Амалин век

Ее знобило, зубы стучали от холода, а руки, с которых давно слезла кожа от постоянной работы, судорожно тряслись, невольно покачивая люльку. Внутри нее было все, что осталось от их дома: несколько свертков с одеждой, пара тряпок и заветный мамин платок, который Амалия берегла как святыню.

Она подняла голову и посмотрела в небо, усеянное миллионами звезд. Улыбнувшись сквозь слезы, девушка прошептала:

– Не переживай, Анна-Роза, – обращаясь к умершей бабушке, как будто та могла ее услышать, – она же не пустая. В ней все, что осталось от нашего дома.

Где-то вдали завыла волчица, но семья Лейс сидела неподвижно, словно мороз сковал не только их тела, но и души.

Сознание Амалии обожгла горькая, невыносимая мысль:

– А ведь могло бы быть совсем иначе!

Она прижала озябшие руки к лицу, чтобы хоть как-то удержать нарастающее рыдание, но в голове продолжали вертеться мучительные образы.

– Согласился бы папа уехать вместе с Генрихом в Америку, – мысленно упрекала она, – то не изнасиловали и не зарезали бы маму. Не пришлось бы так сильно горевать бабушкам. Гляди, пожили бы еще. Не сгубил бы себя отец.

Ее взгляд упал на младшего брата Мартина, крепко сжавшегося под тулупом, словно боясь потерять последнее тепло.

– При живых родителях, наверняка, не умерли бы с голоду Рената, Анна и Роза. – Она закрыла глаза, стараясь отогнать воспоминания о сестрах, но вместо этого перед внутренним взором всплывали их бледные лица и потухшие глаза.

Вновь подняв взгляд на звезды, Амалия почувствовала, как ледяной ветер, казалось, пробирался ей прямо в сердце, выдувая последние остатки надежды.

– Господи, за что? – беззвучно прошептали ее пересохшие губы, и лишь небесная тишина ответила ей.

Амалия чувствовала, как сон постепенно поглощает ее, унося от жестокой реальности в мир грез. Тепло, разлившееся по телу, будто укрывало ее мягким, невесомым одеялом. Ее веки тяжело опустились, и перед глазами начали мелькать образы, наполненные счастьем, которое она никогда не знала.

Ей представлялось, как они всей семьей стоят на палубе белоснежного парохода. Легкий ветерок колышет их одежду, а бирюзовые волны мягко перекатываются под килем судна, унося его к далекой, сказочной земле.

Отец и дядя улыбаются, одетые в нарядные белые рубашки с отложными воротниками, строгие черные галстуки и длинные желтоватые кафтаны. Их начищенные сапоги блестят, отражая солнечный свет, а шляпы сидят на головах с достоинством. Их голоса сливаются в веселую песню:

Под окном стоят телеги пред дверьми,Мы едем с женами, с детьми!Мы едем в славную страну,Там столько злата, как песку!Тру-ру-мо-мо, тру-ру-мо-мо,Скорей, скорей – в Америку!

Рядом бабушки, мама, тетя и все девочки Лейс, словно ожившие куклы в праздничных нарядах. Черные юбки с красными разводами плавно покачиваются, когда они идут, держась за руки. Белые рубашки с широкими рукавами, синяя душегрейка с блестящими пуговицами и нарядные чепцы делают их похожими на героинь старинной сказки. Белые бусы плотно облегают их шеи, переливаясь в солнечном свете.

На палубе их окружают люди в черных фраках, сверкающих манишках и белоснежных перчатках. Они приветливо улыбаются и угощают их горячим кофием и изысканным бельгийским шоколадом. Амалия смеется, пробуя сладость, которая растекается по языку, оставляя послевкусие счастья.

В этом сне не было места голоду, боли или утрате. Там были только радость, семейное тепло и надежда на будущее.

Из туманного состояния бреда Амалию вырвал резкий, гулкий звук выстрелов. Они раскатились по тихой ночи, заставляя девушку вздрогнуть. Ее взгляд мгновенно обострился, и она инстинктивно повернула голову в сторону родного дома. Под окнами, освещенные тусклым светом керосиновой лампы, пьяные комсомольцы и беременная председательша громко смеялись и, по-видимому, стреляли в воздух, празднуя создание колхоза “Путь Ильича”.

Амалия сжала край колыбели, и из ее груди вырвался отчаянный крик:

– Vater! Was hast du uns angetan? ("Отец! Что ты с нами сделал?")

Крик, казалось, разорвал ночную тишину, но тут же растворился в ветре, уносящем его вдаль.

Она закрыла глаза, пытаясь совладать с нахлынувшей болью, но внезапно почувствовала, что рядом кто-то стоит. Амалия подняла голову, и перед ней, словно из-под земли, возник парень.

Несмотря на плохое освещение, она сразу узнала его. Это был сын деревенского кузнеца – крепкий, высокий юноша с ясным, решительным взглядом. Его лицо было напряжено, но выражало странную смесь сочувствия и беспокойства.

На любовь не оставалось времени

С Волгой делили мы радость и горе,

Грозно над нею вилось вороньё…

Кто сказал, что Волга впадает в Каспийское море?

Волга в сердце впадает моё.

Слова М. Пляцковского

Давид подхватил на руки младшего из семьи Лейс.

– Кожа, да кости, – вслух ужаснулся он.

В мальчике было чуть более пуда веса. Крепкий сын кузнеца даже не подозревал, что в этот момент он нес почти что своего ровесника. Двенадцатилетний Мартин был всего-то на два года моложе Давида.

Погрузив на сани семью Лейс, Давид коротко дернул повод, и лошадь трусцой повезла их на левый берег замерзшей Волги.

Холодный ветер хлестал в лицо, когда Давид уверенно вел лошадь через заснеженные просторы. Амалия сидела рядом с колыбелью, обхватив ее руками, как будто защищая единственное, что напоминало ей о доме. Ее взгляд был потухшим, а губы все еще дрожали от мороза и усталости. Сестры и брат тесно прижимались друг к другу под тулупом, пытаясь согреться.

– Давид, – с трудом произнесла Амалия, – ты правда думаешь, что нам помогут?

Парень, не отрывая взгляда от тропы, уверенно кивнул.

– Нина Петровна добрая душа. Она не оставит вас в беде.

В его голосе было столько убежденности, что Амалия впервые за долгое время ощутила проблеск надежды.

Несмотря на поздний час к огромной радости Давида в окнах управления совхоза горел свет.

– Не спит еще! – с теплотой в сердце подумал Давид и вслух гордо пояснил сидящим в санях. – Наша начальница первой приходит на работу и последней закрывает контору. Ее зовут Нина Петровна.

– Нина Петровна, – хором повторили Лейс.

Ввалившись гурьбой в здание, Давид с порога выпалил:

– Надо помочь! Они бездомные.

Заведующая бегло оглядела новичков. Видимо, вспомнила тот день, когда Давид пришел устраиваться на работу в совхоз и с улыбкой по-доброму произнесла:

– Раз надо, то устроим.

Нина Петровна поднялась со своего рабочего стола, на котором громоздились бумаги, и подошла ближе к семье Лейс. Ее взгляд был внимательным, полон сострадание и решительность.

– Давай думать, как их устроить, – сказала она и жестом указала на стоящий в углу старый диван.

– Садитесь пока, отдохните с дороги. Я приготовлю вам горячий чай.

Давид тихо шепнул Нине Петровне:

– Они с левобережья, комсомольцы заняли их дом.

Женщина задумчиво постояла, поглядывая на детей, которые с благодарностью пили предложенный горячий чай. Затем, явно приняв решение, она обратилась к Давиду:

– В семейном общежитии как раз освободилась кровать. Генрих и Эмилия передумали жить вместе.

Уже далеко за полночь, заперев двери управления на замок, Нина Петровна повела Лейсов селиться в общежитие для семейных.

Изначально оно даже не планировалось. Совхоз создавали для детей-сирот: два барака для парней и один для девушек. О семейных вообще не подумали. В то время тема семьи неохотно обсуждалась, а некоторые большевики пропагандировали советское безбрачие.

Но создать совхоз без взрослых оказалось просто невозможным. Многие из управления были уже женатыми и замужними коммунистами. Такие специалисты, как врачи, ветеринары и бухгалтеры тоже приехали сюда с семьями.

Как показала жизнь, идея безбрачия не повела за собой даже самых ярых и убежденных комсомольцев. В совхозе появились первые беременные девушки. Новые ячейки советского общества спешно регистрировали. Ради этого пришлось отправить человека в кантонный центр Зельман, чтобы тот привез бланки регистрации бракосочетания.

Вскоре из двух мужских один барак полностью стал семейным. Тонкими деревянными стенками его поделили на многочисленные маленькие комнатушки.

– Здесь должно быть свободное место, – уверенно произнесла Нина Петровна, распахивая дверь одной из комнат.

Внутри в буржуйке догорали дрова, озаряя тусклым светом помещение. Обитатели давно погрузились в крепкий сон, и воздух наполняли многоголосый храп и тихие всхрапывания. Все кровати были заняты. Осмотревшись, Нина Петровна подошла к мужчине, спавшему на первой от двери кровати, и легонько толкнула его в бок.

– Эй, оккупант, освобождай чужую жилплощадь, – скомандовала она с ноткой строгости.

Мужчина резко очнулся, сел на кровати и озадаченно огляделся, не сразу понимая, что происходит.

– Иди спать в свою семью, – поторопила его Нина Петровна, брезгливо указав на спинку кровати. – И портянки свои не забудь забрать!

Мужчина, бурча себе под нос, потянулся за вещами и, покачиваясь, отправился к своей семье.

Насколько позволял падающий из коридора свет одинокой лампочки, Амалия внимательно осмотрела комнату. Помимо буржуйки, вдоль стен стояли четыре кровати, каждая, видимо, предназначенная для одной семьи. На угловой кровати свисали сразу пять пар ног – похоже, там ютилась большая семья.

– Здесь пока и поживете, – Нина Петровна указала на освободившуюся кровать. – Располагайтесь. Остальное утром обсудим.

Амалия первой переступила порог комнаты, крепко удерживая в руках семейную реликвию – качалку.

– А это у нас в совхозе сейчас очень кстати, – с улыбкой заметила Нина Петровна, кивая на люльку. – Глядите, чтобы ее тут кто не прикарманил.

Немка удивленно подняла брови и, не совсем понимая сказанного, тихо ответила:

– Хорошо. Она же огромная, ни в какой карман не помещается.

Нина Петровна с трудом сдержала смех, прикрывая рот рукой. Ее взгляд смягчился, и в глубине глаз засветилось тепло.

С одной стороны, управляющая радовалась, что совхоз постепенно обрастает людьми. Выпускники сиротских домов взрослеют, остаются, устраиваются в хозяйстве, а теперь вот и семьи создают. Все это укрепляло коллектив, превращая его в крепкую общину.

Но с другой стороны, эти перемены принесли новую головную боль. Неожиданно встала острая проблема: что делать с детьми? Теперь руководству совхоза срочно пришлось организовывать ясли, детский сад и школу.

Семья Лейс поспешила занять кровать, радуясь, что хотя бы на время им предоставили крышу над головой.

Вновь прибывшие оказались в совхозе как раз кстати. Марию и Эмилию быстро оформили доярками, а Амалии досталась работа в свинарнике.

Их единственная кровать в семейном общежитии стала им домом. Позже Амалия даже сама не сможет понять, как они умудрялись там помещаться. Ведь на соседних кроватях уже появлялись на свет новые жизни – семьи росли.

Но, как говорится, в тесноте, да не в обиде. Напротив, эти годы в совхозе «Кузнец социализма» запомнятся Амалии как самые счастливые. Жизнь была простой, но наполненной теплом и дружбой. Девушка тогда могла чистосердечно и с полной уверенностью поддержать слова, написанные на плакате сельского клуба: «Жить стало лучше, жить стало веселее!»

В совхозе царила атмосфера большой семьи: здесь делили пополам и радость, и горе, поддерживали друг друга всем, чем могли. Колыбель Лейс стала настоящей находкой для местных семей, и Амалия порой даже не знала, где в данный момент находится их люлька и чей малыш в ней спит.

Младшего Лейса, Мартина, отправили учиться в первый класс местной семилетней школы. В селе Мюллер у мальчика не было возможности сесть за парту – тогда каждый день был борьбой за выживание, и основной урок его юной жизни заключался в том, как добыть еду.

Одноклассники Мартина в совхозной школе даже не подозревали, что их маленький, худощавый товарищ, сидящий рядом, на самом деле был старше их на целых пять лет.

Мартин быстро стал любимцем барака. После занятий в школе он охотно играл с детьми и присматривал за младшими в длинном коридоре общежития. Сердобольные соседки благодарили его за заботу: кто-то приносил угощение, кто-то латал поношенную одежду.

Особенно мальчишку радовал старик-сапожник, который каждый год на день рождения преподносил ему новую пару обуви. Сандалии, сапоги, валенки – подарок всегда был простым, но Мартин воспринимал его как настоящее сокровище. Даже то, что именины младшего Лейса приходились на жаркий август, не умаляло его радости. Этот день он ждал с нетерпением, больше, чем когда-то ждал волшебства рождественской елки, о которой так часто и с теплотой вспоминали Эмилия и Мария.

Но теперь говорить о рождественских традициях в советском обществе было запрещено. Елка осталась лишь воспоминанием, дорогим сердцу, но слишком опасным для разговоров на людях.

В совхозе жизнь диктовала свои правила. Работать приходилось бесконечно много, с раннего утра до поздней ночи. Труды сменялись трудами, и думать о чем-то другом просто не было времени. Поэтому для Амалии стало настоящим сюрпризом, когда одна за другой ее сестры – двадцатипятилетняя Мария и на год младше ее Эмилия – вдруг вышли замуж.

В тот год в их совхоз была прикомандирована геолого-разведывательная бригада. Среди приезжих оказались два брата, которые, к удивлению многих, связали свои судьбы с не слишком приметными сестрами Лейс. Спустя несколько месяцев молодожены покинули совхоз, отправившись в город Энгельс.

Для Амалии это событие стало переломным. Она словно очнулась от долгого сна и впервые задумалась о своей жизни, точнее, о ее полном отсутствии за пределами работы.

Видимо, сказывалось воспитание. Амалия знала, что не подпустит к себе первого встречного – так учили ее бабушки. Они всегда говорили, что семья строится на уважении и любви, а не на торопливых решениях. Но годы шли, и поиски того самого, единственного, явно затянулись.

На красивую и статную Амалию заглядывались многие парни их совхоза. Но все ограничивалось взглядами и, в лучшем случае, одним-двумя свиданиями. Почему-то ухажеры быстро теряли к ней интерес. Сначала Амалия решила, что причина в ее немецкой национальности. Однако когда младшие сестры без особых сложностей вышли замуж за украинцев, она поняла, что дело явно не в этом.

В чем же была причина? Амалия и сама не знала тогда, что виновником ее одиночества оказался человек, с которым ее связывала родное село – ее земляк.

Давид взрослел на глазах. Его плечи ширели от ежедневного труда, руки становились сильными, а взгляд – уверенным. Но вместе с этим все сильнее становилась и его привязанность к Амалии. Он уже не мог представить ни дня, ни ночи без мыслей о ней. Его взгляды невольно задерживались на ее губах, изящной линии шеи, изгибах тела. Он ловил себя на том, что каждое ее движение, каждый взгляд, каждая улыбка будто завораживали его, заставляя сердце биться быстрее.

Да, она была старше его на девять лет и выше на целую голову. Но разве это имело значение? В его глазах Амалия была недосягаемой, словно звезда, и в то же время его единственной мечтой. В снах он видел только ее: как они идут вдвоем по зеленому лугу, как она смеется и обнимает его.

Ревность съедала Давида изнутри. Каждый неженатый парень в совхозе казался ему соперником. Он замечал их взгляды, украдкой устремленные на Амалию, и внутри него разгорался огонь. Один только вид кого-то, стоящего рядом с ней, вызывал в нем желание защищать ее – от чего угодно, даже от того, что существовало лишь в его голове.

Единственным человеком, которому он доверился, стал его друг Ахат. Ахат был известен всей округе: непобедимый борец, с которым никто не смел связываться. Давид долго сомневался, но все же однажды выложил другу все, что лежало у него на душе.

Ахат, услышав признание, усмехнулся:

– Я ноги переломаю каждому, кто посмеет приблизиться к твоей девушке.

И это было не просто бравада. Все в совхозе знали, что Ахат не бросает слов на ветер. После его слов, те немногие, кто еще пытался ухаживать за Амалией, быстро ретировались. Казалось, невидимая стена возникла вокруг нее, и никто не осмеливался приблизиться.

Амалия, конечно, замечала, что к ней стали относиться иначе. Ее окружал странный вакуум – как будто вокруг нее внезапно стало больше пространства. Но она не догадывалась, чьих это было рук дело. Давид, напротив, с каждым днем становился все увереннее. Ему казалось, что его время вот-вот придет…

Люблю – и точка! Как же просто звучит, правда? Но любовь редко бывает простой. Для одних это чувство – словно полет, нектар, который пьешь глоток за глотком, упиваясь каждой секундой близости. Они парят на крыльях страсти, не выпуская из объятий своего избранника, жадно вглядываясь в черты его лица, впитывая запах его кожи, будто боясь, что этот миг ускользнет.

Для других же любовь – это словно лихорадка, болезненная и тревожная. Они прячутся в тени, избегают встреч, мечутся в лабиринтах собственных мыслей. Вопросы терзают их разум: "А вдруг это не мое? А вдруг я недостоин? Или он, или она меня?" От этих мыслей ломит голову, сердце бьется тяжело и тревожно, а порой даже живот скручивает болью, словно тело не выдерживает накала чувств.

Любовь – не сердцем, а разумом. Пусть нам кажется, что сердце сбивается с ритма, когда мы рядом с любимым человеком, но это лишь обманчивый сигнал. Ведем себя, как полоумные, но выбираем осознанно. Неуверенные тянутся к уверенным, слабые – к сильным, те, кто ищет опоры, – к самостоятельным. Некрасивые жаждут красоты, а порой люди ищут зеркальное отражение самих себя. Это выбор мозга, четкий, как выверенное решение, даже если он прикрыт романтическим туманом.

Любовь, конечно, бьет током по сердцу, будоражит кровь, заставляет думать, что без другого человека солнце светить перестанет. Но это не слепая случайность. Это симфония разума и чувств, где первое скрипка играет чаще, чем мы осознаем.

Любовь между Амалией и Давидом была, но не той, что воспевают в романах или показывают в кино. Их чувства не рождались под звуки серенад или в свете полной луны. Они выросли из заботы, ежедневного труда и простой человеческой поддержки.

Амалия и Давид жили в условиях, где жизнь требовала не слов, а поступков. У нее был свинарник, который не знал ни выходных, ни праздников – постоянные опоросы, кормежка, уход. У Давида – нескончаемая вереница хозяйственных работ: то тракторы ремонтировать, то сеять, то косить, то убирать хлеб. И все же, несмотря на этот нескончаемый круговорот дел, между ними проскальзывало что-то особенное.

Любовь Давида проявлялась не в стихах или цветах, а в действиях. Он делился с Амалией продуктами и деньгами, доставал редкие медикаменты для ее младшего брата. Не раз помогал ей с тяжелой работой, даже если сам был измотан.

Амалия замечала эту заботу, но не сразу осознавала ее истинное значение. Когда работы в поле завершались с закатом, Давид неизменно ждал ее у ворот свинобазы. Он провожал ее до общежития, следя, чтобы с ней ничего не случилось на пустынной, темной дороге.

– Ты что, ухаживаешь за мной? – однажды, улыбнувшись, спросила она.

Давид, словно мальчишка, тут же смутился. В темноте его пылающий румянец остался незамеченным.

– С чего ты взяла? – пробормотал он, стараясь выглядеть равнодушным. – Я же писем тебе не пишу и в кино не зову. Просто не хочу, чтобы тебя по дороге собаки покусали. Видишь, сколько их тут бездомных развелось?

Эта фраза, произнесенная с наигранной беспечностью, осталась в памяти Амалии. В ней она почувствовала нечто большее, чем заботу о безопасности. Это была любовь – тихая, несуетливая, не требующая лишних слов. Она искала свое выражение в каждом поступке, в каждом взгляде. И однажды Амалия это поняла.

Давид, конечно, не был тем идеальным принцем, о котором грезила Амалия в редкие минуты мечтаний. Он был далек от ее идеала – невысокого роста, моложе ее на девять лет, еще совсем юн в глазах зрелой женщины. И все же его забота и настойчивое присутствие не оставались незамеченными.

Амалию тяготило мысль о том, чтобы ранить Давида прямым отказом. Он был ее земляком, человеком, который помог ей пережить самые тяжелые времена. Его доброе сердце и готовность всегда прийти на помощь вызывали у нее уважение, даже если сердце не откликалось взаимностью. Да и мечты о богатыре-принце, который увез бы ее в сказочное будущее, становились все более призрачными.

Давид, напротив, не оставлял попыток завоевать ее сердце. Он не давил на нее, не предъявлял требований, но и не отступал. Его тихое, ненавязчивое присутствие стало для Амалии привычным, как солнечный луч, пробивающийся сквозь утренний туман.

Однажды, в момент редкого затишья в их бесконечной череде трудов, он заговорил о главном:

– Я буду ждать, когда ты захочешь стать моей женой, – сказал он почти шепотом, как будто боялся напугать ее своими словами.

Амалию это заявление застало врасплох. Ее улыбка чуть дрогнула, но она тут же взяла себя в руки.

– Ты сперва в армии отслужи, – ответила она с легкой дипломатией, словно открывая перед ним дальний горизонт, – а там видно будет.

Ее слова прозвучали как мягкий отказ, но в них была искра надежды. Для Давида это было все, что нужно. Он понял, что его путь к ее сердцу еще не завершен, но и не закрыт. Теперь он знал: у него есть время доказать, что он достоин ее любви.

Геолого-разведывательные работы на территории совхоза осчастливили женитьбой Марию и Эмилию Лейс, но принесли с собой беду. Первые же бурения показали, что в степи неглубоко находятся большие запасы грунтовых вод. Поволжье считалось второй после Украины хлебной житницей СССР. Руководство немецкой республики поставило перед собой очень высокую цель – достичь или даже обогнать по уровню хлебозаготовок Украину. Решение этой задачи виделось в расширении и освоении новых пахотных земель благодаря орошению. Руководство совхоза «Кузнец социализма» тоже получило сверху указание: в кратчайший срок освоить все незадействованные земли.

– Они там что, читать не могут? – открыто возмутилась Нина Петровна. – Ведь геологи предупредили, что эти воды соленые и для земледелия не пригодны.

Никто в управлении совхоза ей тогда не возразил…

Ночная тишина в мужском общежитии разорвалась неожиданным и неуместным появлением Амалии. Давид едва успел распознать ее силуэт в тусклом свете керосиновой лампы, когда она, дрожа, бросилась к нему. Тепло ее объятий и влажность слез, впитывающихся в его рубаху, застали его врасплох.

– Нину Петровну арестовали, – повторила она, задыхаясь от слез.

Слова прозвучали как гром среди ясного неба. Давид молча прижал ее крепче, чувствуя, как ее отчаяние передается и ему. В голове смешались вопросы и гнев: за что? почему?

Амалию трясло. Она, казалось, еще не до конца осознала случившееся.

– Кто… кто это сделал? – хрипло спросил Давид, чуть отстраняясь, чтобы увидеть ее лицо.

– Из кантона, – прерывисто выдохнула Амалия. – Говорят, саботаж… Не выполнила приказ по освоению земель.

Давид почувствовал, как внутри него закипает ярость. Саботаж? Нина Петровна? Эта женщина, которая жила работой и ставила совхоз выше всего? Он знал, как она спорила, отстаивала мнение геологов, но ее аргументы упирались в глухую стену приказов сверху.

– Это ошибка, – твердо сказал он, хотя сам понимал, что слова не изменят реальность.

Амалия подняла на него взгляд, полные слез глаза были словно немой мольбой.

– Давид, что теперь будет с нами? С совхозом?

Он не знал ответа. Но, глядя на нее, почувствовал, что должен что-то предпринять.

– Мы не оставим ее одну, – сказал он, его голос стал твердым, как сталь. – Узнаем, где она. Узнаем, что можно сделать.

Слова звучали уверенно, хотя внутри он понимал, что их возможности против системы минимальны. Но взгляд Амалии, ее доверие к нему, словно дали ему силы. В эту ночь Давид почувствовал, что теперь он не просто сосед или друг. Ему предстояло быть для нее опорой, быть тем, на кого она сможет положиться.

За окном начало светать. Новый день над степью принес с собой тишину, но внутри каждого жителя совхоза «Кузнец социализма» зарождалась тревога.

Рано утром Давид, взвинченный ночными размышлениями, поспешил в мастерскую, где обычно можно было найти заведующего МТС, дядю Антона. Он был одним из немногих взрослых, кому Давид доверял. Парень буквально ворвался в помещение, где механики возились с трактором, и, не дожидаясь ответа на свое приветствие, выпалил:

– Дядя Антон, за что?!

Заведующий поднял голову от деталей, бросил строгий взгляд на Давида и, ни слова не говоря, приложил палец к губам. Его суровый жест был более красноречив, чем любое объяснение. Давид мгновенно замер, ощутив, как холодный страх пронзил его.