скачать книгу бесплатно
Женщина махнула в его сторону рукой, мол, делай как знаешь, и поспешила покинуть комнату.
Под окном, у изножья кровати, стоял большой резной сундук. Из него Яков бережно достал черный чапан. Это был подарок тестя Кудайбергенова по случаю выхода Якова на пенсию. Халату не было цены. Вернее сказать, он стоил несколько лошадей.
– Спасибо, аке[31 - Аке (каз.) – отец]! – поблагодарил он тогда родственника.
– В этой жизни я его носить не посмею – боюсь запачкать. Я перед богом в нем предстану.
– Носи, немыс, этот чапан живым, – как из Корана наизусть читал тесть, – ведь написано, что Азраил[32 - Азраил (мус.) – ангел смерти] заберет тебя в том одеянии, что ты сам себе в жизни сотворишь. И пошито оно будет из твоих темных и светлых деяний. И чем ярче твой наряд, тем ближе твое место к раю. Аминь.
Яков аккуратно сложил чапан и положил его в чемоданчик. Больше туда уже ничего не поместилось бы…
Не успела осесть за умчавшейся в райцентр волгой дорожная пыль, а Алтын уже торопилась и почти силком потащила за собой в сторону вокзала восьмидесятилетнюю Амалию.
– Да не беги ты так, молодуха, – на ходу ворчала Амалия, – тут идти-то три минуты. А Яшин поезд только через три часа здесь пройдет.
– Кому ты рассказываешь? – от возмущения даже остановилась Алтын. – Как будто я сама не знаю расписания поездов. Кто из нас, ты или я, работала начальником станции?
– Ты только на бумаге там числилась. Мы то знаем, что твой Жаке за тебя пахал.
– Ну что за люди! – наигранно возмутилась Алтын, хлопая себя по полу кафтана. – Понапридумывают же.
– Ты лучше скажи, почему на нашей станции пассажирские поезда перестали останавливаться? – сняла Амалия платок и вытерла им вспотевшую шею. Седая коса обрамляла ее голову: – Ведь раньше три или четыре в сутки здесь тормозили. Помнишь, наша Ганна на перроне свои пирожки пассажирам продавала?
– После ее пирожков с протухшей капустой пассажиров, видимо, поносило, – хихикая, прикрыла обеими ладонями свой рот Алтын, – вот и запретили поездам в Аккемире останавливаться.
Амалия тоже не могла удержаться от смеха. Вытирая тем же платком слезящиеся глаза, постаралась все же вернуться к прежнему разговору:
– Парадокс получается. Захочешь сесть на поезд, так нужно минимум час по разбитой дороге на машине добираться до районного вокзала, чтобы потом проехать мимо своего Аккемира.
– Такая логистика теперь, – беспомощно развела руками бывшая начальница станции.
Женщины вошли в привокзальный, кругом огороженный сад. Многолетние высокие деревья спасительно обняли их своей прохладой. Клейкая чешуя распустившихся тополиных почек густо усыпала дорожку. Они пахли медом и над ними кружились шмели. В центре сквера белел круглый фонтан. Правда, его нельзя было теперь так назвать. Из его ржавых труб сейчас лишь слабо лилась, скорее даже капала вода.
– Михайло не стало, и никто не берется починить насос водокачки. – возмущалась Амалия, поглядывая на эту скромную струю. – Молодые не могут или не хотят работать.
– Так было бы за что… – не соглашалась Алтын. – Молодежь умнее нас стала, за дарма пахать не собираются. Нашим железнодорожникам вон уже год зарплату не платят. В совхозе вместо денег хоть зерно и мясо выдают. А путейцам что, шпалами да рельсами семьи кормить прикажете?
– Хорошо, что я коромысло в печке не спалила, – продолжила Амалия, – Опять приходится воду с речки носить. Колонка на улице уже полгода не работает.
Алтын с облегчением сняла с головы тюрбан и кимишек, затем расстегнула верхние пуговицы койлек. Обеими руками, как лебедь взмахом крыльев раскинула в стороны длинные, туго сплетенные две черные косы. Слегка ополоснула ладони и, сложив их лодочкой, терпеливо дождалась, когда они наполнятся холодной живительной влагой.
– Пей! – преподнесла “живую” кисайку подруге.
Амалия охотно удалила жажду.
Второй порцией воды Алтын с величайшим наслаждением умыла сверху вниз лицо, оросила голову и косы. Вытерла вспотевшую шею. И лишь потом правой рукой напилась сама. Подошла к скамейке и облегченно откинулась на ней в тени уже зеленого старого карагача. Рядом поспешила присесть соседка.
– Теперь ты понимаешь, куда я так спешила? – умиротворенно промолвила Алтын.
– А я было решила, что ты одумалась, – беззубым ртом улыбалась Амалия.
– В смысле?
– Представила себе, как ты сейчас взберешься на водонапорную башню, дождешься проходящего поезда и спрыгнешь к своему мужу на вагон.
– У тебя фантазий больше, чем кур в сарае, – отмахнулась Алтын.
– Да есть еще пара. – вмиг стал серьезным голос Амалии. – А вот у тебя мозгов точно не хватает. Почему отпустила Якова и детей одних? Сдался тебе этот дом?
– Дом тут ни при чем. Я уже давно покупателя нашла.
– Так ты ж другое говорила, – не веря своим ушам, Амалия кулачком толкнула Алтын в предплечье, – обманула значит? А зачем?
– Не поеду я в Германию, – повесив голову и опустив руки меж колен, тихо промолвила Алтын.
– Не придумывай. У тебя все документы уже готовы.
– У меня рак, – произнесла это страшное слово и не сдержала слез Алтын, – врачи сказали: жить осталось совсем немного.
Амалия сидела не двигаясь. Казалось, что она забыла, что такое дышать. Сердце старухи билось колоколом. Лишь через некоторое время она нашла в себе силы и костлявой рукой осторожно взяла ладонь Алтын.
Надо понимать, что означает взять человека за руку. Это движение важнее, чем все объятия и поцелуи, и его обычно дарят только самым близким людям. Рука в руке порой сильнее всех остальных жестов и эмоций, ибо это самая неподдельная и прочная молчаливая поддержка в минуты человеческого горя и одиночества.
Амалия, наверное, как никто другой знала, что такое смерть и что она неизбежна. Именно поэтому она даже не попыталась успокаивать Алтын, а лишь дала подруге почувствовать, что она рядом и постарается облегчить ее последние дни жизни.
Так они и просидели несколько часов, пока не услышали вдали гудок приближающегося скорого поезда.
***
На вокзале Кандагача семья Шмидт поблагодарила и распрощалась с Мирболатом.
– Передавайте привет всем нашим немцам в Германии, – сказал на прощание парень, – я вот тут купил у одного немца дом, скотину и бахчу. Эта волга мне тоже от немца досталась. А если у меня так много немецких вещей, то я тоже считай теперь ваш! Витя, пришлешь мне вызов на ПМЖ в Германию?
– Заведи себе еще немецкую овчарку, – смеясь вмешалась в разговор Таня, – вот тогда смело можешь немцем записываться.
До Москвы им предстояло ехать почти двое суток. Так получилось, что у Якова и Татьяны с Виктором места оказались в разных вагонах. Яков не переживал. Ему даже хотелось сегодня побыть наедине.
Раздался свисток проводника вагона. Поезд тронулся. Двери закрывали уже на ходу. Через двадцать минут они проедут Аккемир. Яков прильнул правым глазом к грязному окну тамбура.
В просторной степи уже за километры виднелись десятиметровые водонапорные башни. Вскоре появилось и само здание вокзала. А через пару минут Яков увидел две крохотные фигурки Алтын и Амалии. Они одиноко стояли на перроне. Старушки не могли видеть в окнах мимо проносящегося скорого поезда лицо и фигуру Якова. Но они знали, что он там и что он машет им на прощание.
Поднятыми к небу руками они махали ему в ответ. Как колосья пшеницы на ветру. Плавно, тихо и долго. Даже когда поезд уже скрылся среди лесопосадок карагача – женщины не опускали рук.
В одно мгновение все осталось позади. И ставший родным казахстанский Аккемир, и река Илек с его белоснежными известняковыми кручами, и его дом, и добрые казахские, русские, украинские и татарские и всех других национальностей друзья и соседи, и эти два самых близких его сердцу человека…
Считай, что вся его жизнь промелькнула в мгновение за стеклом тамбурных дверей.
Якову хотелось сорвать стоп-кран и выскочить на родной станции. Но назиданием звучали в голове слова Алтын:
– Ты должен вывести детей в Германию. А я приеду следом…
Поезд скрылся за горизонтом. Алтын, захлебываясь слезами, неустанно гладила Амалию по голове. Серебро казахских колец на смуглых пальцах сливались с седой косой немки:
– Курбым-жаным[33 - Курбым жаным (каз.) – самая близкая подруга]! Ты только меня одну не оставляй. Пожалуйста!
– Куда же я тебя брошу? Мы ведь дважды породненные души…
Проводив с вокзала соседку домой, Амалия пересекла одну из главных улиц Аккемира и остановилась у калитки забора своей саманки. Взглянула по сторонам. Ограждение давно уже нуждалось не то что в ремонте – скорее в замене. Деревянные штакетины крошились в руках и сыпались между пальцев как опилки. Зимние морозы и летняя жара быстро приводили в негодность и так не особо прочную древесину. За 25 лет жизни в поселке ей пришлось уже четыре раза их менять. Вот и снова, опорные столбы у основания уже почти сгнили и загородка шаталась от малейшего дуновения.
Ветер, этот беспощадный повелитель степи, вдоль и поперек исхлестал снегом и дождем стены землянки. Черные тени исполосовали глубокими линиями и бороздками известь прошлогодней побелки. Непогода мелкими воронками отковыряла глиняную штукатурку. А под одним из двух окон отвалился в метр шириной толстый слой намазанной глины, оголив неровную кладку с соломенными прожилками самана.
Несколько лет назад ее приемный сын Иосиф в последний раз основательно отремонтировал дом. Но так устроено это капризное жилье из глины. Год не поухаживай за саманкой, считай пропала. Поэтому Амалия каждое лето как могла сама месила глину и латала дыры стен. Но в этом году у нее точно не было желания этим заниматься. Да и смысла она уже в этом не видела. Кому сдалась ее лачуга? Доживет ли она сама, восьмидесятидвухлетняя женщина, до следующего года? А завещать-то некому. Дочерям, живущим теперь на далеком Сахалине, эта рухлядь и даром не нужна…
Хозяйка дома устало присела у входной двери на завалинку. К ней подбежала и взобралась на колени рыжая кошка.
– Царапа, одни-одинешеньки мы теперь, – Амалия обеими ладонями взялась за морду единственного, оставшегося в ее доме живого существа, пытаясь заглянуть ей в глаза.
Своенравной кошке с заслуженной кличкой это явно не понравилось, и, поцарапав хозяйку, она вырвалась и убежала. Посмотрев на бескровные ранки и смахнув содранную кожу рук, женщина вдруг поняла, что даже животному не нужна больше ее ласка.
– Господи, ну почему ты молодых забираешь? – подняв руки к небу в сердцах пробормотала Амалия. У нее не было сил разрыдаться. Хотела бы, но не могла: – А я живу и живу… Что тебе толку от меня, старой?
Вместо ожидаемой в таких случаях молитвы она вполголоса стала просто перечислять имена близких ей людей, кого уже успела отнять у нее смерть:
– Коленька. – первым делом упомянула Амалия своего единственного сына. – Злой дух Карачун, приносящий людям смерть в раннем возрасте, уже давно призвал к себе восемнадцатилетнего парня.
– Саркен, – вспомнила она своего мужа, двоюродного брата соседки Алтын. Супруг был на тринадцать лет моложе Амалии, но и он уже покоится в бейит.
– Родители Саркена: Жамиля и Мурат. Вроде понятное дело, что их нет в живых. Они, хоть и ненамного, но были старше Амалии. Жалко только, что пожили они всего чуть больше полувека. Никто из них до пенсии не дожил. Несмотря на то что Амалия их сыну в матери годилась и имела ребенка от первого брака, они с открытым сердцем и душой приняли ее в свою семью. Даже больше – были ей искренне благодарны за то, что она согласилась выйти замуж за их сына-инвалида. Пусть покоятся в руках Аллаха. Аминь!
– Галина, лучшая подруга в Аккемире, сына которой Амалии пришлось вырастить. Совсем молодая, надломленная долгими годами сибирского заключения, она отправилась вслед за своим мужем в мир иной.
Да что там говорить, Амалия была старшая среди детей семьи Лейс, но пережила всех своих пятерых сестер и единственного брата.
– И в этом твое, Божье, распределение? – ее бездонные серые глаза вопросительно смотрели в небо. – Вот как понять, кому и сколько ты даешь жить?
Амалия просидела на завалинке до темноты. Все еще глядя на поцарапанную кошкой руку и, перебирая в памяти всех ушедших, она невольно вспомнила своего первого мужчину – Давида Шмидта, отца их внебрачного сына Николая, и с горечью подумала, как быстротечна жизнь и как несправедливо много в ней потерь и расставаний…
Давид. Кузнец в чужом краю
И дернул же черт красавицу Ингрид, одним воскресным днем спешившую на молебен в церковь пригорода Ганновер, перебежать дорогу мчавшейся двухместной карете барона фон Каленберг. Мгновенно отреагировав на дорожную помеху, кучер успел сильно натянуть вожжи. Подчиняясь до крови впившимся в скулы кольцам металлической уздечки, два черных жеребца стали резко тормозить, пронзительно заскрежетав железными подковами по брусчатке. Сидевший в карете на подушках толстый и расфуфыренный богач, находящийся в сладкой дремоте, был, мягко сказать, потревожен. Его так дернуло по ходу движения, что он чуть ли не ударился лбом о переднюю стенку. Парик, украшенный с боков и над лбом многочисленными буклями, слетел к ногам сидящего, и облачко белоснежной пудры долго еще витало по закрытому кузову экипажа.
Возмущенный пассажир громко выругался, перекрестился и, натянув на голову слетевший парик, стал поносить на чем божий свет стоит бестолкового и безрукого кучера. Прихорошившись, он осторожно отодвинул шторку из малинового бархата и выглянул в окно дверцы.
Внизу, на рыже-оранжевом ковре из опавших листьев клена, лежало юное создание. Пышная серая шерстяная с красными разводами юбка девушки при падении чуть задралась вверх, представив созерцателю стройные ножки в белых вязаных чулках и красиво раскрашенных деревянных башмаках.
Красавица застенчиво прикрыла ноги, поднялась и, отряхивая прилипшие к юбке листья, не переставала произносить свое умоляющее “Verzeihen Sie mir[34 - Verzeihen Sie mir (нем.) – Простите меня!]
.
Сальные глазки барона забегали и, уже выходя из кареты, он слащаво осведомился:
– С каких небес к нам этакий ангел спустился?
Господин фон Каленберг, как говорится, влюбился с первого взгляда и по уши…
С того воскресного дня жизнь не только Ингрид, но и всей ее семьи превратилась в сущий ад. Отец девушки, местный кузнец Вольфганг Шмидт[35 - Шмидт – Schmidt (нем.) – кузнец, профессия и одновременно очень распространенная фамилия], даже не мог предположить, что попадет в такую беду.
Богатый аристократ не давал шестнадцатилетней девушке проходу. Искал с ней встречи, дарил какие-то подарки.
– Была бы хоть маленькая надежда, что он на ней женится, – рассуждал отец, – можно было смириться и с его старческим возрастом и телесными недостатками. А так ведь только поиграет и выбросит.
Родители Шмидт в ужасе понимали, что их дочке хотят уготовить участь метрессы. Три старших брата Ингрид, готовых своими жизнями спасти и защитить честь любимой сестренки, пошли бы на крайние меры. А сил у сыновей кузнеца хватало. Это пугало отца. Он то и дело одергивал отпрысков, чья кровь закипала, когда в очередной раз на пороге их дома появлялся незваный ухажер.
Избалованный жизнью крупный земле- и домовладелец не мог терпеть отказов. Ему еще не доводилось от плебеев слышать слово “нет”. Он как раз относился к категории людей, которые верили, что силой можно стать милым. И хотя городская должность в ратуше и очень влиятельная семья его супруги не позволяли ему открыто заводить любовниц, казалось, их у ловеласа было по две на каждой улице. Но такой красавицы, как Ингрид, он еще не встречал.
Догадываясь и чувствуя, что семья кузнеца могут быть ему помехой, барон за солидное пожертвование попросил священника о маленькой услуге. Тот должен был пустить слух, что кузнец стал нести ересь и что вся семья Шмидт язычники и поклоняются духам огня.
И действительно, вскоре народ стал обходить кузню стороной.
– Чем черт не шутит! – рассуждали прихожане.
Даже завсегдатаи теперь шли со своими заказами в другую часть города, тем самым лишая Вольфганга заработка. Апогеем несчастья стало еще и то, что кузню подожгли.
Вся семья Шмидт неустанно в ведрах таскала воду из колодца, пытаясь потушить огонь. Кузнец сквозь дым и пламя спасал из пылающего здания свой нехитрый инструмент, формы и заготовки. Но когда он, обжигая руки, вынес оттуда самое главное свое богатство, уже горячий амбосс[36 - Амбосс (нем.) – наковальня], за его спиной рухнула кровля мастерской.
Трудно сказать, был ли пожар частью плана оскорбленного отказом барона или все же личной инициативой особо религиозных и запуганных соседей, но он в буквальном смысле слова пустил семью Шмидт по миру.
– Нам здесь жить точно не дадут, – запричитала жена кузнеца, глядя на еще дымящиеся остатки кузни, – уезжать надо отсюда.
– Спасибо тебе, святой отец, – многозначительно произнес Вольфганг и перекрестившись, демонстративно поклонился в ту сторону, где над черепицей домов виднелся шпиль католической базилики.
Домочадцев очень удивил этот жест, ибо они давно уже знали, что именно священник устроил им травлю.
– Отец, а с чего это ты его благодаришь? – гневно вспылил старший сын. – Мы же по его вине пострадали.
– Так то оно так, – выдержал паузу Вольфганг, обдумывая, как правильно объяснить семье ход своих мыслей, – но ведь тот же падре своей рукой прибил на двери храма и наше спасение.
Кузнец поведал близким про вывешенные на всех значимых зданиях города печатные копии манифеста их землячки, тридцатитрехлетний Софии Августы Фредерики Ангальт-Цербской, ныне императрицы и самодержицы всероссийской Екатерины Второй. В нем оглашалось: – "ведая пространство земель Нашей Империи, между протчаго усматриваем наивыгоднейших к поселению и обитанию рода человеческого полезнейших мест, до сего еще праздно остающихся не малое число, из которых многия в недрах своих скрывают неизчерпаемое богатство разных металлов; а как лесов, рек, озер и к коммерции подлежащих морей довольно, то и к размножению многих мануфактур, фабрик и протчих заводов способность великая". Этим указом Екатерина Вторая заявила о своем намерении увеличить число российских подданных за счет переселенцев с Запада, прежде всего – немцев.
Семья Шмидт не стала ждать, когда на сборном пункте Ганновера наберут достаточное количество желающих переселиться в Россию. Продав дом и погрузив на телегу домашнюю утварь и кузнечный инструмент, они тронулись в путь. Вольфганг даже ни разу не оглянулся, не одарил прощальным взглядом те места, где родился он и его дети, где похоронено не одно поколение предков. В те минуты он больше думал о будущем. Их дети, считай, уже выросли, но кузнец даже слова не обронил, когда его супруга самовольно водрузила на телегу тяжелую, кованую, на изогнутых опорах продольного качания, с медными декоративными элементами семейную колыбель. Ведь именно ради будущего потомков они решились бежать на чужбину.
Он еще не знал, что впереди их ждет тысячеверстный и многомесячный маршрут: из порта Любек, на английском пароходе через Балтийское море в Кронштадт, пересадка на небольшое суденышко, флотилия которых повезет их через Санкт-Петербург верх по реке Неве, по Шлиссельбургскому каналу в Ладожское озеро и дальше по реке Волхов до Новгорода, оттуда вниз по реке до города Торжок, а потом на подводах, а позже и на санях через Кострому, Белозерск, Кирилов, Петровск и Саратов…
Им выпал долгий и изнурительный путь, который пройти будет суждено не каждому. Дорогу после Торжка переселенцы нарекут “Birkenkreuzweg[37 - Birkenkreuzweg (нем.) – Дорога березовых крестов]”. Ее по обочинам в те годы действительно усеют мноржество могилок немцев-переселенцев с наскоро сколоченными из молодых березок крестами. Под одним из них семья Шмидт похоронит свою семнадцатилетнюю Ингрид, скончавшуюся в пути от лихорадки.
В Саратове Канцелярия опекунства передала выходцев из Ганновера в руки старосты одной из уже заложенных колоний господину Мюллеру, в сопровождении которого Шмидты преодолели последние сто верст вниз по течению Волги.
В поселении, куда их привезли, уже во всю кипела жизнь. Здесь стояло множество свежесрубленных деревянных домов и две церкви: католическая и лютеранская. На берегу Волги достраивали кузню из дикого камня. Оказалось, что на чужбине кузнеца уже ждали. Вольфганг Шмидт был безмерно польщен.
