Беззащитный

Отлично дополняя друг друга в смысле эрудиции, мы с Петей начинаем встречаться после школы, обсуждая всякие вопросы, доступные только избранным. Иногда мы сидим у меня, но чаще прогуливаемся до МГУ. Небывалое и таинственное здание с концертным залом вместо фойе притягивает меня как магнит – отчасти и потому, что я сам рассчитываю там оказаться через семь лет. Конечно, если буду учиться на одни пятерки и не погибну в армии от рук каких-нибудь Вовок.

«Слушай, а почему ты меня до сих пор ни разу не пригласил в гости?» – спрашиваю я однажды. Краснея от смущения, Петя объясняет, что дедушка не любит, когда ему мешают работать дома – а работает он, похоже, непрерывно. Таким образом, вместо того, чтобы мне сидеть у Пети возле его письменного стола и кровати, как он сидел бы у меня в гостях, я остаюсь скучать в фойе под роскошными потолками, а он поднимается пешком на третий этаж. Я неохотно покидаю этот дворец и сажусь на автобус до дома, все еще теряясь в догадках о том, как выглядит Петина квартира. Почему у его дедушки такой внушительный вид, а у моего папы – такой заурядный? Но все это неважно. Главное – что у меня, похоже, появился настоящий друг.

Надя, очевидно, тоже под впечатлением от наших особых отношений с Вовкой. Есть даже крошечная вероятность, что я начал ей нравиться. Иногда она складывает губки бантиком и бросает на меня с соседней парты такой игривый и хитрый взгляд, что диву даешься. Когда Надя стреляет глазками, я, волнуясь, начинаю подозревать, что ее не так уж сильно волнуют все эти зеленые улицы и красный свет, как уверяет мама. А если этот взгляд перехватывает Вовка, он дергается и злится, словно от невозможности кого-то поколотить, когда очень хочется.

И все же, несмотря на очевидную пользу в виде дружбы со Святым Петькой и растущего интереса Нади, наше тайное соглашение с Антониной Вениаминовной вызывает у меня смешанные чувства. Я никому им не хвастаюсь, даже наоборот, иногда дразню учительницу во время урока, чтобы разжечь Надин интерес. Довести Антонину Вениаминовну проще простого. Я просто читаю новый материал заранее и как можно заметнее показываю, что не слушаю ее объяснений. Она неизменно попадается на эту уловку и задает мне какой-нибудь вопрос в надежде застать меня врасплох. А я без труда отвечаю, потому что только этого и ждал.

То ли из-за Вовки, то ли из-за моих выходок в классе, то ли по иной причине, но Надя явно ко мне неравнодушна, потому что она стала названивать мне по телефону с вопросами о домашних заданиях. Кроме того, когда я ей звоню, она почти всегда соглашается погулять со мной по просторным дворам, длинным проездам, скверикам и автостоянкам нашего района. Во дворах толкутся местные подростки. Все наше недолгое лето они ошиваются в кустах, выпивая, покуривая и оттачивая навыки художественного сквернословия. Когда деньги на выпивку и сигареты кончаются, эти изобретательные ребята расширяют свой круг общения за счет детишек нашего возраста, опустошая их карманы. Добытая мелочь перекочевывает в руки кое-каких взрослых пьяниц, которые чисто по доброй воле, из отеческих побуждений вызываются купить для подростков выпивку с бесплатной доставкой.

В завершение этого ритуала захмелевшие подростки, стремясь придать ему некое подобие справедливости, учат нас некоторым основным понятиям жизни в империи. Например, пол-литровую бутылку водки так и называют – «поллитра». Бутылку в четверть литра – «четвертинкой». Симпатичные, но нечасто бывающие в продаже бутылочки по сто грамм ласково именуют «мерзавчиками». Реже всего встречается литровая, прозванная «першинг» в порядке уважительной ссылки на американскую ракету с ядерной боеголовкой, а также к убойной силе этой бутылки, если выпить ее целиком. Когда не хватает на водку, напиток интеллигенции, идут за «бормотухой». Это ядовитое пойло так непохоже на вино, так омерзительно на вкус, и его так сложно удержать внутри, что алкоголики дали ему образное прозвище «огнетушитель». И то сказать: сразу после приема внутрь эта отрава может извергнуться из тебя фонтаном рвоты, а при регулярном приеме – загасить навеки.

Когда наступают холода, жизнь подростков перемещается под крышу. Лестничные клетки нашей многоэтажки источают незабываемый, единственный в своем роде кислый смрад, – запах гниющего мусора, мочи, сигаретного дыма и «огнетушителя» вперемешку с блевотиной. Вонь ослабевает по мере того, как лестница по спирали поднимается к верхним этажам. Площадки там чище, и проводить на них время куда приятнее. Однако избалованные жильцы этих этажей, с трудом выбившие право там поселиться, относятся к нам куда враждебнее, чем нижние, смирившиеся со своей судьбой. Поиски компромисса между нашим желанием спрятаться от вони и отвращением жильцов к непрошеным гостям приводят к тому, что в районе третьего этажа образуется зона всеобщего перемирия. Крепкие парни всех поколений практически живут там, а вот нежные девочки, вроде Нади, предпочитают оставаться на свежем воздухе, ну, по крайней мере, пока мороз не ударит до минус двадцати.

Когда я звоню Наде после школы и зову ее погулять, она всегда берет с собой кого-то из подружек. Где-то через полчаса мы встречаемся в скверике между корпусами 41б и 41 в. Мы играем в классики (это я умею неплохо), прыгаем через скакалочку (у меня получается так себе), сплетничаем об одноклассниках (я только слушаю) или обсуждаем географию мира и мифы древней Греции (тут говорю я). Обычно мы гуляем со стайкой Надиных подруг, и вдвоем остаемся редко.

Мы делимся друг с другом всякой немаловажной информацией. Например, я неожиданно узнаю от девчонок об их уверенности в том, что Вовка влюблен в Надю. Дело в том, что этого обитателя кирпичных бараков заметили в нашем сквере, где ему делать нечего. А еще я узнаю, что у него нет никаких шансов, но не потому, что он будущий уголовник, а потому, что самая лучшая фигура в классе у меня. Итак, мы с Вовкой прямые соперники, но меня это почему-то не волнует. Вместо того чтобы испугаться, я поражаюсь тому, что мое тело вызывает у девочек больше интереса, чем мозги. В моем мире знания и круглые пятерки важнее, чем атлетическое телосложение, так что, краснея от смущения и в доказательство своих незаурядных умственных способностей, я немедленно выдаю им лекцию о столице Свазиленда, городе Мбабане.

10

Когда скверная погода загоняет нас с друзьями на вонючие лестничные площадки окрестных домов, мы коротаем время за байками о войнах, драках и девчонках, да пересказом приключенческих романов. Я рассказываю в основном о книжках и девчонках из книжек. Я в компании самый младший, но читаю больше всех, и считаюсь в этих вопросах всезнайкой. Если кто-то сомневается в моем опыте по женской части, я тут же рассеиваю недоверие друзей, подбрасывая парочку подробностей о строении женского тела, которые можно узнать только из первых рук. До старших классов, прежде чем Изабелла откроет мне этот мир, мне приходится полагаться на два ярких воспоминания, дорогих моему сердцу и не имеющих никакого отношения к национальному вопросу. Первое связано с моей дебелой соседкой по коммуналке Валерией, которой было слегка за тридцать, а второе – с безымянной четырехлетней авантюристкой из детского сада, куда я пришел в тот день в первый и последний раз, девочкой, с которой никто никогда не сравнится.

Опыт мой с Валерией был, надо сказать, довольно водевильным. Нежные чувства к ней я начал испытывать года в три от роду. Она жила в соседней комнате с мужем и иссохшей старушкой-мамой, которая на женщину уже совсем не походила. И хотя тогда я не понимал природу своих чувств к Валерии, я точно знал, что они есть, потому что они заставляли меня садиться на пол поближе к ней, когда она выходила на кухню. Валерия, следуя неписаным, но повсеместно принятым правилам коммуналок, носила дома короткие сатиновые халатики. Больше всего мне нравился синий, выцветший и неглаженый.

В три года я открыл для себя ее роскошные формы, начиная с колен. Ноги у Валерии белые и пухлые, колени – тоже пухлые, но не такие белые и с небольшими ссадинами. Все, что выше колен, скрывалось под выцветшим колоколом ее сатинового халата, и мне ужасно хотелось подобраться поближе к ее ногам и как следует их рассмотреть.

Нарочно я ничего не замышлял, но как-то раз сидел на полу на кухне и играл с машинкой, пуская ее туда-сюда по широким коричневым доскам. Кроме меня, там находилась только Валерия, занятая варкой супа. Стояла зима, газовая конфорка горела на полную мощность, из кастрюли валил пар, белые ноги Валерии порозовели от жары. Вышло так, что моя машинка, стремительно промчавшись поперек кухни, врезалась в ступню моей красавицы и осталась беспомощно валяться на боку. Конечно, мне ничего не оставалось, кроме как поползти на место аварии.

Вскоре я оказался у розовых ног Валерии, под колоколом ее синего атласного халата, с машинкой в руках. Я посмотрел наверх. Роскошные ноги стремились ввысь, как две колонны из зефира, а на них покоилась Валерия, совершенно не обремененная нижним бельем. Ноги ее заканчивались розовато-коричневыми складками, покрытыми россыпью черных кудряшек. Это видение было и остается смутным. Валерия двигалась, складки перемещались вместе с ней, а больше ничего я разглядеть не успел, потому что владелица розовато-коричневых прелестей нагнулась и извлекла меня из-под своей юбки. Она улыбалась. По какой-то непостижимой причине она не возмутилась и не стала доставлять меня в орущем виде на суд мамы. Я так и не понял, почему меня не наказали, и заключил, что взрослые живут по своей собственной логике, для трехлетнего ребенка непостижимой.

Встреча с четырехлетней искательницей приключений год спустя была еще пикантнее случая с Валерией. Мои интеллигентные родители в рабочее время поручали меня разнообразным няням, приезжавшим в столицу в поисках мужа и лучшей жизни. Они постоянно появлялись и исчезали. Однажды, видимо, по причине перебоя с нянечками, меня оставили на один день в детском саду-пятидневке, где рабочий класс мог оставлять своих отпрысков с ночевкой, на неделю, а летом – даже на три месяца, как во временном детском доме.

В свой первый и единственный день в этом заведении я ничуть не чувствовал себя сиротой. В группе я увидел воспитательниц в сатиновых летних платьях, чем-то напоминавших халат Валерии, только выглаженных и с крупным цветочным рисунком. Они присматривали за двумя десятками малышей, сбившихся в несколько организованных, приглушенно галдящих кучек. Не детский дом, а рай земной. После обеда, убрав грузовики для мальчиков и игрушечные кухни для девочек, воспитательницы расставили в комнате маленькие раскладушки – в два тесных ряда, как железнодорожные рельсы. Головами друг к другу, ногами наружу.

На мне были черные семейные трусы и белая майка – неизменное белье для мужчин всех возрастов, даже четырехлетних. Пока я устраивался на своей раскладушке, кто-то начал стаскивать с меня простыню. Это оказалась моя соседка – голубоглазая девочка-ровесница с двумя непослушными, растрепанными косичками. На ней была обычная для девочек того времени белая бумажная футболка в мелких бледных фиалках, которые можно было принять за голубых мух. Она стаскивала мою простынку осторожно, вытянув руку с безопасной позиции в середине своей раскладушки. Скоро оба мы уже прятались под простыней у девочки.

Послеполуденный свет легко пробивался через простынку, так что, даже накрывшись с головой, мы друг друга отлично видели. Девочка шепотом объяснила, что хочет мне кое-что показать. Поколебавшись, я свернулся под простыней калачиком, так что мое лицо оказалось напротив ее пупка. Она подвинулась поближе ко мне, стала вертеться, и я сообразил, что она хочет показать мне свою пиписку. Когда она еще немного повернулась, я увидал множество мелких складочек вокруг чего-то похожего на мою собственную крошечную пиписку. Не веря своим глазам, я поднял взгляд к ее лицу – может быть, она превратилась в мальчика? Ничуть. Потом мне пришлось тоже, приспустив трусы, показывать свое хозяйство, но об этой подробности я умалчиваю, болтая с друзьями на вонючей лестничной клетке. А еще я им не рассказываю, что одетые, как Валерия, воспитательницы, как ни странно, нас так и не застукали.

Вдобавок к преувеличенным рассказам о моем опыте по части женской анатомии, я хвастаюсь, что дрался с другими ребятами. Обычно я ввязываюсь в эти потасовки за стенами школы, когда мне кажется, что кто-то назвал меня жидом. Наверное, я веду себя правильно, потому что в классе никогда этого не слышу. Может, меня не трогают из уважения к моим знаниям о столицах захолустных стран или по иной, неизвестной мне причине. Не исключено, что меня защищают и особые отношения с будущим бандитом Вовкой.

И все же, хоть у меня все прекрасно, я так и не могу полностью выкинуть из головы внушения мамы с папой, которые видят в моих друзьях только ненадежных чужаков. При все очевидной ущербности этой проповеди, что-то от нее остается у меня в глубине души, рядом с фашистами и зеленой улицей. Из-за этого у меня ни с кем не складывается близкой дружбы. Все планы ребята строят без меня: как бы рано я ни появился, они уже всегда занимаются чем-то неожиданным.

Наши затеи зависят от времени года и погоды: мы собираем кислые дикие яблоки в парке, по очереди сидим в незапертой старой машине у подъезда Святого Петьки или проверяем толщину льда в низине возле новенькой двухполосной автострады, проложенной вдоль реки. Остается загадкой, когда и как ребята решают, чем именно заниматься. Меня это не очень волнует: принимали бы только в компанию, где я чувствую себя ничем не хуже других.

В четвертом классе мы становимся беспечными и самостоятельными, катаемся на автобусах, трамваях и метро по широко раскинувшемуся небезопасному городу, который кажется нам родным и уютным. Мы начинаем ходить в кино на самые популярные фильмы. Самый потрясающий из них – хорошо забытый французский хит «Фантомас» 1964 года, в котором зеленоволосый Жан Маре величественно, словно в замедленной съемке, отмеряет шаги по своему дворцу и делает одинаковые взмахи обеими руками, как умеет только он один. Есть еще американская «Великолепная семерка» 1960 года с лунными пейзажами Дикого Запада. И конечно, нестареющая отечественная классика, «Бриллиантовая рука», которую во всей империи знают наизусть и с восторгом цитируют: «Шампанское по утрам пьют или аристократы, или дегенераты!»

11

Курить мы начинаем примерно в том же возрасте, что и ходить в кино. Один из постоянных членов нашей компании, Сережа, первым начинает с удовольствием покуривать по дороге в школу и обратно, расплываясь в широкой улыбке между затяжками, словно клоун. А еще он первый научился пускать колечки из дыма. Как ему это удается – секрет. Мы благоговеем перед ним целую неделю, пока я, применив научный подход, не обнаруживаю, что надо всего лишь открыть рот и выпрямить язык на выдохе, и колечки получатся сами собой. Вот так мы с Сережей и обмениваемся небольшими уроками житейской мудрости.

Благодаря мечтательной натуре, небывалой квартире и аристократической собаке-колли Святой Петька становится нашим скромным вожаком. Мы еще больше его ценим за то, что он ничуть не важничает и по-прежнему ходит с растрепанной макушкой. Мне достается роль ходячей энциклопедии и последнее слово в любой интеллектуальной дискуссии (житейские споры разрешает Петя).

Иногда Петя пускает меня к себе в квартиру. В какой день и по какой причине это происходит, остается загадкой, но я всегда так счастлив оказаться у него в гостях, что мне все равно.

Первое, что бросается в глаза у Пети дома, – огромная лосиная голова (размером с наш холодильник), нависающая над рабочим столом его дедушки, профессора биологии. Квартира ненамного больше нашей, но по отделке и обстановке отличается от нее, как небо и земля, потому что важное положение Петиного деда позволяет ему ездить за границу. Она украшена не фарфоровыми сервизами и полированной мебелью из ГДР, а гравюрами, статуэтками и книгами по зоологии. Помимо колли, там живет новый хомячок, какая-то птица и несколько небольших рептилий в террариуме, который принадлежит Петиному младшему брату. Петин любимый том «Детской энциклопедии» – про экзотических животных, а мой – про дальние страны. Лучшими друзьями, правда, мы еще не стали: это случится в старших классах и на первом курсе в ходе неожиданных и необычайных происшествий.

Надя меняется. В двенадцать лет она начинает стричься гораздо короче. Она носит дефицитные синие чулки. Ее движения становятся более неторопливыми, сдержанными и осознанными. Тело больше не выглядит угловатым. Под школьной формой начинают угадываться очертания растущей груди.

Надя одна из первых девчонок, у кого она, в смысле грудь, появляется, тут же становясь предметом живых обсуждений со стороны мальчишек. Поскольку мой бесценный опыт, полученный в возрасте трех и четырех лет, к женской груди отношения не имел, я помалкиваю. Однажды на большой перемене Сережа, украдкой покуривая в туалете, рассказывает мне, что у Нади грудь больше, чем у других девчонок. Уличная мудрость гласит, что чем больше грудь, тем лучше, но Сережа утверждает, что у Нади она начинается с боков и вообще вислая, а это, по его мнению, явный недостаток. У других девчонок грудь маленькая, но стоячая, и Сереже они нравятся больше.

Мнение Сережи насчет женских бюстов мы уважаем, потому что он через дырочку в стене постоянно подсматривает за девчонками, переодевающимися после физкультуры. Об этой дырочке ходят легенды. Ее местоположение известно лишь избранным. Сережа уверяет, что каждое лето ее заштукатуривают, но в сентябре снова расковыривают. После перемены, уже в классе, я поворачиваюсь к Наде, пытаясь представить себе ее большую грудь, и ловлю на себе ее взгляд. На этот раз Надя не опускает глаза, и я отворачиваюсь.

В тот вечер я долго не могу уснуть. Передо мной стоит почти осязаемый образ Нади; ее лицо стало каким-то другим, и она смотрит на меня незнакомым, нежным взглядом. Все это совершенно не вяжется с неаппетитным описанием Надиной груди, услышанным от Сережи, известного любителя подсматривать в щелочку. Лучше бы он мне ничего не рассказывал, потому что теперь я не могу представить себе Надю без странной, обвисшей груди, которую ни разу не видел.

Через некоторое время, однако, мое замешательство неожиданно проходит. Перед глазами у меня всплывают три видения: знакомый каждому подростку да и каждому взрослому на Востоке волнующий фотографический образ Милен Демонжо в роли Элен из «Фантомаса», обладательницы самой прелестной груди (и самых красивых ножек) в мире, в платье с глубоким вырезом, непонятно как допущенный к нам с загнивающего Запада. Эти видения смешиваются с образом реальной Нади и ее воображаемой груди. Новая Надя, каким-то чудом обзаведясь женским достоинством Милен Демонжо, смотрит на меня все тем же манящим взглядом. Я с облегчением вздыхаю и, прежде чем погрузиться в сон, осознаю, что Вовка Вовкой, а Надю нужно позвать на свидание. На следующий день я так и поступаю, Надя кивает в знак согласия, и я, уходя, представляю себе улыбающуюся Милен Демонжо.

12

Солнечный субботний день. Мое первое настоящее свидание. Мне пятнадцать лет, и я жажду учиться житейской мудрости на собственном опыте, без непрошеной помощи родителей. Долгожданная встреча с Надей обязательно станет первым житейским уроком любви! Увы, вечером мне предстоит открытие, к любви отношения совсем не имеющее.

Даже бабьим летом у нас в городе так прохладно, что я вижу пар от своего дыхания. Под косыми лучами низкого бледного солнца полуоблетевшие деревья парка отбрасывают длинные тени. Ветви, чуть покачиваясь от неназойливого ветерка, роняют оставшиеся блеклые листья на бесконечный газон, где летом мы играли в футбол. На Наде привычное темно-зеленое полупальто и новые коричневые сапожки. Наши длинные тени с широкими бедрами и несообразными маленькими головками похожи на инопланетян. Мы беседуем, а если точнее, я нервозно говорю, а Надя слушает.

В кино я не свожу с нее глаз, однако моя пассия, увлеченная фильмом, этого не замечает. Когда на экране светло, мне виден ее внимательный и беспристрастный профиль и руки, лежащие на коленях. Не зная, как мне в первый раз выразить свою нежность не в мечтах, а по-настоящему, я беру Надю за руку – теплую и сухую, но странно неподвижную.

Сжимая эту безжизненную руку в своей и не получая ответного пожатия, я напрасно вглядываюсь в Надю в поисках хоть какого-нибудь намека: ее лицо остается спокойным и далеким. Я осматриваюсь, чтобы найти какого-нибудь более опытного молодого человека в качестве примера для подражания, но вижу лишь ряды белых лиц, завороженные знойными действиями на экране, среди темных улиц ночного города.

Тут камера вдруг переключается на яркий песчаный пляж, экран светлеет, и мне мерещится лицо Вовки, наблюдающего за мной с дальнего конца кинозала. Потом на экране снова наступает ночь, а когда опять приходит день на море, лицо Вовки – или его призрак, созданный моим беспокойным воображением, – благополучно исчезает. Растерявшись, я отпускаю Надину руку и безуспешно пытаюсь сосредоточиться на фильме, где знойные действия тоже закончились.

Покинув кинотеатр с толпой остальных зрителей, мы направляемся домой. В надежде ускорить события, я предлагаю своей спутнице прогуляться по парку. Наши тени, теперь совсем длинные, но уже не похожие на пришельцев, бредут перед нами. В неухоженном холмистом парке ни души. Мощеных дорожек нет, но имеются извилистые тропинки. По одной из них, занесенной сухими листьями, мы и пробираемся сквозь облетающие деревья, живо обсуждая только что просмотренное кино. Надя, ловко следующая за мной по сияющему парку, уже не бесстрастна, напротив, оживлена и взволнована. Удивительно, но ее новые замшевые сапожки совершенно не испачканы.

Вскоре мы поднимаемся на вершину знакомого холма, с которого зимой катаемся на санках, и вдруг, молча поглядев друг на друга, пускаемся бежать вниз по склону, едва успевая быстро-быстро передвигать ноги, чтобы уберечься от падения. Я успеваю заметить, что Надины шаги быстрее и короче моих, хотя она и выше меня ростом – ну конечно, ведь она в юбке! На бегу мы заливаемся хохотом. Достигнув подножия холма, Надя одним плавным движением падает на траву передо мной. Я следую ее примеру и быстро подкатываюсь поближе. Наши лица на расстоянии вытянутой руки друг от друга. Надин смех сменился улыбкой, ее голубые глаза сияют, и я вдруг замечаю, что ресницы у нее накрашены черной тушью.

Ну, где же ты, воплощение мужественности и отваги, Жан Маре из «Фантомаса»? Где ты, надувающая губки Милен Демонжо, миледи Винтер из «Трех мушкетеров» с лилией, выжженной на левом плече, самая распрекрасная женщина в мире, известная подросткам нашей империи? Точно знаю, что вы стали бы делать дальше на нашем месте. Прежде всего, осознав общевселенскую значимость этого случая, вы мало-помалу перестали бы улыбаться. Потом вы грациозно придвинулись бы друг к другу, Жан Маре оперся бы на локоть, Милен чуть-чуть повернулась бы на спину. Вы бы задумчиво посмотрели друг другу в глаза. И наконец, ты, Жан Маре, позволил бы своим губам медленно прильнуть к полураскрытым зовущим губам Милен, и ваши веки одновременно смежились бы в сладкой истоме.

Но французских кинозвезд в роли учителей у нас нет и в помине, мы с Надей предоставлены самим себе. Тот порыв, та сила, то бесстрашие, которые бросали меня к пухлым ногам Валерии, когда я еще едва умел ходить, канули в небытие. Надин взгляд серьезен, волосы взъерошены, но голубые глаза равнодушны. Она не желает мне помогать. Она не поворачивается незаметно на спину, как гибкая Милен. Она тихо лежит, дожидаясь, когда же я сам осмелюсь сделать то, к чему я совсем еще не готов, то, на что способен только неподражаемый Жан Маре.

13

И вот я провожаю Надю домой, к детской площадке между корпусами 41б и 41в, где мы попрощаемся. Мыслями я все еще в парке, на осенней траве, где так и не состоялось волшебства, которое бывает только в кино. Солнце садится. Сворачивая за угол, мы видим толпу, сгрудившуюся вокруг небольшого автокрана для ремонтных и строительных работ попроще. У этих машин две кабины – большая спереди, для водителя, и маленькая сзади, для крановщика. Стрела автокрана перекошена, а сам он стоит поперек дороги, но никаких подробностей не видно за спинами толпы зевак.

Любопытствующие жители корпусов 41б и 41в высыпали на свои балконы, указывая пальцами на автокран и взволнованно переговариваясь. Голоса их звучат глухо и гулко, словно в пещере. Через сквер проносится стайка детей, в которой я замечаю Сережу и других знакомых. Они присоединяются к толпе, пытаясь протиснуться поближе к месту действия. Недалеко от нас громко рыдает высохшая пожилая женщина в сером пуховом платке, уголками которого она то и дело вытирает глаза. Она выглядит потрясенной, и мы понимаем, что случилась большая беда.

– Что стряслось? – спрашиваю я.