Дневник из преисподней

В отличие от всех, кто меня окружал, именно Анжей первым понял, что я не живу, а играю. В этом мире, куда занесла меня воля милорда, я словно играла придуманную для меня роль девушки из другого мира, преуспев в ней настолько, что почти перестала понимать разницу между моим настоящим «я» и образом принцессы Лиины, созданной Дэниэлем. И дело не в самой роли или в ее образе. Значимость моей новой личности и весомость моего персонажа придавали смысл этой жизни. Когда ты можешь что-либо изменить, жизнь приобретает смысл и больше не является простым существованием.

Но я не была принцессой от рождения, а родилась обычным человеком в самой обыкновенной семье, и мне не было никакого дела до мира или вселенной. Я обладала властью лишь над собой и никогда не желала большей власти или большей ответственности. Моя жизнь была простым выживанием и судьба всего остального мира не волновала меня и не могла волновать, ибо не было власти ее изменить. Да и сама власть не была ни смыслом, ни целью моей жизни.

В мире милорда все было по-другому. На меня взвалили слишком много ответственности, но никто не выяснял пределы моих возможностей. И никто не спросил, а что будет, если я надорвусь, не выдержу, просто сбегу, устав от борьбы? Но чем больше от меня ожидали и требовали, тем больше я понимала, что именно здесь я живу по-настоящему, несмотря на правила игры и соглашение между милордом и Дэниэлем.

Это может показаться бессмыслицей, но это всего лишь двойственность нашей жизни. Можно чувствовать вкус жизни, одновременно играя в нее, а можно жить и не чувствовать жизни вообще. Именно это я ощущала, и почему-то только Анжей понял меня и мою игру.

Он начал первым тот разговор, один из немногих, но запоминающихся, – из тех, что остаются в памяти навсегда, из тех, что легко ложатся на бумагу. И вместе с тем, данный разговор оставил в душе неясное чувство своей неоконченности, словно Анжей сказал свое «А», но продолжать не стал, оставив мне привилегию дойти в своих рассуждениях до «Я».

Анжей сопровождал меня во всех моих вылазках в близлежащие города Элидии. Чаще он молчал, но иногда говорил или отделывался от моих замечаний короткими фразами. Но он предпочитал уходить далеко за пределы обычных разговоров о погоде, охоте, битвах и лошадях, и мне было интересно с ним даже молчать.

Однажды мы возвращались из небольшого селения Да Арвира, где Анжей заказал меч для меня, потому что прежний счел неподходящим для следующего этапа моего обучения. В Да Арвире жила семья, из поколения в поколение передававшая и хранившая свое мастерство изготовления мечей, которые предпочитали иметь в своем арсенале не только опытные фехтовальщики, но и те, кто только-только пытался овладеть искусством боя на мечах.

Я хорошо помню вечернее небо того дня, ибо оно было похоже на небо моего мира в момент солнечного заката, способного породить самые безумные оттенки алого, оранжевого и фиолетового цветов, которые невозможно воспроизвести ни на одном холсте или листе бумаги.

Как и в моем мире, оранжево-рубиновый свет заходящего солнца беспощадно поглощал голубое небо, и его багровые краски растекались по всему небесному своду. Яркие цвета стремительно смешивались, порождая новые оттенки, затем уходили за горизонт, ненадолго прощаясь с нами, и вновь возвращались назад, не желая отпускать от себя уходящее солнце. Но свет их не радовал меня, а порождал смутное беспокойство в ожидании ветра, нагоняющего свинцовые тучи. Я видела, как зловещие облака постепенно наползали на смешанное великолепие всех оттенков аметиста, бирюзы и граната. Темно-синие, почти черные тучи, припорошенные местами серым пеплом, грозили пролиться холодным дождем или спуститься с небес ураганным ветром.

Порожденная ими тревога заставляла нас спешить и искать укрытия от секущих дождевых плетей, догоняющих нас, но мы все еще могли любоваться величием огня, полыхающего на небе; красотою заката – неотвратимого и вечного; обреченностью ночи, предвестником которой служило агатовое небо.

Мы успели добраться до старой полуразрушенной заставы, построенной еще до войны, и она послужила мне и Анжею хорошим укрытием от все же догнавшего нас небольшого урагана. Глядя в окно на потоки воды, заливающей землю, я думала о голубых небесах родного мира, чья красота заставляла меня сожалеть о том, что я не умею летать. В родном мире они точно также дарили людям великолепие заката и восхода, дня и ночи, вечернего сумрака и предрассветной тишины, но они никогда не могли подарить мне себя.

И я чуть не поверила в магию мысли, когда Анжей внезапно спросил:

– Вы думаете о небе своего мира, миледи?

Я не удержалась и ответила Анжею. Я сказала ему, как прекрасно, многолико и изменчиво небо моего мира, и как я скучаю по нему. Я также сказала, что небо его мира не менее прекрасно. Я сказала Анжею, что независимо от наших миров, небеса, словно жизнь для меня, и тучи, скрывающие их, лишают меня воздуха.

Я сказала, что небо отвечает мне на многочисленные вопросы, и оно же – мой наиболее благодарный слушатель. Оно улыбается мне, сочувствует и даже смеется надо мною. Небо может мне угрожать, но также способно подарить радость, покой и забвение. Оно заставляет меня грустить, рождает во мне ощущение полета и безграничной свободы. Оно также дарует мне крылья, но отнимает их всякий раз, когда я хочу взлететь.

Я сказала Анжею, что небо принадлежит нам всем и одновременно никому. Оно играет с моим воображением и его голубизна никогда не исчезнет. И кто-то другой через много лет после того, как меня не станет, расскажет кому-то еще о том, как прекрасно небо моего мира.

Я сказала, что не могу жить вечно, и каждый закат приближает меня к тому дню, когда небо в последний раз улыбнется именно мне и это не игра моего ума или воображения…

Анжей зацепился за мои слова, словно они задели его, и последующие фразы стали отправной точкой возникшей к нему и закрепившейся навсегда симпатии.

– Разве жизнь и игра в нее – это не одно и то же, миледи? Мы живем и играем, и сами порой не замечаем, где пересекаются жизнь и игра, и где они расходятся. Иногда мы понимаем, что жизнь и игра следуют вместе – неразлучные и неразделимые. Вы сами играете в жизнь и живете так, словно играете, миледи. Порой мне кажется, что вы даже не задумываетесь над этим. Если игра – это ложь нашей жизни, а жизнь – это правда нашей судьбы, то ваша жизнь так запутана и непонятна, что не оставляет места истине. Я видел вас живой только однажды, когда вы страдали. Вы плакали над телом ребенка, которого не смог спасти доктор, хотя не в вашей власти и не в силах доктора было излечить его. Все остальное время вы играли, не замечая этого. И как ни странно это звучит, вы казались мне более живой, когда играли, и более совершенной, когда страдали. В тот момент я ощутил, что вы – человек, а не символ, который из вас сделали…

Что-то было в этом, в его словах и интонации. Но всегда ли игра – ложь, а настоящая жизнь – истина? Что вообще означает играть или жить? Если наши поступки и мысли являются естественными для нас и присущими для нашего истинного «я», то можно ли назвать игру неестественной, притворной и потому неискренней? Или все зависит от каждой конкретной ситуации, вынуждающей нас к определенному поведению?

Если я не принцесса по крови, но играю в нее в силу жизненных обстоятельств, то означает ли это, что я притворяюсь и лгу, а вживаясь в определенную роль, перестаю замечать разницу между актером во мне и тем человеком, кем по-настоящему являюсь? Или же все намного проще и объясняется лишь мотивами и причинами моей игры, а также ее правилами. Если жизнь не вынуждает играть, я не играю. Но, если обстоятельства сильнее меня и требуют появления в новом образе, то почему я должна упрекать себя за эту игру или терзаться сомнениями, кем я являюсь?

Если можно ощущать вкус жизни, одновременно играя в нее, а можно жить и не чувствовать жизни вообще, то нет разницы между истиной и притворством, актёром и зрителем, наблюдающим за игрой и оценивающим актерское мастерство. Ложь проявляется лишь в насилии над собственной личностью в ситуации, где мы заставляем поступать себя вопреки собственному «я». Именно такая игра не может быть оправдана ничем, даже спасением чьей-то жизни. И я не имею в виду человеческие слабости или наши попытки увильнуть от реальной действительности.

Наши трусость и элементарный инстинкт самосохранения заслуживают уважения, ибо удерживают нас от грубых и неприемлемых поступков, а также недостойного поведения, губительного по своим последствиям. Инстинкт самосохранения отделяет реальность от фантазии, но без него невозможны ни жизнь, ни сама игра.

Правильной и объективной реакции требует от нас сама жизнь, а также ее правила, и это – не игра. Тонкую грань между игрой дозволенной и не влияющей на смысл нашей жизни, и игрой лживой и уродующей саму жизнь, трудно увидеть. Но у человека думающего и разумного не должно возникать серьезных проблем. Такой человек всегда отличает действительность от своих фантазий, а, следовательно, способен отличать игру и жизнь, и даже смешивая их в один коктейль, пьянея от этого, он не позволит себе «напиться» до бесчувствия и перейти грань.

Именно это я сказала Анжею, хотя в тот момент меня больше занимали небеса, чем земные игры и земная жизнь. Но его не затронули мои рассуждения, однако он слишком близко подошел ко мне и его глаза, ставшие вдруг аспидно-синими – так потемнела их голубизна, казалось, заглянули в мою душу:

– Всё это не более, чем спорные рассуждения, миледи, потому что истина проявляется в страдании человека. Только боль выявляет подлинную человеческую суть. Там, где есть боль, нет игры и нет сомнений!

Он говорил так, словно чувствовал эту боль когда-то. И я с трудом удержалась от желания высказать вслух мысли, волновавшие меня уже очень давно. Я никогда не верила и не верю в героев, выдерживающих пытки во имя идеи. Там, где есть боль, нет героев, ибо единственным желанием остается желание прекращения боли, ее окончания любой ценой, даже ценой чьей-то жизни. Всё остальное теряет свой смысл, слишком мы зависимы от собственного тела и его нервных окончаний. Возможно, страдание и раскрывает сущность человека, но физическая боль скорее убивает все человеческое внутри и способна заставить предать любого. И не просто предать, а желать, чтобы твою боль почувствовали другие и другие страдали за тебя.

Даже простая зубная боль, особенно в ситуации, когда врач далеко, изматывает душу и тело. Кто испытал подобную боль, положа руку на сердце, пусть спросит себя: «Неужели я думал о чем-то ещё, кроме одного – пусть она прекратится!». Ни о чем другом разум просто не способен думать, если тело в объятиях физической боли. Если же боль невыносима и запредельна, разум отказывает, и отказывают все чувства любви, привязанности и преданности.

Единственное, что остается – это попытка остаться человеком в своих собственных глазах, сохранить хоть что-то человеческое, хотя бы частицу своей души, и умереть самим собой, а не зверем с инстинктами, обостренными болью до самой крайности, даже если в теле остается лишь пустота – выжженная пустыня, ничего не чувствующая, ничего не осознающая беспредельная пустота. Физическая боль способна на многое, но она не раскрывает сущности человека, хотя я согласилась с тем, что душевная боль способна на это. Но не она одна.

Тогда я не могла понять Анжея до конца – и в этом была незаконченность нашего разговора. Но если бы мы говорили сейчас, я сказала бы ему, что пережитая боль научила меня понимать лучше жизнь. Только боль способна на это, словно только она очищает наши души от второстепенного и ненужного, открывая нам тайный смысл ранее недоступных идей. И тогда мы обретаем способность увидеть главное, а боль оставляет нас наедине с вечностью, заглядывающей в глаза через черные и бездонные небеса, наполненные миллиардами звезд и огней. Иначе, почему мы смотрим на них, когда нам очень больно?

Одновременно с болью мы осознаем, насколько реальны сами, ибо вместе с ней воспринимаем себя не частицей окружающего мира, а единственным ее представителем. И в эти мгновения мы одиноки, как никогда! Подобное чувство рождается потому, что боль разъедает только нашу душу и наше тело, и никто в целом мире не способен почувствовать то же самое, принять на себя даже самую малую часть этой боли. Боль доводит наше «я» до совершенства, и только небу известно, почему мы приходим к нему через боль, а не через радость и счастье. И если боль позволит нам выжить, мы уже никогда не станем прежними. И наши ощущения радости жизни и счастья любви, преломившись через боль, уже не вернутся к своим истокам, где мы любили, еще не зная своих слез. Но я уверена в том, что человек не рождается для боли. Он создан для большего и способен познать совершенство, не проходя через огонь и кипящую воду.

Даже умирая, я думаю о возрождении. Я хочу снова увидеть солнце, встающее каждый день. Я хочу промокнуть под летним дождем, а затем побежать к радуге босиком по мокрой траве. Я хочу радостно закричать: «Спасибо и прощай!» вслед огромной дождевой туче, уходящей за горизонт, потому что знаю, как прекрасна жизнь, когда не болит душа. Я могу сравнивать, потому что могу чувствовать, потому что боль разбудила меня и обострила все мои чувства до крайности. И я знаю цену жизни, любви и смерти.

Знал ли об этом милорд, предлагая написать мне книгу, и если да, то откуда он это знал?…

Пережидая ночную бурю, я не спорила с Анжеем. Скорее мы говорили немного о разных, но одновременно похожих чувствах. Анжей был прав в своих высказываниях, и он расширял мои суждения о жизни, игре и боли. Его ум привлекал меня, а мое стремление выбирать неглупых собеседников, было присуще мне от рождения. Я никогда не пыталась спорить с теми, кого легко подавляла, а люди, говорящие бессмысленные и громкие слова, просто пугали меня своей пустотой. В одном я была уверена – они никогда не стали бы важными для меня, но что из того, о чем мы говорим, является важным?

Я думаю об этом именно сейчас, пока пишется моя книга. Насколько важным кто-то сочтет написанное в ней и придаст ли он значение моим мыслям, или смысл моих слов ускользнет от него?

Значение наших слов зачастую зависит от того, кто говорит и как говорит, умеет ли он говорить и кому адресует свои слова. Следовательно, важность сказанного мною во многом зависит от того, кем я являюсь. И кем же являюсь я?

Как ответить на вопрос именно сейчас, зная об участи, уготованной мне, заранее зная свою судьбу? Не перед лицом ли смерти душа раскрывает нам самые потайные комнаты, и мы осознаем, сколь ничтожны и как бессмысленно прожили жизнь. Или наоборот, понимаем всю значимость собственной жизни, и это знание дарует покой нашей душе на смертном одре. Может, я по крупинкам перебираю прошлое с одной единственной целью – обрести покой? Я не хочу умирать в муках и страданиях, но как поверить в то, что прошедшая жизнь имела свой смысл, если я сомневаюсь? Сомневаюсь в том, что прожила жизнь не так, как хотела, а так, как от меня требовалось.

И тогда возникает новый вопрос – я это выбрала или кто-то другой? Кто-то, кто прячется в глубине души и требует от меня правильных поступков. Он имеет безграничную власть над моими самыми темными инстинктами и желаниями, возможно, единственно настоящими. Тогда кто же из нас настоящий и кто сделал выбор? И если выбор был моим, то тьма в моем сердце – всего лишь тьма, и она не имеет власти над моей душой.

Я пытаюсь излечиться, словно зло – это болезнь, поражающая нас, как вирус. Я даже не знаю к кому обратиться: к врачу или священнику? Зло не способно любить, но я могу любить, и я любила. Зло не способно плакать, но я плачу сейчас и плакала тогда. Чего же во мне больше – добра или зла, жизни или игры? Я прожила свою жизнь или играла на сцене, повторяя все действия и слова за суфлером, диктующим, что мне делать и как поступить?

И мне страшно сейчас и больно, потому что мой выбор стал причиной смерти человека, чья любовь подарила мне настоящую жизнь…

Глава шестая

ДЕНЬ ШЕСТОЙ: «У смерти и любви есть общие черты – они бессмертны обе, но умираем мы».

Сегодня я впервые за последние дни обедала с милордом за одним столом. Он не сказал мне ни слова, и я чувствовала себя заторможенной и совершенно пустой внутри. С нами обедал Анжей и я вдруг вспомнила, что однажды он спас меня. Странно, что я хорошо запомнила те события, несмотря на желание забыть о них навсегда, ибо закончились они той же самой трагедией, что всегда наступала в конце…

Находясь в гостях у милорда, я даже представить себе не могла, насколько сильно пророчество о моем предназначении охватило умы людей. Я также не осознавала, что мое пребывание в замке милорда породило множество разговоров среди жителей Элидии. Люди все еще помнили тот ад, что сошел на них по воле Магистра, и им казалось неправильным мое присутствие в стране и сам факт проживания в замке милорда. Но никто не удосужился передать мне слухи и сплетни, гуляющие по стране, и я совершенно не понимала, что людское сомнение уже перерастает в ожесточение, ибо легче всего винить в предательстве и бездействии кого-то еще, но только не себя. Народ Элидии в какой-то мере смирился с милордом, но ответственность за свое освобождение легко возложил на меня, как и обвинение в моем предательстве.

В тот злополучный день Грэм собирался вернуться к принцу Дэниэлю. Я настояла на этом, поскольку предчувствие опасности, нависшей над принцем, не давало мне спать по ночам. В моих снах Дэниэль истекал кровью и умирал от раны, нанесенной таинственным убийцей. Мое живое воображение или что-то другое вызывало эти сны. Но три ночи подряд просыпаться от собственного крика – это было чересчур.

Я проводила Грэма до пристани и попрощалась с ним. Столь же немногословный, но преданный и верный, Грэм сжал мою руку, и не оглядываясь, поднялся на корабль. Он повиновался мне без каких-либо возражений и похоже не был удивлен моим словам, что сны способны сбываться. Мои глаза провожали его, пока могли видеть. Если бы я знала, что больше его не увижу, поступила бы я иначе?

Через месяц от Мастера пришло письмо, в котором он сообщал о покушении на Дэниэля. Грэм оказался рядом по воле случая или судьбы в моем лице и принял удар наемного убийцы на себя, заслонив собой своего принца, а остальное довершила охрана. Грэм умер на руках Дэниэля, а его убийца истек кровью на холодном каменном полу дворца. Только легче от этого никому не стало. И если кто-то когда-нибудь скажет, что кровь Грэма на моих руках, я не стану этого отрицать…

Но никакие предчувствия меня тогда не посетили, и я спокойно смотрела, как исчезают за горизонтом огромные белые паруса. Чувство того, что Дэниэль в безопасности, на мгновение посетило меня, и я успокоилась. Грэм уплыл, а я вместе с Анжеем и двумя воинами милорда отправилась в обратный путь, решив по пути заскочить с город Саэрли, где можно было купить изумительно прочную ткань, используемую для пошива боевых одеяний. В конце концов, я четыре года осваивала профессию швеи-мотористки и мне уже приходила в голову парочка идей относительно моего нового боевого наряда. Обычная цель для обыденного посещения торговой лавки.

Мы добрались до города довольно быстро, и люди расступались перед нашим маленьким отрядом, пока я таскала за собой свою свиту по множеству магазинов и торговых рядов. В обед мы перекусили, а к полудню засобирались в обратный путь, ибо цели мои были достигнуты, а других не имелось. Будучи довольной своими покупками, я совершенно не обращала внимания на лица и глаза проходящих мимо людей. И я до сих пор не понимаю, почему моя очевидная слепота так легко поразила и моих спутников.

Где-то на площади возле дома судьи, одновременно являющегося и дворцом правосудия, нам пришлось спешиться и пробиваться через толпу людей, расходящихся после публичного наказания плетью какого-то человека, признанного виновным в совершении многочисленных мелких краж, – нормальный день для нормального города.

Толпа уже расходилась, но ее стремительного течения хватило на то, чтобы нас разделило, и Анжей немного отстал от меня. Я же поглощенная тем, чтобы не поддаться людскому потоку, пыталась выбраться из него, совершенно не замечая, что меня обтекала другая волна молодых людей, совершенно не вписывающихся в общую картину расходящейся массы людей. Также как и я, они плыли против течения, и они окружали меня – молодые и опасные, словно юные волки на охоте за молодой серной. Они приблизились ко мне, и кто-то в толпе вдруг предостерегающе закричал, словно пытался помочь. Вот только я не поняла – мне или кому-то другому предназначался тот крик.

Но даже в эти мгновения, инстинктивно отпрянув от юноши, гневно закричавшего: «Доэрто!» возле меня самой, я все еще не могла сообразить, что древний язык обвинял именно меня в предательстве и измене. Древнее слово «доэрто» означало «виновен» и этим словом называли тех, кто предавал когда-то своих королей, и не было в этом мире обвинения страшнее.

Крик из толпы или мой инстинкт спасли меня в то мгновение – я не знаю. Сильный удар камнем, способный раскроить мой череп, задел лишь кожу на голове и в краткий миг отрезвил меня. Простенький захват – и нападающий оказался на тротуаре рядом с серым булыжником, подобранным с той же мостовой, на которую когда-то милорд пролил столько крови. Но следующий удар я не смогла бы отразить, если бы не вмешательство Анжея. Он оттолкнул меня, и холодное лезвие брошенного кинжала лишь слегка оцарапало шею, а на камни мостовой упали темно-бордовые, почти черные капли моей крови. Именно они отрезвили стоявших рядом людей, и через считанные секунды пространство вокруг меня опустело. Исчезли и нападающие.

Все произошло слишком быстро и я не успела испугаться. Адреналин все еще бушевал в крови, заставляя дрожать икры моих ног и трепетать сердце, но в целом, нападение незнакомца скорее вызвало недоумение, чем страх. К тому же опасность никогда не могла ввести меня в ступор, напротив, она наполняла меня энергией и желанием израсходовать ее прямо сейчас. Экстремальные ситуации никогда не пугали меня, и всю свою жизнь я карабкалась только вверх, вопреки любому здравому смыслу, чудом умудряясь не сорваться в пропасть там, где срывались все остальные.

Даже несмотря на то, что милорд был единственным человеком на свете, поистине обладающим властью над моей волей, я постоянно пыталась выйти из-под его влияния. Пусть милорд и будил во мне страх более древний, чем все, с которыми мне пришлось познакомиться за мою недолгую жизнь, я продолжала бороться за право оставаться собой. Проникая в мои мысли, он подавлял мою волю, заменяя ее своей, но я не сдавалась, и умудрялась наносить ответные удары. Так что капли крови на мостовой по сравнению с волей милорда не могли меня испугать.

Те рубиновые капли так и остались в моей памяти навсегда, и в тот момент я вполне оценила слова Мастера о неспособности людей понимать и принимать жертвы. Когда страдает собственная шкура, подобное знание приходит само собой. В человеческом отречении от себя во имя общей цели и общего блага нет полумер. Ты либо отрекаешься, либо нет. И фанатичная преданность идее не порождает ничего, кроме крови, боли и смерти. И потому стремление каждого живущего на этой земле оттяпать кусочек моей шкуры, уже не вызывало ироничной улыбки, как раньше. Но где-то в глубине души я знала, что не верю в отречение и в героев. Я также не верила фанатикам веры или борцам за идею, потому что слишком легко они жертвовали другими людьми. Для меня же значение имело самопожертвование и возможность сохранения человеческих жизней любой ценой. Я боролась за жизни и не считала возможной чью-то смерть даже во имя «всеобщего блага»…

Анжей помог мне взобраться на коня, и я была ему благодарна. Слабость, как запоздалая реакция на произошедшее событие, вдруг охватила тело, и после ног мне отказали в силе и мои руки. В замок милорда мы вернулись в полном молчании и даже за ужином Анжей не сказал мне ни слова. Наступившую ночь я наконец-то проспала без сновидений и встала довольно поздно, словно для того, чтобы выспаться, нужно пережить маленькое покушение на свою жизнь.

Мое настроение было прекрасным, когда я спустилась во владения дядюшки Кэнта, надеясь на что-нибудь вкусненькое, ибо на завтрак я уже безнадежно опоздала, а до обеда боялась не дотянуть. Надо признать, я всегда получала удовольствие оттого, что он находил для меня немного времени в редкие минуты моих посещений, когда милорд отсутствовал в замке, и моего официального присутствия за огромным обеденным столом совершенно не требовалось.

Мне нравилось смотреть, как во владениях дядюшки Кэнта в печах зажигали огонь, и кухня наполнялась людьми и суетой. Все что-то делали, куда-то бежали, а я обычно сидела на излюбленном табурете с высокими ножками и испытывала их на прочность, периодически постукивая то левой, то правой стопой. Я предоставляла своим «задним лапам» полную свободу, забыв об условностях, и мои пятки постукивали о ножки табурета в такт очередной песенки в исполнении дядюшки Кэнта. И я старательно подпевала ему, безнадежно фальшивя, ибо чего-чего, а петь я не умела никогда.