая – шишечки шелковые на тесьме…

Они не то, чтобы ругались на всю улицу, но отношения явно выясняли. Отвернувшись и замедлив свой бег, Ларик решил до конца проследить, куда они направят свои стопы. «Два плюс два» он ещё ночью сложил, но всё-таки хотелось бы определённости.

Верка первая оторвалась и, сердито поправляя шапку на ходу, исчезла в дверях диспансера. За ней и Кеша, смахнув с капота легкий падающий снежок, что-то бубня себе под нос проследовал туда же.

– Теперь ясно, откуда у этой у*бки подсвинков новых каждый год штук шесть, и комбикорм мешками. Да так любая пи*да бы в дамки бы выбилась. Твари ох***шие! Ещё и на презервативах экономят, суки! – Ларик не находил других слов, чтобы выместить в них всю свою злость, но предъявлять что-либо, он мог только себе. Верка была той самой – первой, «по-настоящему», оседлавшей его мотоцикл: «И х*ли она тогда меня в дом-то не повела? Этого ждала, что ли? Говорили же, что ненасытная она утробина пустобрюхая!»

Но, как бы то ни было, всё встало на свои места, и впереди Ларику, кроме чувства омерзения, светило лечение, лечение и…. ну, печенье, если сладкого захочется.

Николай в этот же вечер ввалился в комнату Ларика, не поняв толком ничего из сбивчивых рассказов бабушек, которые незамедлительно позвонили Эльке, чуя неладное опять. Пришлось Николаю взять бразды правления в свои руки. И через три дня Ларик явился на работу, но теперь дома поздно вечером он ходил а баню, которую топил каждый день до жара и сам стирал свои трусы, ошпаривая после себя кипятком всё вокруг. Эстетичная привычка стирать самому свои трусы у него так и осталась потом на всю жизнь.

– Легко отделался, – констатировал Николай, проверив его анализы со своим знакомым венерологом, у Николая везде были знакомые медики. – Вот так молодые дураки, бывает, лишают себя отцовства. Две недели полечился «домашненьким» – и хроник уже. Идиоты молодые! «Стесняются» они ! Наиху*вейшее объяснение! Весь мир на пи*де стоит, ху*м подпертый! – в сердцах ругнулся Николай. – Потом мы их из депресняка вытаскиваем. Будто нам больше в этой жизни делать нех*й.

– Ну, у меня-то всё нормально? – набычась, спросил Ларик.

– Да всё нормально, вроде бы. Но когда ты уже большой-то головой думать будешь? Тут, если цепочки составить, то пол мира под одним одеялом спит. И чего только в этом мире нет! Не можешь думать – так женись! И спи себе спокойно.

Это происшествие заставило Ларика внимательнее себе партнерш искать. Жениться он вообще пока не собирался. Впрочем, долго и искать не пришлось. Ленка, у которой гитара была, при встречах печально улыбалась, явно выражая обиду, что забыл её друг заветный ни за что, ни про что.

С душистого, пахнущего лесом мороза, воздух в доме Ленки показался ему невыносимым.

– Чем это у тебя так воняет-то? Дышать же невозможно, открой форточки, что ли? – Ларик чуть не выскочил обратно. Представил, как будет вонять его пальто, когда домой придёт. С его нюхом он сам всегда сразу чувствовал, что от Настиной одежды пахнет то школой, то клубом. И от бабушкиных шубеек пахло магазином или почтой, когда они там бывали. Чутьё у Ларика было, как у собаки. Своё пальто он под недоуменным взглядом Ленки оставил в сенях, на морозе: «Так оно лучше будет».

– Если в следующий раз у тебя будет так же вонять – считай, я тут в последний раз был. Понятно?

– Ларик, так я тут трубу, наверное, рано закрыла, что ли? Я сама не чую, принюхалась, видимо. Ну ладно, как скажешь, проветрю я всё.

– Давай, и вторую фортку открывай! – деспотично-пренебрежительно скомандовал Ларик, чувствуя своё некоторое превосходство по отношению ко всем дамам, которых он некогда отметил своим вниманием. По сути дела Ларик в своей «мстительности» стал обычным жлобом и далеко как не джентльменом в интимных вопросах.

В Ленкиной спальне брезгливый нос Ларика смирился. А может и привык?

– Чтобы тут в следующий раз, как в лесу пахло, а не грязным шмотьём, я тебя серьёзно предупреждаю, – надевая в сенях в ледяное пальто, приказал Ларик, привыкший к «кипенной» белизне и чистоте в бабушкином доме.

Чего только не придумает себе обнадеженная женская голова!

Слова «в следующий раз» совсем вскружили Ленке голову: «Так, значит, он серьёзно ко мне пришел?! Не на раз?! Я же чувствовала, что не просто так у нас с ним тогда всё закрутилось!»

У Ленкиного дома, если бы он был живым существом, окна бы от удивления повылазили от того, что устроила с ним Ленка. Взяв на три дня отгулы в конторе, где она секретаршей работала, и никому не говоря, «зачем», она накупила мыла, соды и порошка стирального, а также флакон одеколона «Сирень» и закрылась в доме.

Она сняла шторы с окон, бельё с постели, выморозила подушки, матрасы и одеяла ватные на заборе. Повыкидывала из дома всякую болтающуюся под ногами дрянь: старые битые чашки, старое вонючее поганое ведро, облезший веник-голик, разношенные драные домашние тапочки и тряпки-вехотки, которые сроду не меняла, пока они осклизло сами не расползались под пальцами. В сенях все лишнее убрала, только самое нужное оставила: дрова на запасец, голичок свеженький у порога, снег с обуви сметать, да полосатый чистый старенький половик постелила.

И так-то ей на душе хорошо стало, что совсем поверила Ленка в свою счастливую планиду. Выстирала она всё, что могла, высушила на морозе и выгладила бельё. Выскоблила пол до желтизны где он выглядывал старыми досками под облупившейся краской на полу. Окна с уксусом промыла, На третий день, почти уже ползком, к ночи расстелила она, наконец, чистые чуть влажноватые ещё половики, пахнущие морозом, и еле живая от усталости потащилась в натопленную баню. Если бы Ларик и пришел в этот день, то застал бы спящую Ленку на полкЕ в бане.