Амалин век

Слова его звучали уверенно, но половина из сказанного оставалась непонятной для большинства присутствующих. Даже дети, которые еще недавно с аппетитом жевали свои коржи, теперь сидели тихо, будто зачарованные.

– Есть вопросы? – спросил агент, обводя комнату взглядом.

– А где находится этот ваш Эйткуне? – первой решилась бабушка Эмма, нахмурив лоб.

– Правда ли, что на корабле всех тошнит? – робко спросила жена Генриха, поправляя косынку.

Агент, казалось, был готов к такому повороту и попытался ответить, но словно открыв плотину, вопросы хлынули лавиной со всех сторон:

– По чем билеты?

– Сколько можно взять с собой багажа?

– Что за деньги в Америке и можно ли рубли там поменять?

Кто-то вскочил, чтобы спросить, другой, услышав ответ, раздраженно плюхнулся обратно на табурет. Половицы гулко скрипели под передвигаемыми лавками и стульями. Каждая реплика сопровождалась шумом, будто все в комнате решили доказать свою значимость громкостью движений.

Агитатор старался сохранять улыбку, но напряжение в его лице выдавало, что поток вопросов и шум давили даже на его подготовленное терпение…

Георг ненадолго замолчал, погрузившись в воспоминания, потом тихо добавил:

– А ведь тогда Генрих уже предупреждал меня… Но я не слушал.

– Да что тут еще обсуждать, – громко прервал шум голос Генриха, перекрывая гул передвигаемых табуретов и лавок. – И так уже понятно, что надо бежать из России. Совсем не важно, во что это обойдется. Большевики вон царя и правительство свергли, кто знает, что с нами сотворят?

– И на кой черт мы им сдались? – усмехнулся Георг, оборачиваясь к сидящим за его спиной. – Мы ведь ничего плохого-то не сделали.

– А мы никогда и никому плохого не делали, – через голову отца наклонился к Георгу брат Генрих. – Но почему-то наше село уже в русское переименовали, закрыли немецкие школы. Забыл, что ли? Гляди, теперь и немцами писаться запретят, фамилии на русские менять заставят.

– Не нагоняй на нас страху, – раздраженно выкрикнул Георг, – у тебя что, тоже память отшибло? Вспомни, как тридцать лет назад мюллерцы уже уезжали в эту Америку.

Комната вдруг затихла. Кажется, даже дети на мгновение перестали дышать, вслушиваясь в отзвуки тяжелых слов. Столь печальную историю нельзя было забыть.

Тогда из семидесяти семей, что решились на эмиграцию, пятилетнюю одиссею пережили и вернулись обратно в село лишь сорок человек. Но уже не с тем, с чем они отсюда уехали: пешие, с дубинкой в руках, с сумой на спине и без гроша в кармане. Семеро из них на обратном пути к тому же ослепли.

В тишине эту картину прошлого, словно ожившую, можно было почти увидеть. На миг всем показалось, что в воздухе повеяло пылью тех давних, суровых дорог.

– Так они же в Аргентину и Бразилию выезжали, – пояснил агент, улыбаясь так, словно разъяснял что-то элементарное. – А мы вам предлагаем Северную Америку. Оттуда еще никто не захотел вернуться в Россию.

– А землю ваш комитет нам тоже предоставит? – как о самом важном спросил Георг, чуть прищурив глаза.

– Бесплатно не раздаем, – честно признался агитатор, разведя руками. – Но имеются льготные ссуды и налоговые послабления при обзаведении земельными участками.

– И зачем тогда, скажите, добрые люди, нам со своей земли куда-то ехать, чтобы там новую покупать? – Георг подался вперед, словно стараясь достать правду из самого агитатора.

– У вас тут не личная, а общинная земля, – со знанием дела поправил Георга агитатор. Голос его стал более строгим, и в нем зазвучали нотки терпеливого наставника. – И между прочим, большевики собираются ее между всеми крестьянами поровну поделить. Готовьтесь к тому, что многие из ваших полей отойдут соседней русской деревне. Там каждый второй – безземельный бедняк.

– Да никто не посмеет у нас землю отобрать, – упрямо возразил Георг, ударив кулаком по колену. – У нас на нее все бумаги имеются.

Агитатор чуть заметно усмехнулся, но не ответил сразу. Он сделал паузу, словно собирался сказать что-то важное, но передумал. Словно не хотел разрушать последние иллюзии собравшихся.

– Ну вы посмотрите, что он о себе возомнил! – вскочил со стула брат Генрих, в сердцах хлопнув по спинке лавки. Его лицо раскраснелось, а в голосе звучало возмущение. – Отец, может, ты ему объяснишь, что у царя этих бумаг и грамот побольше было. И что с того? Как собак в шею прогнали и царя, и его министров.

Старик Иоганн, сидевший в углу, поднял голову и медленно вытер платком глаза, которые уже давно не могли удерживать слезы.

– Нам надо вместе держаться, – произнес он сдавленным голосом, словно отвечая не только сыну, но и всему роду Лейс.

Агитатор, заметив накал страстей, вежливо, но твердо взял слово:

– Я не собираюсь обсуждать политические вопросы, – он сделал паузу, словно стараясь подчеркнуть нейтральность своей позиции. – Мне всего-то лишь поручено объяснить вам преимущества переселения и помочь в оформлении необходимых бумаг.

Закончив свою речь, мужчина с холеным лицом ловко собрал со стола свои брошюры и бумаги, быстро сложил их в портфель и, обменявшись кратким прощанием с хозяевами, поспешно вышел из дома.

– А зачем большевикам и бедноте сдалась наша земля? – не мог угомониться Георг, сверля взглядом спину брата. – Одни, городские белоручки, не знают, как ее обрабатывать, а другие, бездельники и попрошайки, не хотят этим заниматься.

Генрих остановился в дверях, на миг замешкавшись.

– Пока не поздно, – удрученно произнес он, обернувшись, – соглашайся, брат. А то боюсь я, что за твое упрямство твоим детям дорого расплачиваться придется.

Георг встал, сложил руки на груди и, стиснув зубы, выпалил вслед уходящему:

– Большевики немцам автономию обещают!

Брат обернулся лишь на мгновение, но ничего не сказал. Только взмахнул рукой, словно отгоняя надоедливую муху, и, не оглядываясь больше, вышел во двор.

Георг остался стоять посреди комнаты, сжав кулаки так, что побелели пальцы. В тишине можно было услышать, как скрипнула входная калитка, а потом шаги Генриха растворились вдали.

Закончив свой рассказ, отец нежно взял ладонь Амалии, поцеловал каждый палец и скорбно произнес:

– Ведь Господь же ниспослал нам Америку как спасение, а я отверг Его благодатную руку. Ни за что я этого себе не прощу!

От отца попахивало спиртным, но в его словах не ощущалось тумана опьянения. Его память была ясной, а боль – настоящей и бездонной…

Несколькими днями позже ниже по течению Волги нашли его труп.

– Хороший был мужик, – скажет на похоронах старик-сосед, – вот только не по силу ему оказалось справиться с горем.

В семнадцать лет на хрупкие девичьи плечи Амалии свалилась нелегкая участь стать главой и кормилицей шестерых сирот.

Большевики сдержали свое слово. Немцам Поволжья в 1927 году предоставили АССР – Автономную Советскую Социалистическую Республику. Село Кривцовка вновь стало называться Мюллер. Поля, словно пережившие долгую зиму, снова начали щедро плодоносить. Беспощадную продразверстку заменили на в разы более низкие продналоги. Крестьянские хозяйства оживали, набирали силу, снова развивались.

Но только не у Лейс. В их семье попросту не осталось тех, кто мог бы обрабатывать землю. Средств на то, чтобы нанять работников, тоже не было.

Летом Амалии вместе с сестрами Марией и Эмилией приходилось наниматься на поденную работу к зажиточным односельчанам. Они жали хлеб, собирали картофель, выполняли любую тяжелую сельскую работу. Зимой сирот спасало рукоделие. Амалия, благодаря бабушке Эмме, с детства умела кроить и шить. Белоснежная швейная машинка, стоявшая в углу комнаты, стала настоящим спасением. Она шила платья, халаты, рубашки и фартуки, вязала варежки, носки и даже теплые кофты. Все это продавали или меняли на еду.

Ради куска хлеба сестры нянчили чужих детей, стирали белье и мыли полы. Даже девятилетний Мартин старался помогать. Каждый день он отправлялся к берегу Волги, собирал хворост и, надрываясь, приносил его домой для растопки печи.

От этой картины у Амалии сердце обливалось кровью. Но она убеждала себя, что это лучше, чем просить милостыню на паперти. Хотя даже от этого Господь их не уберег.

В начале тридцатых годов природа была к Поволжью милостива. Дождей не было в избытке, но и засуху никто не предвещал. Однако, несмотря на это, вновь наступил голод. Хлеба было не достать – ни купить, ни заработать. Он исчез, словно его вовсе не существовало.

Грамотные односельчане винили в случившемся большевиков и начавшуюся коллективизацию. В селе Мюллер пока не было колхоза, но многие догадывались, что рано или поздно это коснется и их.

Амалия не искала виновных. Она ломала голову лишь над тем, как прокормить семью. Иногда от бессилия и безысходности у нее опускались руки настолько, что хотелось залезть в петлю. Но, заглянув в потухшие глаза детей, которые, осунувшись и исхудав, не отходили от стола, словно боялись пропустить раздачу еды, она находила силы идти дальше.

Она бродила по полям в поисках оставленных после уборки картофелин или заблудившихся зерен. Иногда ей удавалось найти немного съедобного, но чаще – нет.

Однажды соседка, зашедшая проведать сирот, рассказала, что видела, как в воскресенье Рената стояла с протянутой рукой у католической церкви, а двойняшки Анна и Роза – у лютеранской. Соседка не осуждала их, понимая, как тяжело приходится сиротам, и принесла мешочек пшена и крошечный кусочек сала.

В тот вечер Амалия впервые и единственный раз ударила Ренату по лицу.

– Я не позволю позорить нашу семью! – выкрикнула она сдавленным голосом.

Рената молчала, лишь закусила губу и отвела взгляд.

После этого казалось, что в Амалии угасли последние остатки чувств. Из той девочки с красным галстуком, мечтающей о светлом будущем, ничего не осталось.

Вскоре Амалия горько пожалела о своем поступке. Осень 1932 года принесла еще одно потрясение. Рената, отчаявшись от постоянного голода, нашла возле амбара несколько початков кукурузы и, не задумываясь, съела их. Она не знала, что зерна были обработаны крысиным ядом.

Девочку не успели спасти. В тот же вечер она умерла в мучениях на руках у Амалии.

В ярости и отчаянии Амалия рвала на себе волосы, рыдала, обнимая безжизненное тело сестры. Она винила себя за то, что подняла на Ренату руку, за то, что не смогла уберечь ее, за все, что происходило вокруг.

– Это я во всем виновата! – кричала она, бросаясь к амбару, где погибла сестра.

Она была готова голыми руками задушить хозяина амбара, но соседи удержали ее.

– Амалия, успокойся, это несчастье, а не злой умысел, – говорили они, пытаясь утешить девушку.

Но Амалия не слушала. Ей казалось, что мир вокруг рушится, что она потеряла еще одну частичку своей семьи, а с ней и себя…

В последние месяцы деревню охватила настоящая трагедия. Амалия почти ежедневно видела, как мимо их дома на санях перевозили тела умерших от голода односельчан. Окоченевшие, завернутые в старые тряпки или холсты, их увозили на переполненное кладбище.

Когда пришел черед Ренаты, Амалия не стала просить помощи у соседей. Она даже не додумалась до этого. Взяв все на себя, она сама завернула безжизненное тело сестры в белый холст, который остался от бабушки, и погрузила на старые, скрипучие санки.

Дорога к кладбищу оказалась особенно тяжелой. Снежный наст пробивался под ногами, и порой санки едва двигались. Но Амалия не останавливалась.

Достигнув маминой могилы, она развела небольшой костер, чтобы отогреть промерзшую землю. Ее руки с трудом копали мерзлый грунт, но мысли были сосредоточены лишь на одном: Рената должна покоиться рядом с матерью.

Когда все было закончено, Амалия тяжело вздохнула, ощущая не только физическое истощение, но и глубокую пустоту внутри.

Мария и Эмилия в это время остались дома, присматривая за младшими, как Амалия велела. Никто из них не догадывался, через что пришлось пройти сестре в этот день…

В доме стало еще тише. Анна и Роза, которые когда-то наполняли комнаты радостными голосами, теперь уже давно не вставали с постели. Их худенькие тела с трудом выдерживали тяготы голодной жизни. Все усилия Амалии и оставшихся сестер накормить девочек хоть чем-нибудь заканчивались неудачей. Двойняшки даже не могли глотать.

– Полная дистрофия организма, – холодно и обреченно произнес фельдшер, заглянувший в дом по просьбе соседей. – Здесь медицина бессильна.

Через несколько дней Анна и Роза покинули этот мир. Амалия с Марией своими руками завернули девочек в половинки старой простыни с их родительской кровати. Без гроба, так же как и Ренату, их похоронили на кладбище. На этот раз двойняшек уложили поверх отца, рядом с могилами матери и сестры.

Амалия долго сидела между свежими насыпями. Бесчувственная тишина вокруг казалась глухим криком, который эхом отдавался в ее сердце. Лишь к ночи она поднялась, чтобы идти домой. Но вдруг ее ноги подломились, и она упала на могилу матери.

Глухие рыдания вырвались из ее груди. Сильная, стойкая Амалия, которая всю свою жизнь держалась, словно скала, не выдержала. Потери одна за другой, разрушившие ее семью, превратили эту скалу в песок.

Слезы текли без остановки, заливая холодную землю. Амалия лежала, не чувствуя ни пронизывающего холода, ни наступившей ночи, ни себя самой…

К двадцати двум годам Амалия похоронила семерых членов своей семьи. Каждый удар судьбы оставлял на ее душе глубокий шрам. Ей казалось, что ее жизнь превратилась в бесконечную череду потерь и лишений, где каждый новый год приносил только горе и отчаяние.

С каждым днем Амалия чувствовала себя всё более истощенной, не только физически, но и морально. Ее сердце стало твердым, словно камень, не от избытка силы, а от необходимости выживать в мире, который не оставлял места для слабости.

Однако даже в своих самых мрачных мыслях она не могла представить, что судьба готовит ей еще более суровые испытания. Ее жизнь, и без того истерзанная утратами, ждала новая волна страшных потрясений, которая перевернет все окончательно…

***

В дом постучали вечером. Настенные часы Лейс недавно променяли на пару бурячков, но Амалия по привычке посмотрела на пустую стенку.

– Должно быть где-то около семи, – промелькнуло в голове, – кто бы это мог быть в столь поздний час?

Гостей они уж точно не ждали. Вся семья в сборе сидела за столом и пила перед сном подобие чая: залитые кипятком высушенные на печи шкурки от свеклы.

Размышляя, что в такую стужу и мороз в их село чужие не придут, Амалия, даже не спрашивая, кто это, открыла дверь. Но этих людей она точно не знала. Первой в дом вошла женщина. Амалии показалось, что она была огромная как скала: в мужском широком овчинном полушубке и валенках. Ее сопровождали трое мужчин, тоже одетых по-зимнему. Двое из них держали в руках керосиновые фонари. Амалия разглядела на стекле клеймо в виде летучей мыши. Не каждый в селе мог себе позволить эти ветроустойчивые фитильные лампы, привезенные из Германии. Они имелись только у зажиточных односельчан. У Лейс тоже была одна, отец обычно брал ее с собой на рыбалку и охоту. Но Амалии в прошлом сентябре пришлось ее обменять на мешок початков кукурузы.

Женщина стряхнула с плеч и воротника снег, который непрерывно валил с утра и, осматриваясь, молча прошла мимо Амалии к столу, где в недоумении застыли трое Лейс. Затем, так же ничего не объясняя, она прошла в родительскую спальню. Амалия видела в проеме двери, как та аккуратно и даже нежно погладила стоящую там колыбель. Потом нежданная гостья заглянула в детскую и напоследок в третью комнату, где раньше спали бабушки. Вернувшись в гостиную, женщина сбросила с себя полушубок на стоящую под окном лавку. Все увидали ее огромный живот.

“Беременна”, – догадалась Амалия, да и ее сестры, наверное, тоже.

– Вы тут вчетвером живете? – спросила будущая мать старшую из Лейс.

Амалия лишь молча кивнула.

– Вещи собираем и освобождаем дом, – немного поразмыслив, добавила, – теперь он наш.

– Почему это наш дом стал вашим? – на плохом русском спросила Амалия, не готовая к такой наглости и не желающая верить в то, что это сейчас происходит с ней на самом деле.

– Здесь теперь будет управление колхоза.

– Подождите, что значит колхоза? А куда нам деваться?

– А это уже не наша проблема. Так что давай, собирайте вещички и проваливайте отсюда.

Широко расставив ноги, женщина устало уселась на стул, где еще недавно сидела Амалия. Взглянув лишь краем глаза на лежащие на столе рисунки Мартина, она небрежно смахнула их на пол. Простой карандаш укатился к ногам стоящих у двери непрошеных гостей. Один из мужчин поднял его. Мартин подбежал к тому и попытался вырвать свой карандаш.

– Отдай! – слабым голосом скорее попросил, чем требовал мальчик.

Вместо этого верзила дал ребенку подзатыльник, а карандаш положил себе в карман.

Амалия поспешила прижать Мартина к себе. Сестры молча переглядывались, оценивая ситуацию. Старшая сестра перевела на немецкий, что от них требуют эти люди. Конечно же, нужно было сопротивляться. Худая, высокая Амалия не боялась и подраться. Да и сестры давно уже были не подростками: двадцать один год и девятнадцать. Но девушки хорошо понимали, что силы не равны. Против трех вооруженных мужиков не попрешь. А громкоголосая беременная баба, казалось, по весу была тяжелее всей семьи Лейс. Против этого люда ни силой, ни словами им свой дом уже не отстоять.

– Wir müssen gehen, – разведя руками, Амалия печально произнесла в сторону домочадцев.

– Нам нужно идти, – с оттенком горечи повторила она по-русски, словно пытаясь найти в этом больше решимости.

– Так, что встали-то? – громко обратилась новая хозяйка дома к пришедшим с ней мужчинам. – Давайте заносите наше добро. И чтобы к утру на доме плакаты повесили. Завтра начнем записывать крестьян в колхоз.

Одевшись, Амалия оглянулась. Брать им с собой нечего было. Все, что у них еще имелось, было надето сейчас на них. В сундуках и на полках шаром покати. Единственным богатством оказалась ручная швейная машинка. Переносная ручка отломалась, поэтому пришлось машинку в картофельный мешок засунуть. Мартин помогал при этом Амалии, а та молилась:

– Лишь бы ее не отобрали!

Сестры, каждая для себя собирали в полотенце котомки.

– Давай, давай, пошевеливайтесь! – торопила их беременная командирша.

– Вы же сами скоро мамой будете, – вдруг решила надавить на жалость Амалия, – куда же нам деваться? На улице мороз еще какой! Даже если мы в амбаре или хлеву укроемся, то к утру на смерть замерзнем.

– В каком еще амбаре? – подбоченилась женщина. – Там будет наш склад, а в хлеву колхозная конюшня. Идите вон к соседям жить. Что у вас знакомых нет? Поди приютят.

– Да кто приютит? – умоляюще сложила ладони Амалия. – Все голодают, а нас четыре лишних рта.

– Я же тебе, девочка, уже объяснила. Это меня не волнует. У меня приказ, новая установка партии по созданию колхоза. Твой дом нам лучше всего подходит. Не могу же я в лачуге создавать штаб социалистического будущего вашей деревни.

– Может, хотя бы за печкой позволите нам приютиться? Мы занавеску повесим. Нас никто не услышит и не увидит.

– Еще чего не хватало, чтобы вы у меня под ногами здесь бегали. Пошли вон отсюда!

– Да, вот он оказывается какой социализм, – сквозь слезы рассудила Амалия, взвалила на плечо мешок и, выходя на мороз, добавила, – светлое будущее бездомных сирот.

Уже на улице, оглядываясь по сторонам и все глубже закутываясь от холодного ветра в воротник, ее осенила мысль. Амалия вспомнила о погребе, который когда-то спасал их от пуль.

По глубокому снегу через огород семья Лейс гуськом поспешила на берег Волги. В винном погребе стояла сносная температура. Готовить пищу им было не из чего, поэтому и в этом плане можно было обойтись без печки. Но здесь чувствовалась сырость, и Амалия пожалела, что не прихватила с собой отцовский овечий тулуп, который всегда висел у них за печкой. Он бы им здесь очень пригодился.

Дав указание сестрам, собирать из деревянных ящиков топчан, набравшись смелости, Амалия одна снова вернулась в родительский дом.

Не обращая внимания на рассевшихся за столом четырех незваных грабителей, Амалия молча прошла к печи и сняла висевший там тулуп. Новая хозяйка дома даже оробела от такой девичьей храбрости, но внешне вида не подала. Молчали и ее соратники.

Нахлобучив поверх пальто тулуп, Амалия на минуту задумалась. Она явно вспомнила о чем-то очень важном. С трудом протиснувшись между печкой и стулом, на котором сидела беременная женщина, старшая Лейс вытащила из родительской спальни детскую колыбель.

– Стоять! – не поднимаясь, стукнув кулаком по столу, заорала командирша, а один из мужчин вскочил и загородил девушке путь.

Готовая на все, Амалия схватила со стола чайник с кипятком, подняла и злобно крикнула:

– Щас ошпарю!

И уже обращаясь к беременной зашипела, четко и медленно выговаривая каждое слово:

– Люлька заколдована. Она уже второй век в нашей семье. Не советую класть туда чужого ребенка.

Мужчина, оставаясь стоять перед Амалией с распростертыми руками, вопросительно посмотрел в сторону своей начальницы.

– Да пусть забирает, – тяжело вздохнула и, поглаживая свой живот, произнесла будущая мать, – ну их к черту, этих немцев!

Амалия, не выпуская из рук чайник и таща за собой семейную реликвию, гордо вышла из дома и так хлопнула за собой дверью, что от неожиданности новая хозяйка даже подпрыгнула на стуле.

– Ух, какая боевая! – почесывая себе грудь, произнес ей вслед один, самый разухабистый комсомолец. – Горячая, должно быть.

Он как бы невзначай посмотрел в окно, проследив, в какую сторону направилась Амалия, оставляя за собой тянувшиеся по снегу следы от колыбели.

Поздно ночью, семья Лейс проснулась в подвале от громкого стука в дверь. Пьяные комсомольцы нашли их там.

– Открывайте, суки! – орали они наперебой, ломясь в дверь.

В тот же момент раздался выстрел и зычный голос их командирши перекричал трех мужиков:

– А ну пошли отсюда! Быстро в избу!

По удаляющимся звукам скрипящего хруста снега под ногами можно было догадаться, что мужчины послушались начальницу. Громко посетовав на кобелей, женщина тоже удалилась. За дверью стало тихо, но из Лейсов в эту ночь уже никто не смог уснуть. Еще теснее прижавшись друг к другу, они молили, чтобы скорее настал рассвет.

Им надо было бежать отсюда. Они понимали, что в этот раз их спасла эта женщина, но рано или поздно похотливые мужики снова попытаются достичь желаемого. Но никто из сестер не знал, куда им податься. На следующий день они нашли на берегу Волги и притащили в подвал толстое бревно, чтобы подпирать и так массивную дверь. Прихватили с собой и вооружились увесистыми поленьями.

Так, стараясь быть незамеченными, они прожили в подвале с горем пополам неделю, постоянно запирая за собой дверь.

А боялись они не зря. В один из вечеров – только начало темнеть – в очередной раз пьяные комсомольцы попытались ворваться в убежище. Грубый стук, перемежавшийся с пьяным хохотом и угрозами, разрывал тишину. И вновь их спасла беременная председательша.

Разогнав мужиков, она постучала в дверь.

– Открывайте! – хрипло крикнула она, тяжело дыша от возмущения и, возможно, усталости.

Амалия повиновалась.

– Знаете, красавицы мои, – начала женщина с порога, прижимая обеими руками огромный живот, – я тут не намерена вас больше караулить и защищать от этих кобелей. У меня своих забот хватает. Так что с глаз моих долой. Да побыстрей.

Убеждать их не пришлось. Семья Лейс за секунды собрала свои скромные пожитки и вышла из подвала.

На пороге Амалия остановилась и, оглянувшись, вручила председательше большой ключ от замка.

– Вот и ладненько! – недолго думая, пробормотала та, поворачивая ключ в руках. – Я здесь особо лихих и пьяных запирать буду.

Председательша в последний раз взглянула на детей и беременную Амалию, тихо добавив:

– А вам удачи. Живите, как знаете, но тут вас больше быть не должно…

Так в колхозе появилась тюрьма. Теперь пьяные комсомольцы, которые ранее наводили страх на всех, рисковали оказаться запертыми в подвале за свои выходки. Однако первым, кто будет заключен туда, окажется пастор недавно разрушенной лютеранской церкви. Его арест был воспринят как очередной удар по религиозной общине.

Католический же священник, предчувствуя опасность, успеет сбежать. Он покинет село тайно, под покровом ночи, и пересечет границу, чтобы найти убежище в Пруссии. Весть о его побеге быстро разнеслась по селу, оставляя за собой смесь облегчения и отчаяния среди тех, кто еще надеялся сохранить веру в эти тяжелые времена.

Вновь оказавшись без крыши над головой, поздно вечером остатки когда-то большой семьи Лейс сидели на берегу замерзшей Волги. Мороз был лютый, но отступать было некуда. Мария, Эмилия и Мартин, стараясь согреться, тесно прижались друг к другу под отцовским тулупом. Амалии под этим укрытием места не хватило. Она сидела немного в стороне, держа руки на краю колыбели, которую удалось забрать из дома.