Беззащитный

Печальная особенность наших талонов на обед и ужин состоит в том, что отоварить их мы можем только у окна кухни сзади океанского лайнера. Горячие блюда, полученные в алюминиевых судках из трех отделений, мы раскладываем по тарелкам уже в своем съемном жилье. Как же унизительно видеть папу в изысканных шортах, который тащит домой эти проклятые тускло-бледные судки!

Усатого автора «Оркестрика» невозможно даже представить себе несущим по улице эту гадость. Да и родители начинают подозревать, что двухразовое питание на вынос с черного хода – не льгота, а чистое издевательство. Впрочем, этот шизофренический жизненный уклад, когда завтракаешь, как король, а обедаешь и ужинаешь, как лакей, скоро кончается. Днем и вечером мы начинаем ходить с Юлей и ее новыми пляжными друзьями в приморскую столовую самообслуживания размером с хоккейную площадку.

А вот доступ к огромному балкону – это примерно как ежедневные бесплатные места в правительственной ложе Большого театра. В дни интересных представлений я сразу после завтрака бегу вверх по лестнице «забронировать» передние сиденья, раскладывая на них разные предметы одежды, придавленные толстыми книгами, чтобы не унесло ветром. Затем мы отправляемся на пляж и возвращаемся, чтобы занять свои законные места за пятнадцать минут до выступления, сразу после захода солнца.

Балкон Дома творчества выходит на север. Устроившись на одном из стульев в первом ряду, я обнимаю руками свои колени в ожидании представления. Слева виден уголок моря, отражающего остатки багрового заката. Вид справа закрыт огромной горой. Сегодня выступает один из самых прославленных эстрадных певцов в империи, и разгоряченная избранная публика (среди которой знаменитости, увы, отсутствуют: бард почему-то не пришел) стекается на балкон, как простые смертные. Оркестр уже на сцене, под ослепительным светом прожекторов. Головы зрителей, входящих в зал с улицы, сверху похожи на бусины.

Море справа постепенно исчезает в сумерках, но до меня все еще доносится урчание прогулочных катеров и хриплый рокот моторных лодок, а южный ветер по-прежнему насыщен запахом роз и магнолий. Ворота закрываются, сейчас концерт начнется. Свет в зале гаснет.

В наступившем сумраке невидимые только что катера обозначились красно-зелеными парами плывущих огней. Обозначились и в безлунной темноте неба звезды. Я коротаю время, пытаясь отыскать известные мне созвездия: Большую и Малую Медведицу, Кассиопею и Орион, который летом на севере исчезает из виду, но виден на имперском юге. Обнаружив все четыре, я на секунду чувствую себя хозяином звездного неба.

Балкон расположен на такой высоте, что я словно парю над городом. Резко включаются прожекторы, высвечивая посреди сцены мужчину средних дет в черном смокинге. Толпа аплодирует, узнав суперзвезду. В ответ суперзвезда широко распахивает руки и поводит плечами, словно хочет обнять и задушить поцелуями каждого зрителя в зале. Воодушевленная публика ревет, оркестр сразу начинает играть в полную силу, любвеобильная суперзвезда открывает рот – и я тут же узнаю последний хит сезона.

Это здорово! Это здо-о-рово! Это о-очень хо-ро-шо!

Знаменитый певец приводит меня в полный восторг. Вот он, настоящий урок житейской мудрости, из тех, о которых папа на днях говорил за завтраком!.. Только я пока не понимаю, в чем этот урок состоит.

Пытаясь понять, смотрю вниз и на соседей по балкону. Аплодирующие зрители в экстазе. «Избранные» на балконе ничем не отличаются от толпы внизу, от меня или от мамы с папой. А вот певец живет совсем в другом мире. Он полубог, а все наши жалкие привилегии ломаного гроша не стоят. Не знаю, понимают ли это мама с папой. Они уверены, что золотая медаль (ни в коем случае не серебряная!) не только избавит меня от армии, но и поможет мне устроиться на теплое местечко инженера, пускай и еврея, но с доступом ко всяким домам творчества. А мне, оказывается, вовсе этого не хочется.

Вот он, смысл моего первого урока житейской мудрости, полученного от реальных людей: не желаю я становиться задрипанным интеллигентным инженером, в которого прочат меня родители. Хочу туда, к небожителям!

17

Юля остается без пары недолго.

У нас в компании (мои родители, Юля и две супружеские четы) появляется некий Витя из Прибалтики. Он здесь с дочкой, но без супруги. Дочка на три года младше меня и, следовательно, не представляет романтического интереса.

Одинокие или временно одинокие мужчины не в первый раз попадают в наш маленький круг, причем это как-то связано с Юлей, живущей по своим собственным законам. Мы уже проводили время с Аланом, туповатым красавчиком из Москвы. Родители говорят, что ему «только одного надо». Алан заметно моложе мамы с папой, он круглолиц и прекрасно сложен. Возможно, у него есть неосязаемые (или осязаемые?) достоинства, ускользающие от моего внимания. К моему удивлению, например, все взрослые сходятся на том, что он поразительно похож на прославленного эстрадного сердцееда, чье пение только что приводило меня в экстаз на балконе Дома творчества. Получается, Алан тоже должен быть сердцеедом.

Витя, в отличие от Алана, не слишком привлекателен, зато чрезвычайно умен. На вид он худощавый, сутулый, с грустными глазами. Выпрямляя спину, он становится выше ростом, чем папа, в котором почти метр девяносто. Его длиннющий тонкий нос, в просторечии именуемый шнобелем, должно быть, тянет вниз голову своего хозяина, превращая его в грустное подобие вопросительного знака размером с человека. И этот нос, и черная Витина шевелюра безошибочно указывают на то, что наша маленькая компания состоит, как принято выражаться в империи, из лиц еврейской национальности.

Один из этих молодых людей всегда присоединяется к нам с утра, а вечером уходит гулять с Юлей. При этом они ухитряются никогда не пересекаться. Мы встречаем Алана (или Витю – заранее не скажешь) в конце белого забора, где сокровенный рай для здорового загорания голышом сменяется общедоступным городским пляжем. Соответственно, и непроницаемый для взгляда забор-жалюзи переходит в обычную ограду из штакетника. В поисках еще одного урока житейской мудрости от реальных людей я мысленно разделяю пляж на три зоны.

Ближе всего к забору и дальше всего от моря лежит широкая полоса раскаленного серого песка, температуры тлеющих углей. Эта зона, самая большая и наименее населенная, посвящена волейболу (играют в основном мужчины), а также пикникам и выпивке (с участием обоих полов). Волейболисты бывают всех возрастов. Те, кому лет двадцать-тридцать, щеголяют мощными бицепсами и рельефными животами, предметом зависти растущих пятнадцатилетних мальчишек вроде меня. У тех, кому за тридцать, уже формируется брюшко; иные животы, нависшие над облегающими плавками, могут и испугать неподготовленного зрителя. Все игроки, независимо от возраста, то и дело бегают через пляж к морю, чтобы окунуться.

А вот зрители их игры, проводящие время за едой и выпивкой, к воде совершенно равнодушны, словно их пляжные полотенца расстелены не на горячем песке, а на зеленой лужайке где-то на родном севере. Чтобы подчеркнуть свое презрение к морю, мужчины носят не плавки, а длинные брюки (ни в коем случае не интеллигентские шорты!) и белые майки. Поскольку пользоваться солнцезащитным кремом зазорно для настоящего мужика, их неприкрытые руки и шеи приобретают цвет вареных раков.

Что до женщин, то под влиянием легкомысленной курортной атмосферы все они облачают свои телеса в купальники. Неприкрытые участки кожи у них иногда того же красного цвета, что у мужчин, но чаще напоминают цвет розовых фламинго. Как же им далеко до Милен моих снов, осторожно ступающую легкими босыми ножками по белой гальке!

Надо сказать, что стыдливые северные курортницы не до конца следуют пляжной моде, а именно – носят только нижнюю часть открытых купальников вместе со своим обычными блузками, комбинациями и массивными лифчиками из искусственного шелка – не розовыми и сиреневыми, как дома на севере, а кремовыми или серыми, под цвет южного песка. Женщины покрупнее предпочитают закрытые купальники, но подходят к ним творчески: скатывают верхнюю часть с плеч, так что лямки висят по бокам, и заменяют ее привычным тяжелым бюстгальтером.

Не обращая внимания на разбросанные полотенца и одеяла, усыпанные людьми, кусками курицы и бутылками грузинского вина, я сразу прохожу к средней зоне, покрытой бесчисленными рядами деревянных топчанов и защищенной от солнца высокими деревянными навесами. Носить атласные бюстгальтеры здесь как-то не принято. Мы с родителями предпочитаем именно эту зону, отведенную для мужчин-гипертоников, женщин противниц загара и их детей, иными словами – для отдыхающих среднего возраста из среднего класса. Мама с папой проводят здесь бо́льшую часть времени, играя в карты, лишь изредка посещая морскую зону – галечный пляж при волнах.

В реве прибоя различается клацание сталкивающихся камешков, влекомых полупрозрачными волнами. Дети всех возрастов с посиневшими от переохлаждения губами неустанно окунаются в волны, не обращая внимания на родительские угрозы типа «Утонешь – убью!». Те, кому больше десяти, к которым принадлежу и я, носят взрослые облегающие купальники и плавки, оставляющие резкую границу загара (чем резче – тем лучше). Те же, кому десяти еще нет, облачены только в трусики; зачатки грудей девочек на разных стадиях развития открыты солнцу, поскольку это «полезно для здоровья». Ни у кого из девочек они не начинаются с боков, что ставит под сомнение Сережины байки про Надю. Да и существует ли он вообще (думаю я) этот сказочный потайной глазок, через который он якобы наблюдал женскую раздевалку?

18

Юля смотрит на Витю тем самым взглядом. Пускай она и не складывает губки бантиком, как Надя, но сути это не меняет. Мне пятнадцать, но я уже неплохо научился разбираться в механике этого явления.

Примерно так: Юля садится на топчан боком к Вите, опускает подбородок и смотрит на него из-под своей великолепной соломенной шляпы, которой гордилась бы сама Софи Лорен. Она одаряет его загадочной улыбкой изысканной женщины, кандидата наук. Я уже достаточно взрослый, чтобы различить дам с ученой степенью.

Посылая Вите этот взгляд, Юля еще время от времени меняет позу, причем так, что ни ее кавалер, ни я не можем на нее непроизвольно не глазеть. Вот она выпрямляет спину, пристально смотря на свою не самую юную грудь, полускрытую от нас бирюзовым купальником в синих ирисах, окруживших оранжевый экзотический цветок. Мы с Виктором завороженно следуем за ее взглядом и утыкаемся глазами в этот самый цветок. Это потому что открыто рассматривать Юлино декольте в иной ситуации было бы неприлично. Потом Юля медленно-медленно сгибает свою вытянутую левую ногу и выпрямляет согнутую правую; послушно, Виктор и я переводим взгляд на ее ноги. Через некоторое время этот маневр повторяется в обратном порядке, а затем Юля снова любуется своей грудью. Оторваться от этого элегантного представления невозможною.

На Витю она действует, как гипноз, а мой интерес гораздо неоднозначнее. К чарам Юли я, честное слово, решительно безразличен. Мое любопытство к ней скорее художественное, поскольку с недавнего времени в каждом человеке, включая рафинированную Юлю, я вижу мишень для возможной засады с фотоаппаратом.

Юлия замужем, Витя женат (размышляю я, наблюдая за ничего не подозревающей парочкой-мишенью). Мои родители, близкие друзья Юли и ее мужа Арона, высокорослого крепкого весельчака, увидав признаки ее измены, ролью молчаливых наблюдателей никак бы не ограничились. Я живо представляю себе крики гневного Арона, рыдания нашей лже-Софи Лорен и обоюдное битье посуды – все, как в итальянских фильмах. Мысли эти я от себя гоню. Нет-нет, у Юли с Витей просто завязывается дружба, больше ничего, а там посмотрим.

«Вить, передай мне книжку, пожалуйста», – мелодично говорит Юля, чаруя своего ухажера не только взглядом и позой, но и голосом. Витя слушает свою «Спидолу», дефицитное портативное радио производства идеологически ненадежной Латвии, покуда его дочка в трусиках плещется в море. Глубокий голос Юли звучит ниже обычного, в нем слышится как бы мурлыканье, и он напоминает мне достопамятную Bésame Mucho в женском исполнении. Почувствовав, что действие приближается к апогею и складывается в мишень, я извлекаю из-под пляжной сумки спрятанный там фотоаппарат.

Не глядя в видоискатель, я нацеливаю камеру на Юлю и выжидаю идеального момента. Я слежу, как загипнотизированный Витя опускает свое радио и смотрит на Юлю. Я провожаю взглядом, как он, окончательно завороженный, встает, придвигается поближе к ней. Я вижу, как Виктор достает книгу из пляжного полотенца и, словно лунатик, склоняется к Юле. Взяв у него книжку, она встречает его взгляд. Остановив мгновение, я и нажимаю на курок.

19

Сегодня вечером Юля и Виктор придут к нам на балкон океанского лайнера «Творчество» послушать концерт знаменитой эстрадной певицы родом из Польши. Элегантная, тоненькая звезда мне нравится: она похожа на темноволосую польскую версию француженки Милен. Впрочем, и Польша, и Франция – места чужие и недоступные, что в Москве, что здесь, среди олеандров и магнолий. Одно слово – заграница.

У прекрасной француженки-полячки поразительно низкий голос, однако не хриплый и страстный, как у Юлии, или у исполнителя Bésame Mucho, а бархатистый, мягкий и даже беззащитный. Я в полном от него восхищении и жду не дождусь этого концерта. Заняв места, я сбегаю с балкона по пяти лестничным пролетам, перепрыгивая через две, a то и три ступеньки.

Пытаясь отдышаться, я бреду домой по кипарисовым аллеям ботанического сада, невольно читая непонятные, но завораживающие латинские названия экзотических растений на табличках. Солнце светит так сильно, что тень в саду кажется еще гуще, и когда, ослепленный, я захожу в тенистый участок аллеи, то не сразу вижу, как Юля с Витей целуются на садовой скамейке рядом с его замечательным транзисторным приемником. У меня все еще имеется возможность отступить на безопасное расстояние незамеченным! Подглядывая за парочкой, я с грустью обнаруживаю, что целуются они неумело, даже как-то по-детски, не то что Жан Маре и Милен – и тут же ретируюсь, размышляя об уникальных особенностях Юлиной морали.

Я прихожу на балкон заранее, а родители припаздывают. И внизу, и на балконе куда меньше публики, чем на выступлении сладострастного певца в черном смокинге. Свет гаснет, снова загорается, и хрупкая певица начинает с легким акцентом исполнять мою любимую песню про лето. Слова, понятно, дурацкие, но голос, ах, какой голос, полный такой сладкой тоски, что хочется погрузиться в нее и уплыть неведомо куда.

Ты со мною, ты рядом со мною,И любовь бесконечна, как море,И солнце светит, и для нас с тобойЦелый день поет прибой!

Этот голос зачаровывает меня не меньше, чем утренние взгляды и позы Юли. Жалко, что на самой середине песни рядом начинают рассаживаться мои родители и Юля с Виктором. Юлино платье еще искуснее, чем обычно, скрывает недостатки ее фигуры. Теперь слева на меня накатывает запах маминых цветочных духов, а справа – мускусное благоухание, исходящее от ее подруги. Безуcпешно пытаясь вернуть рассеянные чары, я продолжаю слушать.

Прозрачное небо над нами,И чайки кричат над волнами,Кричат, что рядом будем мы всегда,Словно небо и вода.

Когда песня кончается, публика внизу разражается неистовыми аплодисментами, а окружающие меня избранные сохраняют олимпийское спокойствие, зная, что звуки их рукоплесканий все равно не донеслись бы до певицы. Зал затихает, музыка возобновляется, волшебный голос, усиленный динамиками, вновь наполняет воздух, и океанский лайнер опять пускается в ночное плавание по звездному южному небу.

Между тем Юля рядом со мной как-то странно ерзает, сильно мешая мне плыть, так сказать, по волнам светлой печали и наслаждаться вокальным искусством. Более того, ее импортное платье при этом издает противный шелест. Уголком глаза я четко вижу ее в профиль (и привычно отмечаю его сходство с Софи Лорен), за которым скрывается Виктор. Не поворачивая головы, я направляю любопытный взгляд исследователя вниз и вправо.

Ха! Назойливый шелест, оказывается, исходит от руки Вити, которая гладит Юлины коленки, едва прикрытые платьем. А ерзает мамина подружка оттого, что противится попыткам своего ухажера либо задрать ей платье, либо засунуть руку под подол. Я вижу, как ходит вверх-вниз широкая мужская рука в крупных венах, которые под резким светом фонаря под лайнерской крышей кажутся выпуклыми. А Юлины нежные ручки приходят в движение лишь изредка, чтобы предотвратить нарушение некоей невидимой границы.

Вокальное искусство, со всей его сладкой тоской, вдруг становится мне, как говорится, по барабану. Весь мой внутренний мир сводится к Юлиным коленкам, мужской руке в резком свете фонаря и шелесту ткани. Все мои чувства сосредоточились в краешке глаза, в ушах, ставших натуральными радарами, и в мышцах шеи, которые не дают мне повернуть голову, чтобы не пропустить ни секунды сражения за подол Юлиного платья. Мужская рука поглаживает женскую коленку, время от времени упорно пытаясь подняться повыше, а решительные женские руки предотвращают эти попытки. Действие продолжается достаточно долго, чтобы я успел поразмышлять над его значением.

Нет, никак не ожидал подобного безобразия от Вити, этого грустного и сутулого вопросительного знака во плоти. Понятно, что он мог потерять голову, но не настолько же, чтобы лезть под юбку приличной даме во время концерта? Приглушенный бархатный голос, светлая печаль. Мне мерещится, что я сижу рядом с Милен. На ней, разумеется, мини-юбка. Рука моя блуждает по ее коленкам. Интересно, на каком этапе моя желанная запротестует? Да она вообще не станет возражать, наоборот – нежно прошепчет мне: «Молодой, да ранний!», возьмет мою клешню в ладошку и сама положит ее на самое-самое сокровенное место. А уж там…

Покуда я предавался мечтаниями, небо совсем почернело, а пение стало еще задушевней. Между тем мужская рука на коленках Юли ухитрилась перейти незримую границу, полностью проникнув под подол прекрасной дамы без дальнейшего сопротивления (читай – при молчаливом одобрении) с ее стороны.

Тут возникает серьезный вопрос. Неужели унылый Витя, тот самый, который выглядел на пляже верным рабом Юли, а потом неумело целовался с ней в ботаническом саду, мог отважиться на подобную дерзость? Гладить коленки, сражаться с женским платьем, залезать даме под подол? Неужели Юлины чары превратили его в супермена?

Концерт завершается. В зале вспыхивают огни. Публика беснуется, надеясь вызвать своего кумира на бис. Высокомерные постояльцы Дома творчества тоже снисходят до аплодисментов. Я наклоняюсь над коваными чугунными перилами, чтобы в последний раз взглянуть на великую певицу, а Юля с мамой у меня за спиной обсуждают ее голос и платье. Пора расходиться. Я оборачиваюсь, чтобы полюбоваться выражением лица осмелевшего исследователя женских коленок, но при свете он вдруг оказывается отнюдь не Витей, а вовсе даже Аланом. Я был прав! Виктор на такие подвиги не способен.

20

Зеленый свет, красный свет, уроки житейской мудрости – да пропади оно все пропадом! Мне не спится. На следующий день, отчаявшись понять все сложности любовного квадрата, включающего Витю, Алана, Юлю и Арона, я иду за разъяснением к маме.

«Они просто друзья, – осторожно говорит мама, и тут же повторяет: – Они просто друзья, ты все выдумываешь!» В ее голосе отчетливо слышится некоторое лицемерие, словно в тот раз, когда она пыталась убедить меня, что поданное на обед жаркое сделано из курицы, а не из освежеванного кролика, которого я вчера видел на кухне.

– Это курица.

– Нет, это кролик, мам. Видишь? Ножка совершенно другая, к тому же их четыре, а крыльев вообще нет!

Мама отвечает на мои попытки логического мышления неожиданным взрывом чувств:

– Ешь КУРИЦУ! Ты кому веришь – матери или своим завиральным глазам?

Нынешний конфликт, замаскированный под мирное обсуждение, происходит на тенистой террасе нашей съемной комнаты, пока папа предается шумному послеобеденному сну.

– Мам, я же точно видел, как он ее лапал, я совсем рядом сидел. Ты меня что, считаешь за слепого? Или за идиота?

– НЕМЕДЛЕННО ЕШЬ КУРИЦУ!

Я убеждаюсь, что грубые приемы против мамы бессильны. Нужно что-то потоньше.

– Мамочка, – произношу я неотразимо вкрадчивым голосом, старательно подражая моему нынешнему идеалу в черном смокинге. – А что бы ты сделала, если бы увидала, как они целуются?