Чужбина

скачать книгу бесплатно


Его первым достойным заказом стало поручение старосты оформить вывеску. В выструганную широкую и толстую дубовую доску кузнец поочередно умело вбил еще горячие, мастерски выкованные готические буквы. Каждый пеший или всадник, пересекая границы общины, задерживался, любуясь неожиданной для русской земли надписью “Dorf M?ller[38 - Dorf M?ller (нем.) – село Мюллер. M?ller – мельник. Село Мюллер, позже Кривцовка. (Сейчас не существует)]

.

Отныне здесь, на восточных склонах Приволжской возвышенности, католикам из Баварии приходилось уживаться с лютеранами, меннонитами и баптистами из германских княжеств Изенбурга, Дармштадта, Саксонии и Ганновера.

На зависть соседним русским деревням в селе Мюллер жили зажиточно. В пик его расцвета здесь имелось все: частная школа и министерское училище; врачебный и ветеринарный пункты; ссудо-сберегательная касса; Gasthaus – так немцы называли поселковый трактир, маслобойня и чудо техники тех лет, редкость для России – паровая мельница М.Кауфмана. Еженедельно по пятницам в селе проходили базары, на которые съезжался разный люд из ближних и отдаленных поселений. В лавках предлагали свои товары местные владельцы сарпинковых[39 - Сарпинка – легкая хлопчатобумажная ткань с полосатым или клетчатым рисунком], кожевенных, вязальных, столярных и каретных мастерских…

***

Спустя почти полтора века полуслепой старик Адольф Шмидт будет проклинать тот день, когда его прапрадед принял решение покинуть Германию.

Легенду о красавице Ингрид и ужасном бароне фон Каленберг уже никто в семье не помнил, ведь прошло так много времени, да и сейчас у Шмидтов были совсем другие проблемы. Летом 1914 года на сходе жителей села Мюллер дорфауфзеер[40 - Dorfaufseeher (нем.) – дорфауфзеер, староста села] поведал собравшимся, что конфликт между Австрией и Сербией распространился на весь мир и вовлек в войну Россию. Царское правительство, повинуясь охватившим широкие слои населения антинемецким настроениям, постановило закрыть все немецкие собрания, организации и редакции газет. Отныне немецкий язык был запрещен не только в делопроизводстве и в школах, но и в использовании в общественных местах, то есть разговаривать теперь на родном языке стало нельзя. Селу Мюллер присвоили русское наименование “Кривцовка”.

Вот только на войну, защищать матушку Россию, немцы все же сгодились. Поле боя стало теперь единственным местом, где они могли себе позволить, материться от боли или молиться перед смертью на родном языке, не боясь наказания.

На фронт отец Адольф уже не годился, а несовершеннолетний Николаус еще не был пригоден. В армию призвали старшего сына семьи Шмидт, только что успевшего жениться, Франца.

И снова из уст Адольфа посыпались проклятия. Но только теперь не в адрес предков, искавших счастливой жизни в неизведанных землях России, а уже на счет своего покойного отца.

– Ну почему же ты нас тогда отсюда не вывез? – у его надгробия в те дни часто жаловался на судьбу Адольф. – Нам же сам царь на то право предоставил[41 - Имеется в виду принятый 4 июня 1871 г. Указ Александра II, который отменил все привилегии немцев-колонистов, имевшиеся у них еще со времен Екатерины II, ввел для них обязательную воинскую повинность и позволял несогласным в течение 10 лет беспрепятственно покинуть Россию]. А теперь вот внук твой должен отправляться на войну…

И хотя старик Адольф, как и многие земляки-немцы, сознательно и патриотично относился к долгу защитника Отечества, но, как только дело коснулось его собственного сына, он пожалел о том, что их семья сорок пять лет назад вместе с баптистами и меннонитами, чья вера не позволяет носить оружие, не уехали жить в Аргентину.

Франц Шмидт слыл видным парнем в селе. Все красавицы убивались по нему. Но любовь, как бы в очередной раз подтвердив известную истину, оказалась зла. Его выбор почему-то пал на невысокую, не сказать что толстую, но далеко не фигуристую и совсем не красноречивую Марию, дочь владельца маслобойни. А может, был в этом замешан естественный для немцев расчет?! Адольф Шмидт с супругой безмерно радовались и настойчиво рекомендовали сыну эту помолвку.

– Зачем идти к благосостоянию терновым путем? – философски рассуждал отец. – Если можно туда при правильном раскладе как по маслу скатиться.

Франц и Мария венчались поздней весной. Во время церемонии, несмотря на то что народ находился в божьем храме, злые языки постоянно шептались:

– Ей табуретка нужна. Как она дотянется до его губ?

– Кастрюлю бы с собой что ли прихватила. Надела бы Францу на голову и на ручках подтянулась для брачного поцелуя…

Но недолгим было счастье молодоженов. Франц не вернулся с фронта, он бесследно исчез в той войне.

Двадцатилетняя вдова Мария даже не знала, как ей поступить в сложившейся ситуации. Она еще не успела привыкнуть к супругу, а тут вроде должна всю жизнь, до самой смерти в одиночестве печалиться о нем. Не удивительно, что свекрови лишь силой удалось заставить ее носить траурное платье. Мария впервые после сообщения о гибели мужа тогда расплакалась. Но это были лишь слезы жалости к себе, слезы разочарования в жизни. Пожаловаться ей тоже было некому, ведь ее родители вместе с родственниками, спасаясь от последствий притеснений немецкого населения в России, эмигрировали в Америку.

После положенного года траура старик Шмидт принял волевое решение:

– Будешь женой Николауса.

Младший сын, сидя в это время вместе со всеми за обеденным столом, даже поперхнулся от неожиданности.

Мать, видимо, была уже в курсе. Она всегда и беспрекословно подчинялась своему мужу и воспитывала детей в том же духе. В этот момент она лишь любезно похлопала сына по спине.

А что Мария? Она облегченно вздохнула и поспешила в свою комнату, чтобы снять траурное платье.

Вдова на выданье за закрытой дверью слышала, как между свекром и ее будущим мужем разгорелся отчаянный спор. Слов разобрать было невозможно, да она особо и не прислушивалась. Главное, что у нее снова появился интерес к жизни.

Николаусу пришлось смириться с волей родителей. У младшего Шмидта тогда еще не было на примете невесты, но чувство, что его в этот момент лишили чего-то светлого и большого, останется в душе и будет преследовать его всю жизнь.

А успевшая поправиться за годы одиночества Мария уже пригласила на дом пожилую Эмму Лейс, которая славилась в селе искусством шитья. Им предстояло перекроить свадебное платье от первого брака.

Нелюбимая, нелюдимая, неграмотная Мария всем на удивление через два года после второго замужества сумела забеременеть и родила сына. Николаус был удивлен, ибо он старался избегать близости с супругой. Разве что по пьяни.

Когда новоиспеченный папа впервые взял в руки своего наследника, у него в сердце неожиданно и приятно стало покалывать, а на душе становилось все теплее и теплее.

В ту минуту Николаус не только простил отцу брачный деспотизм, но и был чем-то ему благодарен. Ибо у него в руках сейчас билось маленькое сердце, частичка его самого. Он до последнего своего дыхания будет жить с любовью к сыну. Николаус и имя ему сам выберет: Давид – что у древних греков и евреев одинаково означает – любимец.

А вот Мария останется холодна к своему ребенку. Может быть, оттого, что роды были тяжелыми, а может, потому, что мальчик родился от мужчины, которому она была не нужна. Николаус хоть и чем-то походил на своего брата Франца, но он никогда не целовал, не гладил и не засматривался в ее глаза, как это делал ее первый муж. Николаус так поступал сейчас только с появившимся на свет младенцем. Безумная зависть заполнила сердце и душу молодой матери.

***

Когда Давиду было всего-то два годика, он однажды в кузне схватил своими пухленькими ручонками небольшой молоток и с детским визгом начал стучать по металлическому пруту.

– Давай, Давидхен! Бей, Давидушка! – орал счастливый отец, да так громко, что его, наверное, могли услышать на другом берегу Волги: – Пусть каждый Шмидт в своем гробу почувствует силушку подрастающего кузнеца!

В десять лет Давид выделялся среди ровесников. Под стать родителю сын кузнеца был шире их в плечах и намного сильнее. Он напоминал не подростка, а румяный пряник – квадрат квадратом. У него и ладони рук были прямоугольные и крепкие как боек молотка. В этом возрасте мальчик самостоятельно на отцовском амбоссе (том самом, который почти полтора века назад привез Вольфганг из Германии) впервые отковал гвоздь для подковы.

Соседские мальчишки охотно дружили с Давидом. Он был справедлив и не заносчив, покладистого характера и всегда их защищал. И не только от бездомных злющих псов, но мог даже дать отпор более взрослым подросткам с соседней улицы.

Ростом Давид, правда, не удался.

– Это тебе от матери досталось, – сетовал, бывало, отец, – у Шмидтов в семье мужчины всегда были рослыми. Твой погибший на поле боя дядя Франц минимум на голову превышал любого односельчанина.

Давид тогда впервые узнал, что у отца был брат, а у него дядя…

Подрастающий сын радовал отца. Но только он один не мог заменить Николаусу все то, что требовалось семье и жизни взрослого мужчины. Это тяготило. Ведь когда Давид на закате солнца засыпал в своей кровати, отец оставался один. Приходилось выбирать: идти в постель к Марии или спрятаться со своим одиночеством в любимой кузне. Почти всегда Николаус выбирал последнее. А там был самогон. Нередко односельчане расплачивались за работу бутылками спиртного. Как-то невольно кузнец пристрастился и начал выпивать. Это и стало ему приговором. Николаус никогда не узнает, кем вырастет его сын. В один из зимних дней мастера нашли в кузне мертвым.

Но нельзя на селе без кузнеца. Большевики быстро нашли и пригласили из соседнего кантона[42 - Кантон (нем.) – административно–территориальная единица] специалиста, Детлефа Майера. Вдовца. Лет под сорок. С тремя сыновьями.

Мать Давида не собиралась влачить примерную вдовью жизнь. Она даже не стала надевать траурное платье. Заставить ее было некому, ибо старики Шмидты уже померли. Новый кузнец был в расцвете сил. В короткое время он не только завладел Марьиным сердцем, но и вселился к ней в дом.

С той минуты Давиду пришлось с лихвой познать горькую долю безотцовщины. Отчим не мог и не собирался заменять ему заботливого отца. Даже наоборот, он сразу возненавидел пасынка. Его собственные сыновья кузнечным делом не интересовались, день и ночь валяли дурака. А вот крепкий приемыш, им в противоположность, из кузни не вылезал. Все ему хотелось там знать, всему желал научиться. Доходило до абсурда: подросток советовал взрослому кузнецу, на какой именно стадии лучше доставать из углей раскаленный металл и под каким углом его правильнее ковать. Вершиной негодования Детлефа стал момент, когда в кузню пришел живущий по соседству рыбак и попросил не его, владельца кузни, а коротышку-пасынка заменить проржавевшие кольца цепи, на которой тот у берега привязывал свою лодку. Конечно же, сосед и не думал, что этим может обидеть кузнеца, который и быстрее и один управился бы с этой работой. Просто он рассчитывал, что мальчик, в отличие от мастера, как это уже случалось раньше, по-соседски сделает это дешевле, а то и бесплатно. Сосед в тот день попытался сэкономить, а вот Давид лишился крыши над головой.

Вернувшись вечером из трактира, пьяный Детлеф сразу с порога стал орать на пасынка, который сидел в ожидании ужина за столом:

– Пошел вон отсюда! Я, видишь ли, тут горбачусь, чтобы его прокормить, а он меня заработка лишает. Иди попробуй за спасибо прожить.

– Да ты сам убирайся из нашего дома! – злобно выкрикнул Давид и вскочил из-за стола.

– Ах ты, сучий сын, – отчим схватил висящий на стене кнут и замахнулся на пасынка.

Давид смело ринулся тому навстречу, успел перехватить кожаный край плети и изо всех сил дернул на себя. Кузнец, который после нескольких кружек трактирного пива и без того слабо держался на ногах, грохнулся на пол и взвыл от боли. Он медленно поднял голову и удивленно посмотрел на пасынка. Из обеих ноздрей отчима стекали струйки крови.

– Убью… – прошипел Детлеф с красной пеной на губах.

В тот же момент на Давида сзади набросились три сводных брата. Они завалили его на пол, били по голове и пинали ногами в живот. Давиду удалось вырваться, и он в разорванной рубашке выскочил из дома. За ним так громко хлопнула дверь, что не удержалась и сорвалась висящая над рамой, приносящая дому мир и счастье подкова.

До полуночи Давид маячил вокруг отчего дома. Он все еще надеялся, что мать позовет его. Но вместо этого в окне несколько раз появлялось лицо отчима, который злобно угрожал ему своим огромным кулаком.

В какой-то момент тихо скрипнула дверь. Это Мария осторожно положила на крыльцо сыновье пальто, фуражку и узелок с хлебом.

Мать не стала заступаться за Давида. Она уже перестала быть хозяйкой, доставшейся ей в наследство дома мужа. Безвольная и безумно любящая своего нового, теперь уже третьего мужа, она своими куриными мозгами понимала, что ей одной, без мужчины никак не обойтись, а не по годам смышленый и крепкий Давид и сам не пропадет.

– Ты сильный, как все Шмидты, – промолвила и перекрестила она на прощание своего единственного ребенка.

В одиннадцать лет Давид оказался на улице. В деревне уже не было ни одного родственника, к кому бы он мог сейчас податься. Кто-то, как бабушка с дедушкой по материнской линии эмигрировали во время первой мировой войны в Америку, а те, кто остался в России, вымерли в голодные годы или в поисках лучшей доли перебрались жить в большие города…

Так рано пришло его время взрослеть.

Эту ночь мальчик тайно провел на сеновале того же соседа рыбака, который волей-неволей устроил ему аховую жизненную ситуацию. Была осень. Уже подмораживало. Давид понимал, что ему надо срочно искать жилье.

На следующий день, бродя по улицам села, он в разговоре взрослых подслушал, что в созданный на противоположном берегу Волги совхоз “Кузнец социализма” съезжаются комсомольцы со всей страны. Давид не понимал, что означают слова комсомольцы и совхоз. Да и о социализме он тоже ничего не слышал. Но ему очень понравилось русское слово “кузнец”. Решение созрело быстро.

– Вот только как перебраться через реку? – задумался подросток.

Рыбацкую лодку соседа на берегу он на ощупь вычислил среди других по льняному канату, которым она сейчас была привязана к колышку. Ведь ее проржавевшая металлическая привязь осталась неисправной лежать в кузнице. Весла Давид заранее прихватил со стены у входа в сеновал.

В ту ночь на небе не было ни одной звездочки. Кромешная темнота. Складным ножиком, доставшимся Давиду от отца, сильные руки перерезали канат. Стараясь не замочить ботиночки, сын кузнеца легко запрыгнул в лодку и отчалил. Он впервые в жизни держал сейчас в руках весла. Неумело, постоянно сбиваясь с ритма, мальчишка стал грести, все дальше удаляясь от берега, пока совсем не исчез в темноте.

Ему было страшно. Мокрое, черное и бездонное пространство за кормой грозило в любой момент проглотить раскачивающееся на волнах суденышко. Волны тяжело дышали, громко булькали и плескались под ударами весел. Небо сливалось с водой. Давиду казалось, что он плывет в никуда, в бесконечность. И лишь когда луна на мгновение выглянула из-за тучи, он заметил удаляющуюся узкую полоску берега. Давид успел разглядеть очертания родного села, в котором он родился, где сделал свои первые шаги, где отец Николаус успел привить сыну любовь к кузнечному делу и где в одночасье ему не стало больше места.

В тот же момент берег исчез – его вновь проглотила ночь.

Давид плыл, то и дело вздрагивая от неожиданных звуков над рекой: бывало резко били хвостом по поверхности воды рыбы, изредка вскрикивали над ним спешивших на юг птицы, которым тут же глухо вторил филин в прибрежном лесу. Этот зычный гул и пугал, и одновременно успокаивал подростка, ибо он понимал, что не один в этой темной пустоте, что рядом есть еще другие живые существа.

Чем ближе лодка приближалась к берегу, тем насыщенней становились запахи: несло несвежей рыбой, тиной и гнилой древесиной.

Юный гребец настойчиво и упорно работал веслами. В какой-то момент лодка грубо уперлась в пологий песчаный берег. Давид облегченно вздохнул и с трудом разжал руки, державшие весла. Даже в темноте он понял, что они кровоточат.

Мальчик выбрался на сушу и, пошатываясь, побрел от кромки воды в сторону виднеющихся в слабом свете, вновь появившегося на небе узкого лунного серпа, прибрежных кустарников. Обессиленно упал возле них. Подгребая себе под голову охапки опавших листьев, он проваливался в сон.

Давид очнулся от непонятного крика. Уже светало. Сквозь туман он увидел очертания проплывающей баржи, на которой горланил незнакомую ему песню, видимо, не совсем трезвый капитан.

Промокший от утренней росы и насквозь озябший, Давид пробрался сквозь кустарники и вышел на окраину новопостроенного поселка. По многочисленным красным флагам и плакатам на стенах деревянного здания он догадался, что именно здесь надо искать самых важных людей. Двери были на замке. Подняв воротник своего пальтишко и глубже, до ушей натянув фуражку, мальчик присел на крыльцо, достал из маминой котомки хлеб, откусил большой кусок и стал жадно жевать.

Первой к зданию подошла женщина в красном платочке, синем комбинезоне из рукавов которого торчали края вязаного свитера, и в кирзовых сапогах.

– Ты че здесь сидишь? – спросила она.

Давид оценил ее с ног до головы и продолжил завтрак. Ему не хотелось ей отвечать. И не только потому, что его познания русского языка сводились к нулю. Что толку говорить с женщиной, которая не могла быть главной в этом доме, не могла быть вообще главной нигде – она же женщина.

– Язык проглотил что ли?

Давид снова промолчал.

– Тебя здороваться не научили? – не унималась женщина, а Давиду вдруг очень захотелось понять, о чем говорит незнакомка в красном платке.

Не дождавшись ответа, она открыла замок и вошла в дверь.

Вслед за ней стало подтягиваться все больше и больше людей. Человек десять уже прошло мимо сидящего. Давид тогда поднялся и тоже вошел в здание.

– Guten Morgen[43 - Guten Morgen (нем.) – доброе утро]! – робко поздоровался мальчик и внимательно осмотрел огромную комнату. Картина его удивила. Та самая, в красном платке, восседала за огромным дубовым столом, заваленном бумагами, а все собравшиеся стояли подле.

На голос подростка никто не отреагировал. Набрав побольше воздуха, Давид громко крикнул:

– Guten Morgen!

Присутствующие в комнате одновременно и с удивлением обернулись в его сторону.

– А, у тебя все-таки есть язык? – усмехнулась женщина в красном платочке.

Парнишка не понял вопроса, но к своему ужасу и удивлению догадался, что эта женщина и есть самый главный человек в этом «главном» доме.

– Ich hei?e David[44 - Ich hei?e David (нем.) – Меня зовут Давид], – первое, что ему пришло на ум, произнес подросток.

– Was machst du hier[45 - Was machst du hier? (нем.) – Что ты здесь делаешь?]? – неожиданно услышал Давид за спиной родную речь.

Мальчик резко обернулся и, увидев перед собой высокого кучерявого мужчину, держащего в левой руке газету, свернутую в трубку, радостно ему улыбнулся. Его глаза засияли благодарностью от того, что незнакомец так вовремя пришел ему на помощь.

– Я работать пришел.

– В каком смысле работать? – мужчина прошел в комнату и стал здороваться с каждым присутствующим за руку, периодически поглядывая на пацана.

– Работу ищу, – мальчик снял фуражку и, нервничая, начал мять ее в своих руках, – мне работа нужна.

– А тебе лет-то сколько?

– Пятнадцать, – прибавил себе четыре года мальчик.

– Тебе пятнадцать?! – кучерявый с явным сомнением несколько раз повторил эту цифру на русском языке.

– А выглядишь на десять, – снова подала голос женщина в синем комбинезоне.

Давид развел руками. Это он, видимо, понял и без переводчика.

– Спроси его, Антон, – она обратилась к мужчине, – что ему от нас надо?