Дневник из преисподней

Мое намерение высказать этому человеку пару своих слов в ответ, тут же было пресечено Анжеем, ткнувшим меня в бок своими пальцами.

– Идите, миледи! И не беспокойтесь за нас! – Анжей почти прокричал мне это в ухо и слегка подтолкнул к двери.

В любом случае он был прав. Нам надо было что-то делать, и сделать это можно было, лишь покинув чертов подвал. Я оставила их с тяжелым сердцем, чувствуя, как недовольно ворочается темная сила внутри меня. Я реагировала на угрозу соответствующим образом, пусть даже она не высказывалась непосредственно в мой адрес. Но угроза безопасности моих друзей вызывала к жизни душу Шэрджи и человек, сопровождающий меня, совершенно очевидно этого не знал.

Мы поднялись по лестнице примерно на третий этаж, и я постаралась хорошенько запомнить весь путь. Я знала, кого увижу в комнате, куда меня привели, но никак не могла решить, как действовать в подобной ситуации.

– Я приношу извинения за временные неудобства, но иного способа поговорить с вами я не придумал! – Сэр Коэн сказал это, как только я вошла, не потрудившись поздороваться или предложить кресло.

Глядя на его превосходно сшитый костюм, я совершенно неожиданно почувствовала себя весьма неуютно в мятой пижаме, в которой меня вытащили из собственной постели. И это чувство почему-то заставило тьму внутри меня успокоиться и притихнуть.

Я ничего не ответила, но продолжала смотреть на сэра Коэна, предоставляя ему возможность говорить дальше. Он не отпустил своих воинов, и они стояли за моей спиной, в буквальном смысле дыша мне в затылок. Один из них держал меня за плечо левой рукой, а правой прижимал острие своего кинжала к спине. Дергаться в такой ситуации было прямо противопоказано моему хрупкому здоровью.

– Вас еще не ищут, принцесса Лиина. До рассвета остался примерно час и столько же времени у вас для принятия решения. Недавно вы сказали, что цените чужие жизни превыше своей чести. Я дам вам возможность это подтвердить. Я жду письма с вашими извинениями и просьбой вернуться в Совет. Вы напишете его, и во дворец вернутся трое. Не будет письма, не вернется никто…

Меня вывели из комнаты сразу же после этих слов, и повели обратно. Тот, кто держал кинжал за моей спиной, не убрал его, и это заставляло меня до последней минуты сдерживать силу Шэрджи. Мне не хотелось ощутить на себе смертоносную силу холодного оружия, приставленного к телу, но выбора все равно не было…

Естественно, как и любая женщина, я ценила жизнь больше чести. Только женщина, которой дана возможность чувствовать жизнь в себе, а потом растить свое дитя, способна понять высшую ценность человеческой жизни всей своей душой, а не только разумом. Даже тогда я понимала это и не рассматривала риск, как нечто особенное. Жизни Анжея и Дорэна были моей ответственностью, и я не сожалела о том, что сделала, истекая кровью на пороге нашей темницы…

Я выпустила на свободу Шэрджи, как только стала открываться дверь. Уйти от удара было уже невозможно – воин так и не убрал своей руки. Дожидаться, пока дверь откроется совсем, я тоже не могла, потому что не видела всех своих врагов и боялась, что Шэрджи ворвется и в подвал. Я даже не почувствовала боли, когда падала на пол, одновременно наблюдая, как черная тьма набрасывается на людей позади меня. Но я уже не видела, как выбрались Анжей и Дорэн. Я также не видела, как они убили их всех. Единственное, что я ощутила – это возвращение тьмы. И именно она спасла мою жизнь, наполнив тело чужими силами.

Анжей убил сэра Коэна в ту ночь. Сэр Да Ар Кин рассказал мне об этом, когда я очнулась. Мне не было жаль сэра Коэна. В конце концов, он принял свой последний бой. К тому же мною владело неясное чувство того, что Анжей избавил меня от необходимости самой убивать сэра Коэна. Боюсь, после всего случившегося мой план оставить его в живых уже не сработал бы. Но сожаления не было. И для меня по-прежнему неясно – Шэрджи ли был этому причиной или сердце мое ожесточилось, изменившись под воздействием внешних обстоятельств, ведь я и сейчас не сожалею об этом.

Сожалеть – не значит сопереживать или испытывать жалость. Сожаление невозможно без ощущения вины, ибо оно сродни грусти и чувству утраты. Без вины сожаление невозможно, а чувства печали и скорби нежизнеспособны. Я не испытывала вины за смерть сэра Коэна, а значит, не могла и сожалеть. И если мне кто-то скажет, что я виновата в гибели воинов сэра Коэна, я не стану этого отрицать. Я лишь напомню ему, что у меня не было возможности и ни единого шанса спасти их всех.

Душа Шэрджи вернулась в мое тело почти сразу же, как только почувствовала, что я умираю, и это дало шанс на жизнь некоторым воинам сэра Коэна, не потерявшим сознание и все еще способным драться. Но у них не было шансов против Анжея. Пока он расправлялся с ними, Дорэн помогал мне. Он перевязал рану, вернул меня во дворец и вызвал подмогу. Только Анжею она была уже не нужна. Принц Дэниэль и сэр Да Ар Кин нашли Анжея и сэра Коэна в зале для фехтования и сэр Коэн уже умирал…

Я так и не поняла до конца, во имя чего была его смерть, и ради каких целей. Наше похищение без нашего убийства было изначально неэффективным. Но моя смерть до поединка уже не была бы попыткой спасти осколки своей чести или чего-то еще.

Действия сэра Коэна были продиктованы желанием спасти свою жизнь, и по сути, являлись прямой изменой, в которой он сам же меня обвинял. Но иногда я думаю: что, если сэр Коэн пересмотрел свои взгляды в отношении меня после того, как я заполучила преданность его вчерашних друзей, сохранив одновременно их жизни? Возможно, он понял, что ошибался. И он похитил меня лишь для того, чтобы сказать об этом. Он попытался объяснить свои чувства в свойственной ему манере, но я не поняла их или не захотела понять. Я увидела только угрозу и среагировала на него, как на угрозу. Но, возможно, когда он говорил о ценности жизни, он имел в виду не только Анжея и Дорэна, но и самого себя?

И тогда в ту ночь я приняла неверное решение. И если я не сожалею о смерти сэра Коэна, то, может быть, в глубине души я сожалею о своем неправильном решении? Но не значит ли это, что моя скорбь по сэру Коэну все-таки существует? Или я думаю сейчас об этом только потому, что скорблю по Алексу?

Я так устала, что не могу ответить на собственные вопросы. И я не могу перестать писать, потому что желаю дойти до конца не только своей книги, но и жизни. И мне кажется сейчас, что моя книга не возрождает меня, а убивает, забирая последние остатки моей все еще живой души…

К тому времени, как я начала вставать с постели, Анжей уже вернулся к милорду, я же потихоньку возвратилась к жизни. Я выздоравливала медленно, но не потому, что рана была серьезной. Просто кинжал задел какой-то нерв, и каждое движение тела сопровождалось невыносимой и острой болью. Затянувшееся выздоровление заставило милорда ждать меня слишком долго, но к его чести он не подгонял меня. Я спокойно приходила в себя, день ото дня возвращаясь к прежней жизни и прежним занятиям.

После всех случившихся событий мы с Дэниэлем несколько раз спорили, чуть ли не до хрипоты по поводу необходимости расследования причастности воинов дворцовой стражи к моему похищению. Но я категорически возражала, упирая на то, что со смертью сэра Коэна данные люди были освобождены от своих клятв ему или от своей ответственности перед ним. Я настаивала лишь на необходимости усиления мер по обеспечению безопасности самого принца Дэниэля. И мои последующие разговоры с сэром До Ар Кином касались только этого. Я не верила в причастность Кина к похищению, и не пыталась подвергнуть свою убежденность какой-либо проверке или сомнению, потому что он был единственным, кто чувствовал свою вину за смерть сэра Коэна и за мое ранение. И для меня этого было достаточно.

Когда затягивать собственное выздоровление стало почти невозможным, и не только в связи с улучшением состояния здоровья, но и потому, что я обещала милорду не задерживаться, я стала собираться в дорогу. Меня должны были сопровождать четыре моих гвардейца, и я дала им несколько дней для завершения всех своих дел и для того, чтобы попрощаться с семьями.

Я не имела ни малейшего представления о том, когда мы вернемся, но прекрасно понимала, что могут пройти годы, прежде чем милорд отпустит меня к своему брату. Я также знала, что милорд не станет возражать против присутствия моей личной гвардии, благо она была совершенно немногочисленной. Я нуждалась в их присутствии, ибо ничто не могло повлиять на милорда более благотворно, чем гвардейцы его противника в статусе гостей. Я сама была лишена этого статуса, но надеялась, что честь милорда изменит свое ко мне отношение в лучшую сторону, зная, что за ней пристально наблюдают.

Я попрощалась с Мастером, Дэниэлем, сэром Лаэном и еще кучей народа и с тяжелым сердцем отправилась в обратный путь, закрыв очередную страницу жизни в этом мире. Мне было тяжело, потому что я так и не увиделась с Алексом. Он не приехал, а я по-прежнему не чувствовала его присутствия…

Я вернулась к милорду ранним утром, и он обрадовался мне, не скрывая своих чувств. Он обнял меня и ничуть не формально, словно очень близкого человека, и поцеловал меня в щеку, соблюдая определенные приличия, но никак не правила встречи двух официальных лиц, наделенных властью. Милорд проводил меня до моей комнаты и заверил, что решит все вопросы с устройством моих людей. Целый день так и прошел в мелких, но нужных хлопотах, и поздним вечером, добравшись до кровати, я вдруг ощутила спокойствие, словно добралась до еще одной тихой гавани, именуемой домом.

Милорд дал мне возможность передохнуть и освоиться, а через пару недель взялся за меня всерьез, стремясь в кратчайшие сроки вернуть утраченную мною физическую форму. Годы, проведенные с его отцом, а также недавнее ранение не способствовали моему «развитию», и он понял это после первого же занятия. Милорд лично «гонял» меня целых три месяца, затем сделал небольшой перерыв и вновь возобновил упражнения. Затем еще три месяца и снова перерыв. Но после него милорд с небольшой охраной покинул замок по каким-то своим делам, не сказав о причинах своей поездки.

Бесцельно слоняясь по замку, саду и близлежащим окрестностям несколько дней, я быстро взвыла от вынужденного безделья и привлекла к занятиям свою личную гвардию и несколько воинов из охраны замка. Признаюсь, с ними было намного веселее, ибо они предпочитали учить меня не классическим приемам фехтования, а «скрытым» и «подлым» ударам, несущим в себе единственную цель – победить и выжить в бою любой ценой. Они учили меня принимать оружие, как часть моего собственного тела, и чувствовать его, как продолжение самой себя. И под их влиянием я стала стремительно меняться, не понимая, что меняюсь.

Мне нравилось ощущать силу и мощь холодного клинка, легкой рапиры, боевой шпаги или тяжелого меча. Я не задумывалась над тем, что они несут в себе смерть и разрушение. Я стала сильнее и совершенно не походила на ту юную девочку, что когда-то жила в моем мире. Мои ладони огрубели, мышцы обрели силу, но я не замечала того, что меняется не только тело, но и моя душа.

Когда милорд вернулся, он заказал для меня облегченные доспехи, а затем научил драться в них. Огонь азарта, тлеющий в каждом из нас, разгорался во мне, а собственное самомнение грозило затмить смирение. Скажу больше – мне это нравилось. Новое ощущение самой себя незаметно поглотило прежнюю Лиину, не считавшую оружие способом разрешения споров и конфликтов.

Умение владеть сталью придавало мне сил и уверенности, и я не знаю сейчас, как это объяснить, потому что и прежде я не была слабой или безвольной. Как можно стать еще более уверенным, более сильным только потому, что научился владеть оружием? Какие скрытые демоны таятся в душе даже самого благонравного из нас? И каких демонов выпустила на свободу я, поддавшись смертельному очарованию холодного блеска стали?

Живя в клетке, я чувствовала себя свободной, и милорд это знал, как знал и то, что занятия с ним стали для меня необходимыми. Я все острее ощущала, как затягивается нить, связывающая нас, как легко милорд становится частью моей жизни. И сейчас я понимаю, что моя привязанность к нему только росла, а его роль учителя немало способствовала близости наших отношений.

Действия, поступки и поведение милорда, и его отношение ко мне были следствием огромного жизненного опыта, который превосходил мой собственный во много раз. И ему не составило труда вызвать во мне глубокую привязанность и благодарность.

Милорд никогда не рассказывал мне, сколько ему лет и сколько это будет в пересчете на земные года, но в этом мире время для него и для всех, кто жил здесь, казалось, замедляло свой ход. Для меня же оно и вовсе остановилось. Ничего не менялось, даже волосы на голове росли по сантиметру в год. И только душа менялась неуловимо, но верно, и время было к ней беспощадно…

Однажды милорд сказал, что умение драться – неотъемлемая часть чувства собственного достоинства. Как отстоять его, если каждый, кто сильнее физически и обладает большим умением, способен уничтожить тебя, не встретив достойного сопротивления? И разве можно было что-либо на это возразить? Проиграть сильнейшему – не то же самое, что склоняться перед каждым, кому захочется потоптаться по твоим чувствам и твоему телу.

Я всегда считала себя совершенно нормальным и обычным человеком с предсказуемой реакцией ярости или гнева на незаслуженное унижение. Несмотря на то, что мой гнев было нетрудно вызвать и спровоцировать, я держала его в узде и считала, что умение контролировать и сдерживать эту сильную и разрушительную эмоцию является важной чертой характера любого человека.

Моя ярость не нравилась и тренеру из моего довольно далекого прошлого. Я будто снова слышу голос своего учителя, почти крик, останавливающий меня каждый раз, когда ярость застилала глаза и мешала думать. Но в спаррингах с равным мне или превосходящим меня противником ярость не только управляла мною, она лишала меня чувствительности к любой боли и делала сильнее.

Даже Дэниэль учил меня сдерживать и контролировать ярость, но милорд лишь всячески ее поощрял. В отличие от учителя из моего мира милорд никогда не останавливал меня и не гасил моей ярости. Напротив, он учил меня управлять ею, завладев ее разрушительной мощью, пусть недолгой, но способной на краткий миг в несколько раз увеличить мою собственную силу и приглушить боль.

И я не знаю, в какой момент, но душа Шэрджи, затаившаяся во мне, вдруг тоже стала меняться, словно я получила окончательную власть над ней и возможность управлять ею не только под угрозой смерти. Совершенно иное ощущение чужого присутствия овладело мной. Принадлежавшая мне с момента возвращения из Ночных земель нечеловеческая сущность стала восприниматься мною, как родная и близкая, как моя неотъемлемая часть. А еще она окончательно разбудила силы, дарованные мне Королем Орлов перед самой своей смертью. То, что появилось во мне в сумрачных землях, когда черный цвет казался мне самым прекрасным из всех цветов жизни, открыло мне доступ к дополнительным способностям.

Освободившись от холодных, почти ледяных озерных вод, чужая и нечеловеческая сущность не просто освоилась в моей человеческой душе, она легко стала находить общий язык со всеми остальными составляющими моего «я». Мои глаза стали видеть намного дальше, и бесконечный горизонт не препятствовал им рассмотреть поближе то, что находилось на огромном расстоянии. Эти изображения просто появлялись в моей голове, как картинки из старого диафильма, но я не могла объяснить почему.

Небеса перестали казаться мне недосягаемыми, а ощущение того, что я умею летать, стало просто невыносимым, ибо я точно знала, что летать не могу. А еще я слышала переговоры орлов между собой, но не все, а лишь отрывки чьих-то фраз и разрозненные, а зачастую и бессвязные мысли.

Я воспринимала эти перемены со смешанным чувством обреченности, но не в смысле смирения и покорности, а в смысле неизбежности и закономерности этих перемен. Я становилась сильнее, потому что мое сердце теряло способность ощущать чью-то боль и реагировать на нее чувством сострадания. Сердце покрывалось броней, но причиной этому была не боль, а внутренние перемены, и мой инстинкт самосохранения лишь радовался изменяющимся чувствам и эмоциям. Моя душа вдруг перестала болеть и неожиданно я обрела нечто, что можно назвать и свободой. Если очень захотеть…

Это было странное ощущение, и я называю его странным сейчас, но тогда оно не было таковым для меня. Скорее всего, тогда оно было совершенно закономерным, ибо я ощутила иные грани жизни, когда человек освобождается от оков чувства долга и ответственности, или чувства сострадания.

Эти оковы порой так велики, что мы и подумать не можем о том, чтобы все бросить и исчезнуть из собственной жизни без следа. Даже промелькнувшая шалая мысль об этом гонится нами прочь, потому что каждое действие имеет свои последствия и возникает вполне закономерный вопрос: «А что же дальше?».

Но именно такой мысли не возникало у меня, хотя краешком своего здравомыслия я понимала, как тускнеет и гаснет моя прошлая жизнь, и как легко я ухожу от того, что еще совсем недавно казалось мне важным. Последствия перемен, происходивших со мною, не волновали и не беспокоили меня. И в то же время я совершенно четко понимала, что способна легко и без усилий принять все последствия происходивших перемен, какими бы тяжелыми или непредсказуемыми они ни были.

В какой-то степени я могу объяснить эти чувства. С милордом было легко, потому что он не взывал к моей человечности, вернее, к тем ее сторонам, что каким-то непостижимым образом видели во мне Алекс и Дэниэль. Я всегда сомневалась в своих лучших качествах, о которых твердили они, а милорд никогда не говорил мне о них. Он упоминал о другой стороне моей личности, и я понимала, что он прав и тьма существует. Ему не надо было убеждать меня в этом, ибо я всегда это знала и знала, как легко можно приблизиться к пропасти и как недалеко она расположена – достаточно лишь протянуть руку. Бездна была так близка, а небеса всегда были далеки…

Казалось, искусство боя и безжалостность моего незримого спутника будили во мне воина, которого я никогда не знала. Не того воина, что жил во мне в виде сильной личности, способной противостоять чужой воле, а воина, готового драться за собственную жизнь, уничтожая чужие жизни, обрекая их на гибель от смертоносной стали. И вопросов о том, как далеко способна проникнуть холодная сталь у меня совершенно не возникало…

Однажды милорд объявил, что тренировки закончены. По крайней мере, на время. Причин он не называл, и уж тем более этой причиной не могло послужить мое умение драться, ибо до совершенства с точки зрения милорда мне было не просто далеко, а все равно, что добраться до ближайшего солнца или звезды. Я определено не достигла даже самого начального уровня боевого искусства, которым будущие воины милорда овладевали еще в детстве. Да и против любого из его воинов без силы Шэрджи у меня не было ни малейшего шанса, только шанс умереть не в первые три секунды. Но разве это повод для беспокойства?

Не дождавшись от меня вопроса «почему», а милорд определенно его ждал, он вдруг спросил:

– Хочешь отправиться со мною к сэру Гаа Рону?

Сэр Гаа Рон был одним из его военачальников – что-то на уровне генерала в существующих в армии милорда рангах чинов и званий. Он контролировал всю северную часть Элидии, и никто из членов Совета, обучавших меня в замке принца Дэниэля, почти ничего о нем не знал. Всплывшие в памяти слова Мастера, что в жилах Гаа Рона течет не кровь, а ледяная роса, потому что во время войны он не ведал жалости и предпочитал казнить пленных воинов на рассвете, когда трава еще хранила капельки влаги, заставили меня согласно кивнуть в ответ. В конце концов, в моих жилах тоже текла не алая человеческая кровь.

Я кивнула милорду, и мне не понадобилось много времени на сборы. Я уже давно жила по принципу: «все свое ношу с собой» и мне кажется сейчас, что я всегда так жила.

Подумать только, но на самом деле после моей смерти не останется ничего из мира материального. Может быть, это не так уж и плохо? Наследники не передерутся из-за счета в банке, а кредиторы не постучатся в двери наследников. Никто мне ничего не должен, и я никому ничего не должна.

Но люди все равно не хотят умирать. Куда проще кричать, что ты еще молод и ничего не успел: не построил дом, не посадил дерево, не вырастил сына. Слишком легко кричать небесам, что умирать рано, ибо осталось слишком много незавершенных дел на земле, но также легко и умереть, потому что в следующее мгновение тебя уже не будет.

Почему же я не кричу? Может быть, потому, что дел на земле уже не осталось. Мне не удалось удержать мир в своих руках, и Алекс умер на моих глазах. Где та грань, перешагнув которую, я не хочу кричать, что люблю жизнь? В какой момент человек, хорошо осознающий, что точка в конце романа станет точкой в его собственной жизни, решает написать книгу? И почему его усилия в этом подчинены одному единственному желанию – завершить работу как можно быстрее? Этот человек торопится закончить свою работу или торопится проститься со своей жизнью?

Я всегда думала, что слишком люблю жизнь. Прежде всего, потому, что уже встречалась со смертью и поняла, что не сделала ничего, чтобы встретить ее спокойно и без сожалений. Я любила жизнь не потому, что боялась умереть. Я любила ее за ощущение самой жизни, ибо чувствовала себя живой каждой клеточкой своей телесной оболочки. Чувственное восприятие жизни ничто не могло заменить, и оно было единственно реальным ощущением моего тела. Что же касается души, то она воспринималась, как нечто эфемерное, возможно, придуманное и потому не имевшее ничего общего с жизнью вообще. Нельзя почувствовать душу телом, как нельзя коснуться ее рукой. Но прикосновение рук к своему телу ощущается легко, и также легко мы относимся к жизни и тому, что живем и дышим.

И пусть я пропустила одну слишком важную и существенную деталь – невозможность существования жизни без души, ибо наше тело не только ее храм, но и ее тюрьма, я никогда не забывала, насколько сильна связь между физическим телом и душой. Гибель хотя бы одного из них убивает саму жизнь, и смерть Алекса стала последним гвоздем, забитым милордом в гроб, где была похоронена моя душа, ибо Алекс и был моей душой. Мое тело перестало ощущать жизнь, потому что внутри него все сгорело, а пустота не способна что-либо чувствовать, кроме боли, и не способна победить эту боль. Разве что выпить чашу с ядом или напиток забвения. Но такого напитка не существует и потому остается лишь яд – кровный брат самой смерти…

Когда я увидела сэра Гаа Рона, меня посетила точно такая же мысль. Если у смерти есть брат, то его зовут Гаа Рон…

Мы добирались до северной заставы недолго. Милорд был молчалив всю дорогу, но не позволял мне отдаляться от него. Наши кони бежали рядом, почти синхронно, и я не придавала этому ни малейшего значения, одновременно понимая, насколько часто милорд оказывает мне мелкие знаки внимания. Он был предупредителен и галантен, как никогда, предлагая руку каждый раз, когда я скатывалась с седла или взбиралась на него. Он устраивал привалы чаще, чем требовалось, и вкладывал в мои руки лучшие куски мяса, хлеба и сыра прежде, чем приступал к обеду сам. Это забавляло меня и тревожило одновременно, и что-то черное ворочалось во мне, заглушая простые добрые эмоции, и знакомое чувство холода беспрепятственно расползалось по телу.

Милорд позволил моим гвардейцам находиться рядом с нами, и они были ближе к нам, чем собственные воины милорда. Он демонстрировал им свое доверие и дал понять, что моя безопасность важна для него ничуть не меньше, чем собственная.

Следует признать, что мои гвардейцы легко нашли общий язык с воинами милорда и давно уже не держались особняком. Мне даже показалось, что их отношения с ними больше напоминали отношения приятелей, чем противников, временно находящихся в состоянии перемирия. И это было хорошо.

Мы добрались до места назначения без каких-либо происшествий и задержек. Застава напомнила мне огромный пионерский лагерь своими однотипными зданиями, большими палатками, дорожками, посыпанными речным песком, зеленым парком и мелким озером, расположенным в самом его центре. Только стены вокруг лагеря были из белого камня и по всему периметру стояли каменные башни.

Все увиденное впечатляло, ибо северная застава была, по крайней мере, раза в два больше, чем наша застава на границе с Ночными землями – самая крупная из всех наших застав. Я вдруг поймала себя на мысли, что думаю о северной заставе, как о вражеском укрепленном объекте, который следовало внимательно изучить.

Милорд направил своего коня к одному из домов, явно построенному еще до войны, когда люди предпочитали украшать строения резными узорами и фигурами диких зверей из Ночных земель. Нас встречала целая делегация, и мне не нужно было знать сэра Гаа Рона в лицо, чтобы понять, что высокий черноволосый человек с холодными глазами и есть правая рука милорда.