Истории для кино

– Я уже размешала сахар. Ты же был на курсовых спектаклях и говорил, что Дита одаренная.

– Да, одаренная! Значит – сама пробьется!

Вдруг появляется мама Малка и, как будто она давно участвует в разговоре, гневается:

– Лёдя, я не могу взять в голову: или у тебя десять детей?

Утесов изумленно смотрит на маму. Елена с трудом прячет улыбку.

Конечно, Утесов взял Диту в свой оркестр. Ну, не совсем взял, а пока что – на стажировку, посмотреть, что получится. В репетиционном зале отец наблюдает, как дочь поет легкую прозрачную песенку «Снежок»:

Нынче город такой хороший,Словно вымыт добела.Ночью выпала пороша,Все дорожки замела…

Утесов останавливает оркестр, поправляет жесты дочери, корректирует манеру исполнения, объясняя, что Дита должна видеть этот снежок, тогда ее глазки сразу засияют, а щечки сами зарумянятся… Утесов дает отмашку оркестру, оркестр снова играет, Дита поет:

И шумят, хрустят бульварыИ бегут за парой пары.Милый друг, друг-дружок,Замечательный снежок.

Утесов глядит на поющую дочку с нежностью, но все равно опять останавливает песню: ну, посмотри, вот же он, вот он – снежок… Он выразительно протягивает руки вперед в своей обычной манере, Дита повторяет за ним, но то, что годится отцу, вовсе не подходит дочери. Она ищет свой стиль, свои движения – раз, еще раз, еще… Наконец Утесов доволен:

– Уже лучше! Но ты слишком много думаешь о вокале…

– Конечно, думаю, а как же?

– Да так! Не думай о нем вообще. Что такое вокал? Всего лишь – инструмент. А что такое песня? – Он показывает рукой на свое сердце. – Вот что такое песня!

На глазах Диты вдруг появляются слезы.

– У меня не получится…

– Получится, обязательно получится! С начала!

Он целует дочку в лоб, Дита утирает слезы и улыбается. Утесов взмахивает рукой. Оркестр вступает. Дита поет. И у нее получается все лучше и лучше.

А с деревьев снег валился —Серебристый порошок,Налипал на рукавицыНа дубленый кожушок.

Утесов, наконец, улыбается и, не останавливая оркестр, кричит:

– Ну вот же ж! Вот!

Но это еще не все, надо еще подобрать Дите концертный костюм. Утесову все не нравится: то юбка слишком коротка, то платье недостаточно пышно, то декольте чересчур глубоко…

Наконец все хлопоты позади. Очаровательная и уверенная, Эдит Утесова впервые поет на сцене. Отец дирижирует оркестром в своей свободной манере – подмигивая оркестрантам, посылая привет публике и ободряюще кивая дочери.

А финал песни отец и дочь неожиданно поют вместе:

Милый друг,Милый друг!Друг-дружок,Друг-дружок!Замечательный снежок!

Утесов протягивает счастливой Дите руку и они вместе кланяются зрителям, радостно встречающим аплодисментами рождение новой певицы.

Но в стране далеко не все было так радостно. В 1936 году умер Максим Горький. Поползли слухи, что умер он не сам по себе, а постарались врачи-отравители. И вообще, после злодейского убийства Кирова враги народа никак не унимались. А ведь только что усопший или убиенный пролетарский писатель утверждал: «Если враг не сдается, его уничтожают!» Товарищ Сталин поручил ответственное дело уничтожения врагов генеральному комиссару госбезопасности наркому внутренних дел Генриху Ягоде. Товарищ Ягода уничтожил врагов изрядно, но товарищ Сталин, видимо, посчитал, что маловато. И он сделал Ягоду простым наркомом связи, после чего расстрелял. А на его место назначил генерального комиссара госбезопасности наркома внутренних дел Николая Ежова.

В Дубовом зале Центрального Дома литераторов прощаются с писателем Ильей Ильфом. Из вестибюля в зал тянется печальная череда коллег и друзей. Распорядитель с красно-черной повязкой на рукаве тактично, но настоятельно поторапливает всех, просит не задерживаться.

Утесов идет вслед за Бабелем. Они кладут цветы к гробу, несколько секунд стоят, глядя на своего земляка, и выходят в фойе. Бабель с мрачным вздохом замечает, что московский климат становится как-то вреден для одесситов. Лёдя возражает, что времена все-таки меняются и этого нельзя не заметить. Мне бы твой оптимизм, снова вздыхает Бабель.

В углу, в стороне от всех, стоит Николай Эрдман, неожиданным счастливым образом вернувшийся из лагерей. Он очень изменился, не вспоминает о пережитом и решительно пресекает любые попытки заговорить на эту тему. Прежде очень веселый и общительный, сейчас он одиноко и молчаливо курит, часто и глубоко затягиваясь.

Утесов негромко говорит Бабелю, что его оптимизм не беспочвенный: вот, например, Эрдман вернулся и даже пишет новую комедию. Бабель молчит. Утесов упорствует: опять же Ягоду разоблачили, теперь Ежов наведет порядок.

Бабель, наконец, оживляется:

– Вообще-то Николай Иванович – интеллигентный человек.

– Какой Николай Иванович?

– Да Ежов же. Кстати, он про тебя спрашивал…

– У кого он спрашивал? Где? – напрягается Утесов.

– У меня. Я вхож в его дом.

Утесов удивленно смотрит на Бабеля. Бабель объясняет, что не он один вхож в дом Ежова – новый нарком вообще привечает интеллигенцию, устраивает у себя вечера для творцов, вот и Утесова просил пригласить.

– Минуй нас пуще всех печалей и барский гнев, и барская любовь! – смеется Утесов.

Но Бабель говорит весьма серьезно:

– Любовь-то, может, и минует, а гнев… Знаешь, один раз позовет, другой, но потом задумается: а чего это товарищ Утесов меня игнорирует?

За столом в доме наркома НКВД Николая Ивановича Ежова собрались прекрасные – все как одна – женщины и очень известные мужчины, среди которых Бабель, Утесов и Михоэлс – великий актер, главный режиссер ГОСЕТа, Государственного еврейского театра.

Утесов здесь впервые, поэтому несколько скован и молчалив. А остальные гости ведут себя вполне свободно. Малорослый Ежов – почти карлик – встает из-за стола и визуально оказывается ниже, чем когда он сидел. Но малый рост ничуть не мешает наркому провозгласить большой тост за всеобщего вождя и учителя – дорогого и любимого товарища Сталина. Гости с искренним энтузиазмом кричат: «Ура-а-а!». Все встают, чокаются. К Утесову тянется с фужером шампанского очаровательная раскосая девушка. И он, конечно, идет ей навстречу со своим бокалом. Все выпивают, усаживаются, принимаются закусывать.

Только молодой человек во френче, с белозубой улыбкой и ясным взглядом, не садится, а вновь поднимает бокал, предлагая очередной тост – за карающий меч для врагов советской страны, народного комиссара НКВД, верного сталинца Николая Ивановича Ежова. Нарком скромно взмахивает маленькой ручкой: мол, ни к чему это. Но, конечно же, все опять встают, опять чокаются. И опять фужер раскосой очаровашки встречается с бокалом Утесова, и под хрустальный звон она успевает представиться:

– Зоя…

– Леонид… Утесов.

– Ну, это же очевидно! – Зоя смеется, и смех у нее тоже какой-то хрустальный.

Все выпивают и закусывают, и Ежов гостеприимно поощряет их к этому, предлагая кушать побольше и вообще чувствовать себя как дома. Михоэлс продолжает речь Ежова репризой: мол, чувствуя себя как дома, не забывайте, что вы в гостях. Все понимающе смеются. И Ежов добродушно улыбается:

– А расскажите-ка, Соломон Михайлович, что готовит для советских зрителей ваш Еврейский театр?

– Ставим «Короля Лира», Николай Иванович.

– А что, Шекспир тоже был евреем? – интересуется дама с лисой на шее.

Ежов заступается за Шекспира:

– Что вы, конечно, нет! Но Еврейский театр вовсе не обязан ограничиваться еврейскими авторами.

– Конечно, – соглашается Михоэлс, – мы ведь не в культурном гетто.

Ясноглазый молодой человек прищуривается:

– Да, товарищ Михоэлс, вы не в гетто, вы прямо-таки везде!

Михоэлс делает вид, что не понимает, о чем речь:

– Да, мы везде, где нужны нашей стране.

Но ясноглазый не унимается:

– Нашей стране нужны и рабочие на Дальнем Востоке, и колхозники в Узбекистане, и строители в Сибири…

Бабель пытается смягчить ситуацию улыбкой:

– Не знаю, вышел ли бы из меня хороший строитель.

– Я – пока – тоже этого не знаю, – серьезно отвечает ясноглазый.

Ежов внимательно слушает, но не вмешивается в разговор. Зато вмешивается раскосая Зоя. Она капризно обрывает ясноглазого:

– Виктор, хватит серьезничать! Дамы скучают!

Бабель, радуясь возможности сменить тему, вскакивает с бокалом:

– Выпьем за наших прекрасных, самых прекрасных в мире дам!

– Мужчины пьют стоя! – напоминает дама с лисой на шее.

Мужчины покорно встают, чокаются с женщинами. На это раз фужер и бокал Зои и Утесова не просто сходятся, а задерживаются на миг. Острый глаз Ежова фиксирует это.

– Я думаю, что главный подарок женщинам сделает товарищ Утесов!

– Какой… подарок? – слегка теряется Утесов.

– Ну конечно – вашу замечательную песню. Из вашего прекрасного фильма.

Утесов облегченно улыбается. А Ежов приказывает:

– Виктор, помоги Леониду Осиповичу!

Ясноглазый молодой человек неожиданно оказывается еще и пианистом. Он садится к роялю, играет, а Утесов поет ставшую уже невероятно популярной в народе песню из «Веселых ребят»:

Как много девушек хороших,Как много ласковых имен,Но лишь одно из них тревожит,Унося покой и сон, когда влюблен!Сердце, тебе не хочется покоя,Сердце, как хорошо на свете жить,Сердце, как хорошо, что ты такое,Спасибо, сердце, что ты умеешь так любить!

Все с удовольствием слушают. Дамы, естественно, вообще млеют. Зоя пересаживается поближе к Утесову.

Любовь нечаянно нагрянет,Когда ее совсем не ждешь.И каждый вечер сразу станетТак удивительно хорош, и ты поешь…

В конце вечеринки Утесов одевается в прихожей. Появляется Зоя и, выжидающе глядя на Утесова, тянется к своему плащу. Он, наконец, соображает и подает ей плащ. Зоя улыбается:

– Если вы так любезны, можете еще и проводите меня, я недалеко живу.

Они выходят на вечернюю улицу, и Зоя задает прямой вопрос:

– Вас, наверное, удивляет моя стремительность в развитии отношений?

– Нет, что вы…

– Удивляет, удивляет, не отпирайтесь! Просто когда всю жизнь проводишь у балетного станка, поневоле спешить, чтобы еще хоть что-то успеть.

– Так вы балерина? В каком театре?

– Угадайте, это несложно. Николай Иванович собирает у себя только лучших. Если певец, то – Утесов, если балерина, то…

– Большой театр?

– Догадливый!

Зоя останавливается у подъезда:

– Вот я и дома. Спасибо за прогулку!

Она входит в подъезд. Утесов следует за ней, но Зоя интересуется неожиданно ледяным тоном:

– Вам что-нибудь нужно в моем доме?

– Нет, но мне показалось…

– Вам показалось! – отрезает Зоя. – Спокойной ночи!

Репетиционный зал утесовского оркестра. В зале только Утесов и Тромбонист. Утесов смущенно крутит пуговицу на пиджаке Тромбониста и как-то невнятно сообщает, что он почему-то чувствует, что в их новой программе не хватает песни… Тромбонист заверяет, что песен у них предостаточно, и освобождает свою пуговицу из пальцев шефа. Утесов прячет руки за спину, но упрямо продолжает, что песни, конечно, есть, однако хочется какую-то особую, как бы народную, вроде «Раскинулось море широко»… Тромбонист не выдерживает:

– Что ты темнишь? Нужна песня – закажи Дунаевскому!

– Да нет, понимаешь… Музыка уже есть.

– Чья?

Утесов опять берется за пуговицу Тромбониста, но тут же отдергивает руку и смущенно признается, что сегодня ночью он сам сочинил музыку. Тромбонист ставит однозначный диагноз:

– Влюбился!

– Да не в том дело, – уклоняется Утесов. – Я знаю, ты пишешь стихи, причем хорошие…

– Подожди, ты хочешь, чтобы два непрофессионала написали песню?

– А что такое – непрофессионалы? Это просто народ.

– Ну, допустим, мы напишем. А в Главлите скажут: вы, товарищ Утесов, поете – так вот и пойте, а вы, товарищ Фрадкин, на своем тромбоне играйте!

– Первый раз вижу тупого еврея! Мы же им про нас ничего не скажем, мы же им скажем: песня народная.

Тромбонист задумывается.

У служебного входа Большого театра стоит Утесов с букетом. Из двери выходит Зоя и удивляется:

– Добрый день! А вы как тут…

– Знаете, что я из-за вас сделал? Я побывал в Большом театре!

– А когда вы были здесь последний раз?

– Последний раз – никогда! – Утесов вручает Зое букет. – Можно, я вас провожу?

– Попробуйте…

Они идут по улице.

– Ну, и как вам «Лебединое»?

– Озеро? Красиво! Только что-то я вас на берегу не разглядел…

– А! – смеется Зоя. – Я там пятым лебедем во втором ряду.

– С такой неземной красотой? А если я вам предложу первый ряд?

– Первый ряд уже занят.

– Но у меня – свободен. Я в новую программу ввожу танцевальные номера. Пойдете ко мне?

Зоя, нюхая цветы, коротко размышляет и коротко отвечает:

– Нет.

– Почему?

Зоя снова нюхает цветы и дает более пространный ответ:

– Пять лет назад я окончила училище и танцевала только маленьких лебедей. Потом – большой лебедь в шестом ряду. Теперь – до второго дотанцевала. Все-таки это – Большой театр, а ваш оркестр…

– Что – мой оркестр? – настораживается Утесов.

– Не обижайтесь, я не хотела сказать ничего дурного.

– Я тоже не хотел ничего дурного вам предложить. Просто если бы мы с вами работали, мы были бы как-то ближе…

Зоя резко поворачивается к нему, отбрасывает букет, обнимает Утесова и целует в губы. Прохожие, поглядывая с любопытством, обходят целующуюся парочку. Зоя отпускает Утесова и смеется:

– Ну? Так мы достаточно близки?

И не дожидаясь ответа обескураженного Утесова, убегает по улице, не оглядываясь и весело помахивая сумочкой. Какая-то угрюмая тетка поднимает брошенный Зоей букет.

– Гражданин, это вы обронили?

– Нет – вы!

Утесов шагает в противоположную от Зои сторону. Тетка стоит с букетом и уже не кажется такой угрюмой.

Художественный совет – несколько скучных мужчин и одна седая женщина – сидят за столом с красной скатертью. Они должны принять или отклонить песню, которую сочинили Утесов с Тромбонистом, но выдают за народную.

Тромбонист садится к роялю. Утесов поет:

Спустилась ночь над бурным Черным морем,И за кормой бежит за валом вал.С бывалым моряком в ночном дозореМатрос на вахте молодой стоял.«Скажи мне правду, ведь служил ты, дядя,На корабле, что воевал с царем?»«Служил, сынок…» – «Скажи же, бога ради,Как красный флаг вы подняли на нем?»

Завершив эту довольно длинную революционную эпопею, Утесов и Тромбонист взволнованно ждут решения комиссии. Но комиссия молчит. Пока ее председатель не нарушает тишину:

– Значит, Леонид Осипович, вы говорите, что эту песню… как ее?..

– «Спустилась ночь над бурным Черным морем», – шустро подсказывает молодой член комиссии.

– Да, над бурным морем… Так вы утверждаете, что эту песню прислал вам старый матрос, участник революции девятьсот пятого года?

– Совершенно верно, – подтверждает Утесов. – Он пишет, что эта песня помогала им в борьбе, поднимала революционный дух!

– И он… этот матрос… даже не знает, кто сочинил песню? – спрашивает седая женщина.

– К огромному сожалению! – фальшиво огорчается Утесов. – Матрос полагает, что эта песня – народная.

Комиссия еще некоторое время молчит. Утесов и Тромбонист напряженно ждут. Наконец, председатель ударяет кулаком по столу. Утесов и Тромбонист замирают в ожидании жуткого разноса. Но председатель вопрошает громовым голосом:

– Почему? Ну почему?!

Утесов не понимает вопроса, но на всякий случай дает ответ:

– Не знаю.

– Вот и я не знаю! – громыхает председатель. – Почему простой народ может сочинять замечательные песни, а профессионалы – композиторы и поэты – не могут?!

Утесов и Тромбонист облегченно переводят дух. А председатель даже выходит из-за стола и пожимает руку Утесову, благодаря его за неустанный поиск шедевров народного творчества. После короткого раздумья председатель пожимает и руку Тромбонисту, тоже с благодарностью и надеждой, что это произведение украсит новую программу оркестра.

Новая программа «Теа-джаза» называется «Два корабля». Утесов – в матросском бушлате и бескозырке – исполняет «народную» песню «Спустилась ночь над бурным Черным морем». Притихший зал слушает взволнованно.

В первом ряду сидит начальник всей культуры Керженцев и сопровождающие его лица. Лица эти какие-то одинаковые и в совершенно одинаковых френчах. Утесов завершает песню. Зал аплодирует. Утесов раскланивается очень коротко, потому что спешит за кулисы – переодеваться.

А тем временем паузу заполняют оркестранты. Ударник командует:

– Боцман, отдать швартовы!

– А шо это такое – швартовы? – интересуется Тромбонист.

– Да это те веревки, шо мы свистнули у Мариуполе! – поясняет Скрипач.

Зал смеется. Керженцев морщится. А Трубач интересуется:

– И шо, вы хочете сказать, шо все пассажиры уже на борту?

Скрипач приставляет ко лбу ладонь лодочкой:

– Да нет, тут еще какая-то интересная личность чалится на пароход…

– Ой, сдается, я знаю эту личность! – заявляет Пианист.

И начинает на рояле вступление к номеру «Гоп со смыком». Появляется Утесов в новом обличье – дырявый тельник, мятая кепочка, в углу рта папироска. В характерной одесской манере он запевает:

Жил-был на Подоле Гоп со смыком.Славился своим басистым криком.Глотка была прездорова,И мычал он, как корова,А врагов имел мильон со смыком!

Зал встречает нехитрую песенку смехом и аплодисментами. Керженцев резко поднимается и уходит. Сопровождающие его лица следует за ним, не без некоторого сожаления оглядываясь на поющего Утесова. Он провожает уходящих огорченным взглядом, но не прекращает петь:

Гоп со смыком – это буду я!Вы, друзья, послушайте меня.Ремеслом избрал я кражу,Из тюрьмы я не вылажу,Исправдом тоскует без меня!

Потом, стоя за столом своего кабинета, Керженцев выдает руководящий нагоняй сидящему на краешке стула Утесову:

– Что вы пропагандируете? Какой-то бандитский репертуар! Вы же культурный человек, образованный… Хотя нет, у вас же нет образования.

Утесов сокрушенно признает:

– Два класса, три коридора.

– В общем, так! Отныне все эти ваши блатные песенки запрещены!

Утесов робко возражает:

– Знаете, народу нравится то, что я пою. А работники искусств делают все для народа…

– Не разводите демагогию! Вы отлично понимаете, о чем я говорю!

– Не понимаю…

– Да? Может, вы и не понимаете, почему режиссеру Александрову дали орден, а вам – фотоаппарат?

Это напоминание огорчает, но и заводит Утесова. Он наливается мрачным упрямством:

– Сдается мне, Платон Михайлович, что вы хоть и руководите эстрадой, но сами эстраду не любите.

Керженцев неожиданно признается:

– Не люблю. И что?

– А то, что Владимир Ильич эстраду любил.

– Да вам-то откуда это известно?

– В письмах Ленина есть воспоминания, как они с Надеждой Константиновной в Париже слушали шансонье Монтегюса, и ему очень нравилось…

– Товарищ Утесов, вы – не Монтегюс!

– Но и вы, товарищ Керженцев, – не Ленин!

Утесов вскакивает, они стоят, непримиримо глядя друг на друга. Потом Керженцев холодно усмехается и сообщает, что кто есть кто – это рассудит будущее. А в настоящем исполнение блатного репертуара Утесову категорически запрещено.

Все еще в мрачном настроении после разговора, Утесов быстро идет по улице. И, погруженный свои мысли, задевает плечом идущую навстречу Зою. Она потирает свое плечо, но улыбается:

– Какое неожиданное рандеву!

– Ох, извините, простите, ради бога!

– Ничего, приятно было повидаться! – Зоя посылает ему воздушный поцелуй и идет дальше.

– Зоя, подождите! Не бросайте меня сейчас… Пожалуйста!

Зоя оборачивается, смотрит в отчаянные глаза Утесова и пожимает плечами:

– Честно говоря, у меня нет опыта развлечения мрачных мужчин. Ну, не знаю… Вы давно были в парке культуры и отдыха?

– В парке? – теряется Утесов.

– Ясно, – смеется Зоя. – Последний раз тогда же, когда и в Большом театре – никогда!

Они идут по аллее парка Горького. Некоторые прохожие оглядываются на Утесова. Он недовольно ворчит:

– Кажется, мы выбрали не самое удачное место для прогулок…

– Ах да, вы же знаменитость, боитесь, что вас узнают!

– Нет, что вы… Просто ну чего так гулять… Хотите мороженого?

– Мороженое – балерине? Купите мне лучше шарик!

Утесов приобретает у продавца надувных шаров целую связку и вручает Зое. Она тут же отпускает их в небо и хлопает в ладоши, прыгая, как девчонка:

– Полетели, полетели! Я тоже хочу в небо! Помните Катерину из «Грозы» – «Почему люди не летают?»

– Ну, почему же не летают? Вон, пожалуйста… – Утесов указывает на лодки-качели, высоко взмывающие вверх и резко падающие вниз.

Он сказал это с усмешкой, но Зоя хватает его за руку и всерьез тащит его на качели. Они взлетают в небо, стоя на лодке, держась за ее тросы. Зоя в полном восторге. Утесова тоже захватывает полет, он раскачивает лодку все сильнее и сильнее. Вдруг Зоя перекрикивает ветер:

– Поцелуй меня!

Утесов, не размышляя ни секунды, с немалым трудом пробирается по летающей лодке к Зое, целует ее.

И вдруг замечает в соседней лодке Диту со жгучим черноусым красавцем. Утесов резко отстраняется от ничего не понимающей Зои. А Дита демонстративно отворачивается. Отец и дочь несутся в лодках навстречу друг другу, расходятся в воздухе и обратным ходом встречаются вновь…

Вечером в гримерке театра Утесов и Дита готовятся к представлению. Оба не говорят ни слова о дневном происшествии, оба подчеркнуто корректно просят передать грим или застегнуть бусы и вежливо благодарят за оказанную помощь. Дита встает из-за столика, подходит к зеркалу, поправляет платье и прическу. Утесов не выдерживает и становится между Дитой и зеркалом.

– Ну, виноват я! Виноват! Пойми, я – творческий человек, мне нужно вдохновение, у меня – эмоции!

– А у меня – мама, – тихо отвечает Дита.

– И у меня наша мама! Мама – это святое!

Дита презрительно усмехается. Утесов переходит от защиты к нападению:

– Между прочим, ты тоже не с мужем там была!

– Тебе известно, что мы не живем вместе.

– А с этим усатым франтиком ты живешь?

– Во-первых, он не франтик, а кинорежиссер. Альберт Генденштейн. А во‐вторых, мы скоро поженимся.

– Ну да, тебе что в кино сходить, что замуж! А мы с мамой вместе всю жизнь, потому что семья – это самое главное, самое ценное…

Утесов даже не замечает, как переходит с унизительной роли застуканного на месте преступления неверного мужа к пафосной позиции благородного защитника семейных устоев. Но Дита смотрит на отца весьма иронично, и под этим взглядом его пафос выдыхается.

Раздается тройной звонок, затем голос по радио:

– Леонид Осипович! Эдит Леонидовна! Просьба – на сцену!

Утесов не трогается с места.

– Диточка… Я хочу попросить…

– Успокойся, я маме ничего не скажу.

Он еще немного топчется на месте и говорит виновато:

– Я вас очень люблю. И маму, и тебя…

– Мы знаем, – грустно улыбается Дита.

Неизвестно, чувствовал ли себя Утесов, взлетая на качелях, летчиком, но безусловно именно летчики были героями того времени. Советские летчики ставили мировые рекорды авиации, совершали беспосадочные перелеты через Северный полюс в Америку, сбивали на гражданской войне в Испании немецкие мессершмитты, спасали экипажи затертых во льдах «Челюскина», потом «Седова»…

В Георгиевском зале Кремля дают банкет плюс концерт в честь отважных седовцев и отважных летчиков, спасших отважных седовцев. Во главе бесконечного стола – руководители партии, правительства и сами герои. А далее за столом – представители рабочего класса, колхозного крестьянства и трудовой интеллигенции. Представлены здесь и чиновники, среди которых недалеко от эстрады сидит Керженцев. А на эстраде Утесов с оркестром заканчивает свой фирменный номер – марш из «Веселых ребят»:

Зал аплодирует. Утесов произносит финальное слово, в котором призывает наших дорогих героев летать выше всех, быстрее всех, дальше всех, а также выражает надежду, что в этом полете они будут петь хорошие советские песни. Утесов уходит под гром аплодисментов.

А на эстраде появляется конферансье и объявляет непременный для всех правительственных концертов номер: «Стихи о советском паспорте» Владимира Владимировича Маяковского в исполнении народного артиста СССР Василия Ивановича Качалова.