Беззащитный

Несчастная так сгорбилась, что стала ниже меня ростом. А Надя рядом со мной вся напряглась, готовая тоже заплакать.

– Дверь, дверь была не захлопнута. Он и не удержался! – объясняет старушка, простирая руку в сторону крана. – И за каким лешим ему было запрыгивать на едущий грузовик? – Гнев ее, вначале безадресный, как принято у нас в империи, быстро становится вполне конкретным: – Мать-то, мать почему не уследила? А теперь поздно уже… – Помолчав, она находит еще одного виновника: – И шоферюга этот хорош! Лихач! По жилому-то району, а?

И она снова принимается плакать.

У дрожащей Нади покраснели глаза.

– Я домой пошла, – говорит она и, помахав мне рукой, медленно направляется к корпусу 41б.

И я ей машу в ответ – пока, Наденька! – хотя думаю уже только о случившемся несчастье.

На полусогнутых, притворяясь совсем маленьким, я протискиваюсь сквозь толпу, пока не натыкаюсь на спины своих друзей, уставившихся на что-то, лежащее на земле. Пробираясь дальше, замечаю, что боковые колеса кирпично-красного автокрана заехали далеко на тротуар, а дверь кабины крановщика широко распахнута. Старушка права: легко представить, как кто-то прыгнул на движущийся грузовик и попытался удержаться за ручку закрытой, но не запертой двери. Ручка поворачивается под весом ребенка и дверь распахивается, отбрасывая его на мостовую.

На тротуаре между толпой и грузовиком лежит тело подростка примерно моих собственных размеров, прикрытое куцым куском брезента. Подросток не дышит. Я ловлю себя на мысли о том, что никогда в жизни не видел такого неподвижного тела. Там, где под брезентом должна находиться голова, стоит лужица черной маслянистой жидкости. Должно быть, кровь, но почему такого странного цвета? Кто-то посыпает лужу ведром песка. Песок пропитывается тем, что должно быть кровью, но остается темным. Наверное, кровь кажется черной из-за сумерек, думаю я.

Взгляд мой двигается к ногам жертвы. Из-под брезента неловко торчат грязные лодыжки погибшего в школьных форменных брюках – изношенных, выцветших и слишком коротких.

Их отпустили, эти штаны, чтобы дольше прослужили, а может быть, даже и надшили, судя по полоске чистой ткани в палец толщиной в самом низу. Ни крови, ни синяков. Он вырос из этих брюк, думаю я, созерцая худые белые голени, которые, кажется, светятся в сумерках. Ни царапины.

И тут я замечаю его кеды. Мои кеды.

Мальчишка, который прыгнул на движущийся грузовик, сорвался с двери кабины, пронесся в воздухе, ударился об асфальт головой, тут же расколовшейся и выпустившей лужу черной нефти, теперь лежит передо мной мертвый под куском брезента. В минуту гибели на нем были мои старые черные кеды. Тротуар под моими ногами внезапно перекашивается, а сами ноги становятся ватными, не давая мне удержаться на несуществующем склоне. Меня одолевает тошнота, я отступаю на шаг в сторону, чтобы не потерять равновесия. Голова моя совершенно пуста.

Потом приступ тошноты проходит, ноги становятся устойчивее. Я чувствую странную отрешенность, словно смотрю сам на себя на киноэкране. Уголком сознания понимаю, что это такая уловка подросткового ума: если я притворюсь, что тело Вовки лежит под брезентом понарошку, может быть, будет легче справиться с немыслимым ужасом смерти. Ведь в кино люди гибнут постоянно и не страшно, потому что не по-настоящему. Смерть в кино – это игра, подделка, как зеленое лицо Фантомаса.

Я кручу про себя фильм под названием «Дурацкая гибель Вовки». Там я, застыв на месте, устремляю взгляд к земле, к поношенным кедам, которые некогда были моими. И вспоминаю тот, можно сказать, исторический заговор, когда я обменял свою обувь на покровительство будущего бандита, снисхождение нашей учительницы и, в конечном счете, нежданное уважение друзей и симпатию Нади. Не знал, что на древе познания растут кеды, а не яблоки.

Мне пятнадцать лет, и я смотрю ленту «Дурацкая гибель Вовки», в которой мне принадлежит закадровый голос. «Привет тебе, покойный владелец моих кедов, – говорит он. – Никогда раньше не видел тебя на нашей маленькой детской площадке. Что же ты делал возле чужих корпусов 41б и 41в? С какого бодуна прыгнул ты на едущий грузовик и схватился за дверную ручку кабины крановщика? Ради острых ощущений? Решил, что такому лихому парню все позволено? Бог знает, чем ты занимался вечерами после школы, шатаясь между кирпичными бараками, выполняя мелкие поручения своих жутких дружков…» Здесь голос останавливается, чтобы я мог лучше себе представить блуждания Вовки между ободранными пятиэтажками.

«А ведь это мог быть и я, – продолжает закадровый голос. – Вместо свидания с Надей, я мог бы прыгнуть на проезжающий грузовик в своих старых черных кедах, а ты бы в это время сжимал Надину руку». В закадровом голосе сквозит сомнение: «Нет, пожалуй. Не стал бы я прыгать на грузовик. И тебе не суждено было держать Надю за руку в темноте, будь ты хоть сто раз русый и сероглазый. Слишком мы разные по жизни, даже дома у нас разного цвета».

Голос за кадром на мгновение прерывается, чтобы зрители лучше осознали дистанцию между мной и Вовкой. «Я не прыгал бы из окна кухни, спасаясь от неведомой опасности, чтобы сломать лодыжку, а потом всю жизнь ходить вразвалку и заикаться. Я не стал бы очертя голову гоняться за каким-то идиотским автокраном. Наши пути разошлись давным-давно, а может, и вообще не сходились. И уже не сойдутся теперь – поздно».

«Спасибо тебе, Вовка. Это ты помог мне превратиться из отверженного еврейчика в близкого друга Святого Петьки, который пригласил на свидание русскую девушку с голубыми глазами и толстой русой косой. Я всегда буду помнить твое заикание, твои ловкие костыли и твою походку коршуном. И я никогда не забуду твои стальные глаза и твое тело под слишком коротким куском брезента, тающее в угольных сумерках».

На этих словах фильм и реальность вновь сливаются воедино. Моя неосознанная хитрость сработала, помогла мне осмыслить внезапную смерть Вовки, и можно теперь отложить ее до следующего раза. Вовка погиб нелепой смертью, со мной такого никогда не случится, размышляю я, в одиночку возвращаясь к своему дому. Его забрала скорая помощь, любопытствующие ушли со своих балконов, зеваки и мои приятели разбрелись по домам. И Надя давно дома. Надо ей позвонить и рассказать о бедном Вовке. Мы с ней теперь будем просто и тихо дружить.

14

На кухне родители смотрят «Мир путешествий», еженедельную часовую передачу о путешествиях за границу. На таинственном процветающем Западе такие поездки, понятно, в порядке вещей, а в нашей империи большинство граждан о них даже не мечтает. Я рассказываю маме с папой про автокран, дверь кабины крановщика, гибель Вовки. «Какой ужас!» – бледнеет мама. Потом они говорят, что такого конца и следовало ожидать для никчемного подростка, не получившего от матери надлежащих уроков житейской мудрости, и возвращаются к своей передаче. На этот раз она о Бразилии. Нам показывают Рио-де-Жанейро, где пляжи полны загорелыми счастливцами, а дети играют на песке в футбол, как боги.

Родители смотрят на все это, вздыхая. И ежику понятно, нас в Рио-де-Жанейро никогда не пустят. Но не все так плохо: скоро нас ожидает отпуск на Черноморском побережье Кавказа, в доме отдыха не для простых смертных, а для художников и писателей. Мама с гордостью сообщает, что путевки нам не без труда достал один из ее благодарных пациентов. Пляжи там не песчаные, а галечные, в футбол не поиграешь, но в июле не холоднее, чем в Рио, вода точно теплая, а загореть можно так, что лучше не бывает.

Я отправляюсь из кухни в маленькую спальню, которую мы делим с папой, гашу свет и плюхаюсь на свою односпальную кровать с ящиками для белья внизу (сделано в ГДР). Отпуск у моря, в доме отдыха с знаменитыми художниками! Ничего себе! Обычно мы с папой снимаем сарайчик рядом с «Соснами», домом отдыха для простого народа километрах в пятистах к югу от столицы. И сарайчик, и «Сосны» прекрасны, но так удручающе заурядны, что мама не считает нужным почтить их своим присутствием. Таким образом, только мы с папой ловим рыбу в быстрой мелкой речке и тем самым укрепляем свою мужскую дружбу. Но отдых в сарайчике бледнеет от перспектив поездки на море, где я повстречаю представителей настоящей творческой интеллигенции и получу от них ценные уроки житейской мудрости.

Под тихое мурлыканье телевизора в конце коридора мои мысли обращаются к Наде. Меня мучает совесть: из-за гибели Вовки я не сумел в конце нашего первого и единственного свидания как следует с ней попрощаться. Как серьезно она смотрела на меня в парке! Какая возможность упущена навсегда, прямо мурашки по коже. Конечно, надо было ее поцеловать, рассуждаю я, она же хотела. Иначе зачем бы она так на меня глядела?

Вовка бы ее точно поцеловал. Он был на год старше меня и усвоил кучу полезных вещей на улице. Я сажусь на кровать, которая вдруг начинает казаться слишком жесткой. Приглушенные звуки «Мира путешествий», темная комната. Похоже на кинозал во время ночной сцены, только нет рядов белых лиц, и померещившегося мне призрака Вовки тоже нет.

Я холодею от ужаса. До меня, наконец, доходит, что он был с нами в кино, что он вполне мог шпионить за нами в парке, что он так по-дурацки погиб, дожидаясь нас в скверике между корпусами 41б и 41 в. Погиб, свалившись со смертоносного автокрана, не успев ничего сделать. Например, вломить мне по полной программе? А потом облобызать Надю? Или, зная, что между нами ничего такого не было, просто пригласить ее на свидание после того, как мы попрощаемся? Я чувствую облегчение. Кончилась тирания Вовки в нашем классе, кончился мой заговор с Антониной Вениаминовной, кончился и мой роман с Надей. Пора двигаться дальше.

Озноб проходит, я снова укладываюсь на жесткий матрас и в конце концов засыпаю. Сначала снятся мне загорелые стройные тела на песчаном пляже Рио, а за ними – тучные розовые курортницы в бронеподобном розовом же отечественном белье на серой черноморской гальке. А потом оба сна превращаются в один, где прелестные бразильянки как ни в чем не бывало прогуливаются по скромным камешкам, усыпающим берега империи. Сквозь толпу вдруг начинает пробираться Милен Демонжо, словно кого-то ищет. Ее обнаженные плечи светятся, а на левой груди выжжена крошечная черная лилия. Милен чуть приподнимает подол своего платья с кринолином (точь-в-точь как в «Трех мушкетерах»!), показывая миниатюрную стопу, однако скрывая свои ножки, лучшие в шоу-бизнесе. Осторожно ступая босиком по горячей гальке, она приближается, останавливается рядом со мной и смотрит с тем же выражением, что Надя в парке. Наши взгляды встречаются, и я пробуждаюсь, легкомысленно представляя уроки житейской мудрости, которым могла бы научить меня Милен, если б мы с ней повстречались в приморском доме отдыха для избранных.

Часть вторая

Уроки житейской мудрости

15

«Илюша!»

Нет ответа.

«Илюша!»

К двум часам дня пляж становится невыносимым. Солнце бессовестно пылает, а галька становится похожей на раскаленные угли.

«Илья, сколько же раз тебя просить! – доносится до меня знакомый возмущенный шепот мамы. – Вечно ты ведешь себя так, будто я – пустое место!» В данном случае это означает, что папа не представил ее паре, с которой мы только что столкнулись, убегая с пляжа к себе в комнату вздремнуть после обеда. Отец не смог притвориться, что не узнал одного из своих коллег по работе, и двое мужчин провели десять минут за разговором, пока женщины неловко ожидали в сторонке.

Натыкаться на сослуживцев на отдыхе – последнее дело. Летний отпуск в европейском стиле на Черном море означает бегство не только от рабочей рутины, но и от всех светских условностей. Зимние дела временно забыты, наступает время курортных приключений, время жить в ином измерении. Так оно и есть, конечно, но по возвращении домой в сентябре летние воспоминания все же проникают и в повседневную жизнь – в виде пикантных историй о летних похождениях, которые повествуются приглушенными голосами в чисто мужских (или строго женских) компаниях.

Хохот и облака табачного дыма сопровождают мужские истории на балконе, пока женщины болтают и хихикают на кухне, куда курильщиков не пускают. Прошлой осенью я сообразил, наконец, что речь в этих сказках, конечно же, идет о сексе. Но отчего же происходят, соответственно, хохот и хихиканье? В этом году я решил все выяснить. Моя работа разведчика будет легкой и естественной благодаря карманному фотоаппарату, полученному на пятнадцатый день рождения. Да и родители рассияются от счастья, видя, как приглянулся юному дарованию их подарок.

Возможности для фотографии здесь безграничны. Пляж относится к курортному городку на Черноморском побережье Кавказа. Он отделен от центра города трехметровой железнодорожной насыпью. Забравшись на насыпь, можно идти между блестящими рельсами, стараясь наступать на деревянные шпалы цвета ржавчины. Рельсы соединяют север с югом. До советской столицы, откуда мы прибыли по этим двум рельсам, почти две тысячи километров на север, а до Абхазии, экзотической автономной республики в составе не менее экзотической Грузии – километров пятнадцать на юг. К югу от Абхазии три тысячи лет назад Ясон встретил Медею и добыл золотое руно – еще один факт из моей копилки бесполезных географических сведений.

Широкая улица между железной дорогой и пляжем обсажена магнолиями. Их сладкий запах смешивается с ароматом роз, растущих вдоль забора из железных прутьев, который идет вдоль насыпи. В нескольких сотнях метров от пляжа начинаются крутые горы. Именно они, как я узнал из энциклопедии, создают необычный в этих широтах субтропический климат, защищая прибрежную полосу суши от континентального холода.

Что до забора, отделяющего улицу от пляжа, то он состоит из горизонтальных планок, сколоченных на манер жалюзи и выкрашенных в белый цвет, а также бетонных столбиков между секциями. Планки жалюзи полуоткрыты и наклонены в сторону неба, чтобы скрыть пляж от посторонних глаз. Эту роль они выполняют, одновременно создавая коварную иллюзию: кажется, если подойти вплотную и посмотреть вверх между планками, можно будет что-то увидеть. Захватывающая перспектива! Дело в том, что загорать голышом в империи считается полезным для здоровья трудящихся, и для этой цели отводятся особые участки пляжа, которые, как и осенние обсуждения летних приключений, строго делятся по половому признаку, чтобы не повредить моральному уровню населения.

По утрам, когда еще прохладно, мы ходим на пляж вдоль этого белого забора, притягивающего меня как магнит. Отстав от родителей, я пытаюсь представить, что же за ним скрывается. Воображение подсказывает мне дебелые фигуры российских матрон, освобожденные от розового и сиреневого нижнего белья, которое мне доводилось видеть в пыльных витринах циклопического ГУМа, и неповторимые очертания обнаженной Милен Демонжо, которой я, понятно, не видал никогда. Эти образы заставляют меня то и дело заглядывать между досками, но вместо запретных картин передо мной встают лишь куски ярко-синего южного небосвода.

Сейчас два часа дня, мы медленно возвращаемся с пляжа по противоположной стороне улицы, граничащей с железной дорогой. Не в силах забыть о недавней встрече папы с сослуживцем, мама заводит речь, долженствующую объяснить папе всю глубину его падения. Я слушаю вполуха, потому что подобные тирады для меня не новость. Папа молчит, понимая, что сопротивление бесполезно.

«Только и знаю, что вкалываю на тебя, не покладая рук, будто я какая-то многостаночница», – объявляет мама, которая вообще-то делает все возможное, чтобы ничем не напоминать станочницу. Ударницы труда, которых показывают по телику, все русские, в бесформенных простых платьях и белых головных косынках. А у мамы выраженная еврейская внешность, и прекрасная стрижка, и носит она достаточно модное импортное платье в бежевых квадратах со скругленными углами. Одеваться она умеет.

Оскорбленная молчанием папы, моя обладающая развитым классовым сознанием мама поднимает ставки. «За кого ты меня, спрашивается, принимаешь? За мастера на все руки, который должен круглые сутки горбатиться у конвейера? – вопрошает она. – Я тебе не пролетарий какой-нибудь!»

Мой отец продолжает молча идти рядом. На его загорелом, покрытом оспинами лице написано страдание.

Мама еще не завершила свою инвективу. Впрочем, она не забывает, что мы все-таки на публике, и держит себя в руках. «Я всю свою жизнь трачу, чтобы тебя обслуживать!» – продолжает она, бросая косой взгляд на меня, как бы размышляя, не включить ли заодно и отпрыска в число ею обслуживаемых. Но нет, пронесло. Переведя дыхание, она добавляет привычное: «Готовлю, убираю, обстирываю – и ни слова благодарности!» Тут стандартная пластинка кончается, а у самого места назначения мама триумфально добавляет надлежащую концовку: «А ты меня даже с сослуживцем и его женой не желаешь знакомить!»

Папа, наконец, решается заговорить. Когда мы заходим к себе в комнату, он прокашливается, бросает взгляд на маму и осторожно произносит: «Она ему не жена». Затем уточняет: «Жена в Москве осталась».

Экая загадка! Я решаю проанализировать ситуацию. Слова папы меня поражают, потому что сослуживец со своей дамой выглядели вполне как супружеская пара. А папа этому не удивляется, однако пытается утаить от мамы природу их отношений (уж не знаю каких). Чувствуя, что получаю новый урок житейской мудрости, но не очень понимая какой, я вижу, как мамино лицо становится пунцовым.

16

Иногда мои родители проводят отпуск врозь. Я еще недостаточно вырос, чтобы меня это беспокоило.

Может быть, эта договоренность связана с тем, что они спят в разных постелях и более того, в разных комнатах? Ответа пока не находится. Может быть, так обстоит у всех, и любые родители ездят отдыхать отдельно друг от друга? Вот и пример: на этом курорте компанию нам составляет старая мамина подруга Юля, оставившая в столице мужа Арона и восьмилетнюю дочку.

Юля – ровесница мамы. Она кандидат наук и живет в центре, а квартира у нее раза в три больше нашей. То ли из-за Юлиного более высокого положения в обществе, то ли из-за ее внешности, но родители ее, кажется, побаиваются. Юля напоминает Софи Лорен, я точно знаю, потому что смотрел «Брак по-итальянски» целых три раза. Не то что я изменил своей Милен с новой пассией, но этот фильм – еще одно окно на Запад и к тому же он сразу стал классикой.

Если Юля похожа на прекрасную Софи Лорен, она тоже должна быть красавицей. Мама с папой, как ни странно, не соглашаются. Энергичные протесты мамы и трезвая оценка папы сводятся к тому, что назвать Юлю красивой можно лишь с большой натяжкой. Вот мама – красавица. У нее прекрасное лицо и отличная фигура. Конечно, у мамы нет ученой степени, зато достоинства Юлиной фигуры, как уверяют меня родители, весьма сомнительны. В ответ на мои робкие возражения они говорят, что Юля просто всех дурит, умело маскируя дурное телосложение тщательно подобранными нарядами.

Эта неожиданная дискуссия заставляет меня сравнить Юлю в платье, скрывающем фигуру, с Юлей в откровенном купальнике. Мой первый в жизни беспристрастный анализ женских пропорций и их отношения к красоте показывает, что родители правы. Две Юлии – в платье и без – выглядят как две разные женщины, причем одетая – намного лучше.

И двутелая Юля, и мы втроем, и несколько семей, с которыми мы познакомились на пляже, снимают комнаты у местных жителей, которые на лето переезжают в какие-то сараи на задних дворах. В городе, кишащем этими сараями, я не обнаружил ни одной гостиницы. Здесь есть несколько заурядных домов отдыха недалеко от моря, а также привилегированный Дом творчества Союза художников. Это самое большое здание в городе. Его бежевая громада поднимается среди деревьев, словно океанский круизный лайнер, упавший с неба в первобытный лес, чтобы парить над единственным в городе концертным залом под открытым небом, окруженным оштукатуренной стеной того же цвета, что и лайнер.

Дом творчества населен избранными, то есть официально признанными художниками и скульпторами. При поддержке империи они месяцами обитают в этом раю, создавая мастеровитые подражания чужим работам: то виды имперских городов, но в стиле Сезанна и Моне; то портреты роскошных российских женщин, но в стиле Матисса и Ренуара, то скульптуры мускулистых рабочих, но под Родена. При этом все их работы основаны на идеологии и ценностях, свойственных нашей империи. В награду за этот тяжкий труд утомленные художники могут бесплатно смотреть все концерты и представления либо с маленьких балконов своих комнат, либо с огромного центрального, которым мы тоже можем пользоваться благодаря маминым связям.

Большинство отдыхающих – это «дикари», у которых нет доступа ни в пролетарские дома отдыха, ни в Дом творчества. Им остается снимать комнаты или койки у местных. Дело это простое: прямо на вокзале есть огромная доска, густо покрытая объявлениями от хозяев. Вывалившись с чемоданами из вагонов и сорвав одно из них на выбор, уже через час после приезда отдыхающие рассеиваются по тенистым, холмистым окраинам города, поселяются в комнатах, освобожденных предприимчивыми хозяевами, убирают подальше свои скучные северные одежды и смывают с тел дорожную грязь и пыль после полутора суток в переполненном поезде.

На следующее утро преобразившиеся отпускники уже готовы предоставить свои бледные тела на откуп южному солнцу. Женщины наряжаются в ситцевые платья в цветочек вроде тех, что носили воспитательницы детского сада, куда меня отдали на один-единственный день. На мужчинах – летние брюки, а иные, пообразованнее, даже отваживаются разгуливать в шортах, пришедших к нам с загнивающего Запада. Впрочем, женщинам, будь у них хоть десять дипломов, ни в какие безнравственные шорты облачаться не положено.

К этому низшему сословию принадлежим и мы, однако с одним немаловажным исключением: у мамы (в качестве терапевта, обслуживающего Союз художников) имеется гостевой пропуск в Дом творчества. Это означает доступ к территории, к огромному центральному балкону, а также к столовой. В последнем случае правила запутаны и немного унизительны. Талоны на питание вроде бы дают нам право посещать роскошную столовую с белыми коринфскими колоннами и белыми крахмальными скатертями, как и положено на океанском лайнере, но, увы, только во время завтрака.

– Пап, а почему я никого из них не узнаю? – спрашиваю я во время нашего первого посещения этого дворца. Я поедаю яйцо всмятку, которое кажется крошечным, поскольку помещено в особую массивную рюмку из сияющего мельхиора. На коленях у меня лежит плотный лоскут белой ткани, именуемый салфеткой, – раньше я видел такие только в кино. – Я думал, тут живут только настоящие знаменитости, ну, которых по телику показывают!

Папа отвлекается от своей яичницы-болтуньи, обрадованный шансом применить свои аналитические способности.

– Ты никого не узнаешь, потому что они не знаменитости, а рядовые члены Союза художников. Им всем положены льготы. – Посолив яичницу, он добавляет: – Они профессионалы, как мама или я, только в искусстве. – Тут он вдруг похлопывает меня по руке. – Погоди! Одна знаменитость тут все-таки есть! Видишь? – Он указывает на худого лысеющего человека с усами, в белой рубашке, сидящего за столом у окна напротив какой-то кудрявой брюнетки. – Я его узнал по портрету в книжке стихов. Он еще исполняет собственные песни. Помнишь «Маленький оркестрик» с нашей магнитофонной записи?

Я киваю: слышал, нравится. Папа прерывается, чтобы поднять с пола салфетку. Он, конечно, профессионал, но явно не приучен держать на коленях эти барские гигиенические штучки.

Мама, немножко обиженная тем, что ее не приглашают обсуждать знаменитостей, вдруг некстати заявляет:

– Вот будешь учиться на одни пятерки и когда-нибудь отправишься в шикарный ведомственный санаторий для инженеров. Но заруби себе на носу – круглые пятерки, ни одной четверки!

– Слушай, оставь мальчишку в покое, – говорит папа. – Пусть беспокоится о своих оценках после каникул. К тому же не только в оценках дело. Пусть хоть раз в жизни нормально отдохнет, поучится жизненной мудрости у реальных людей, не только у нас с тобой. – Отхлебнув пару глотков чаю, папа завершает: – Ему это еще как пригодится, вот научится и тогда не пропустит зеленую улицу.

Мама не отвечает. Перед ней стоит задача элегантно покинуть великолепную столовую, поскольку завтрак закончился, а с ним и наша принадлежность к избранным. У дверей мы натыкаемся на знаменитого барда и его спутницу, которые подошли с другой стороны зала. Мама, забыв о необходимости держаться аристократически, останавливается, чтобы пропустить их первыми. Папа следует ее примеру, а потом еще и неловко не то кланяется, не то кивает проходящему барду. Тот поклона не замечает, однако его спутница слегка кивает папе в ответ. Мама тщательно рассматривает ее сзади. «Он, может, и знаменитость, но ее я могла бы кое-чему научить в смысле того, как надо одеваться», – торжествующе заключает мама, вновь становясь безупречно элегантной.