Истории для кино

– Ну да – не Пушкин! Но фонограмма уже записана, и вы под нее уже снимались… Три дубля!

– Минутку, Григорий Васильевич, – негромко останавливает его редактор и поворачивается к артисту: – Что вы хотите сказать, Леонид Осипович?

Утесов вдруг крайне серьезнеет и, внятно выговаривая каждое слово, сообщает, что по чьей-то халатности в оптимистическую советскую песню, которая должна призывать наш народ к созидательному труду и трудовому веселью, вкрались сомнительные, нет, даже издевательские интонации. Редактор моментально делает стойку на угрожающие речевые штампы и решает, что вопрос этот очень серьезный и его следует так же серьезно обсудить.

Обсуждение происходит в беседке с участием редактора, Утесова, Александрова и Дунаевского. Утесов предлагает:

– Есть толковый парень Лебедев-Кумач. Он сделает хороший текст.

Редактор недоумевает:

– Лебедев… Кумач… Это что – дуэт? Надо платить двойную ставку?

– Да нет, это один человек – Василий Лебедев-Кумач, рабочий поэт.

– А где гарантии, что этот ваш поэт напишет что нужно? – спрашивает Александров.

– Я лично поработаю с ним над текстом…

– Может, вы лично и над сценарием поработаете? – заводится режиссер.

– А что, очень не мешало бы!

Редактор, как рефери, разводит Утесова и Александрова:

– Товарищи! Давайте не отвлекаться!

– Да в чем вообще проблема? – не успокаивается режиссер. – Такие слова, другие… В кино главное – игра актеров, мизансцены, монтаж…

Утесов прерывает Александрова:

– Мизансцены не оценят, монтаж забудут, а песню – я чувствую! – эту песню будет петь вся страна!

Молчавший до сих пор Дунаевский наконец подает голос:

– А мне вот какая идея только что в голову пришла… Давайте объявим конкурс.

– Какой конкурс? – уточняет редактор.

– Чтобы песня стала народной, пусть ее слова и сочинит сам народ, а не какой-то отдельный поэт… Народу мы обязаны доверять!

Александров выходит из себя:

– Устроим кружок «Умелые руки»? И оператора пригласим из народа, и – чего уж там – режиссера…

– Григорий Васильевич! – негромко осаживает его редактор. – Не следует умалять возможностей советского народа. Мысль Исаака Осиповича идеологически верна. Я сегодня же дам в «Комсомольскую правду» объявление о конкурсе на лучший текст песни.

Из беседки Утесов и Дунаевский возвращаются очень довольные.

– Ну, Дуня, что значит – композитор! Разыграл как по нотам!

– Но и ты – артист! Где ты, Лёдя, нахватался этих штампов – «песня призывает наш народ к созидательному труду и трудовому веселью»…

– Нет, артист – тоже ты! Как натурально: «Мне только что пришла в голову идея…»

– Два таких артиста, как ты и я, для страны – перебор! – смеется Дунаевский.

– Значит, я остаюсь тут на хозяйстве, а ты лети в Москву, сговаривайся с Василием… Пусть шлет стихи в «Комсомолку», а ты там подстрахуешь…

Эту комбинацию Утесов с Дунаевским задумали давно. Увидев начальный текст песни, Утесов пришел в ужас от всех этих «коров-бугаев», и попросил своего знакомого, никому не известного рабочего поэта Васю Лебедева-Кумача, написать что-нибудь более удобоваримое. Вася написал, Утесов пришел в восторг, показал текст Дунаевскому, тот тоже восхитился. Был придуман трюк с конкурсом в «Комсомолке», что они и проделали, а теперь оставалось только ждать результата.

Утреннее солнце встает над морем. На поляне стоит бык. Вся съемочная группа суетится вокруг него. А бык – огромный, могучий – стоит, не обращая внимания на кинематографистов, и озабочен лишь мухами, которых время от времени лупит хвостом.

Это готовится съемка будущей знаменитой сцены пьяного стада, где бык – главный фигурант. Оператор Нильсен руководит установкой камеры на рельсах. Утесов и сценарист Эрдман наблюдают со стороны, на террасе. Любовь Орлова – в платье домработницы Анюты, с забавно торчащими косичками и с веником в руке – готова вступить в сражение с быком. Александров сдвигает ковбойскую шляпу на затылок и дает отмашку:

– Мотор! Камера! Начали!

Девушка-помреж щелкает перед камерой хлопушкой и объявляет:

– Кадр тридцать второй, дубль десятый!

Александров командует:

– Бык ложится!

Но бык ложится и не думает. Стоит и лупит хвостом мух. И так как это уже не первый и даже не десятый дубль, Григорий Васильевич, похоже, трогается умом. Он подлетает к быку и орет ему прямо в морду:

– Слушай меня, скотина! Я – режиссер! И если я говорю: лечь, ты должен лечь! Должен, обязан, понятно?

Съемочная группа с молчаливым сочувствием наблюдает буйное помешательство режиссера. Впрочем, Александров уже приходит в себя и переходит к делу:

– Дрессировщик! Где дрессировщик?

Неспешно появляется тип в полосатой кепке. Александров сообщает ему, что на его тупое животное угрохали пленки больше, чем на героиню, а ведь он обещал, что бык выпьет полведра водки и уснет. Дрессировщик задумывается и вяло предполагает, что, наверное, нужно еще полведра. Александров яростно заявляет, что от этого быка и от этого дрессировщика он сейчас же, немедленно, вот прямо тут на этом месте сойдет с ума.

Режиссера успокаивает артистка Орлова:

– Гришенька, не волнуйтесь!

– Я не могу не волноваться, Любочка! – стонет режиссер.

На террасе Утесов язвительно говорит Эрдману:

– Режиссер давно лег под мадам, а бык под режиссера – не желает!

– Разумное животное, – усмехается Эрдман. – Но шутки шутками, а съемка не движется почти неделю…

– Меня больше волнует, что два месяца не движется дело с песней!

– Дуня не звонил?

– Я звонил ему сам. Конкурс в «Комсомолке» окончен, работает жюри, Дуня там интригует как может…

Возле Утесова, словно из ниоткуда, появляется рыжая гримерша Раиса и начинает причесывать его непокорный чуб:

– Ой, Леонид Осипович, у вас причесочка растрепалась! Сейчас наладим, сейчас уложим…

– Отстань ты с причесочкой! Еще неизвестно, дойдет ли съемка до меня… Видишь, тут самый главный – бык!

– Что вы, Леонид Осипович! Самый главный, самый лучший – вы!

– Ох, Раиса! – грозит ей пальцем Эрдман. – Гляди, к Леониду Осиповичу нынче жена приезжает.

Гримерша вспыхивает, возмущается:

– Николай Робертович! Как вы можете подумать…

– Не могу, не могу, – поднимает руки Эрдман.

Гримерша, тряхнув рыжей челкой, удаляется. А на террасу приходит Нильсен. Неразговорчивый, как все операторы, он молча достает папиросы, молча закуривает, молча затягивается и выпускает дым. Но вдруг ни с того ни с сего раздражается и заявляет, что у него нет больше сил выносить этот великосветский салон: все фальшиво улыбаются, сюсюкают – Гришенька, Любочка, – а тут же рядом его жена, ее муж… тьфу!

Действительно, на другой террасе сидят муж Любы Орловой, австрийский инженер, и жена Гриши Александрова, миловидная женщина в соломенной шляпке. К ней подбегает семилетний сын:

– Мама, пойдем на море!

– Дуглас, вот будет перерыв – тогда пойдем. А сейчас у папы съемка…

– У него не съемка – я видел, он просто на всех ругается.

– А это – подготовка к съемке, – объясняет мама.

– Но почему мы не можем на море без него?

– Потому, Дуглас, что папе нужна наша моральная поддержка.

Мальчик вздыхает и отходит. Австриец, муж Орловой, спрашивает с сильным акцентом:

– Очень странный имя… Дуглас… Это есть американский имя?

– О да! Гриша назвал его в честь Дугласа Фэрбенкса, – охотно поясняет жена Александрова. – Гриша большой поклонник американского кинематографа. Он работал в Америке с Эйзенштейном.

– Да-да… Он из моей… жена Люба… тоже сделать как… американский актрис.

– И Любочке очень идет быть блондинкой! Уверяю вас!

А съемочная группа опять бессильно топчется вокруг категорически не желающего укладываться быка. Александров кричит на дрессировщика:

– Ну, дали еще полведра водки! Ну, и что?

Дрессировщик флегматично предполагает:

– Наверно, еще надо дать…

– Хватит! А что-нибудь еще вы можете предложить?

– Могу. Научный метод.

– То есть?

– Дрессура. Вообще-то быки не очень поддаются… Но можно попробовать.

– Так пробуйте! Сколько это займет времени?

– Как пойдет… Месяца три-четыре…

– Какие три-четыре! Мне скоро картину сдавать!

Дрессировщик резонно объясняет:

– А быку все одно – сдавать вам картину, не сдавать…

Александров быстро ходит взад-вперед по площадке, потом резко останавливается:

– Сценаристы! Где сценаристы?

– Сценаристы! – суетятся помощники. – Где сценаристы? Сценаристов на площадку!

Появляется Эрдман:

– Я – за двоих. Масс лежит в соплях – перекупался…

– Хочу вам напомнить, товарищи сценаристы, что вы командированы сюда не купаться, а переписывать то, что вы написали!

– Зачем?

– А затем, что написанное вами снять невозможно!

– Ну, снять возможно все…

– Да? Тогда снимите! Сами написали – сами и расхлебывайте!

Эрдман кивает на быка и пустое ведро:

– А наш друг все уже расхлебал…

– Острите, да? – вскипает Александров. – Вы комедиограф, да? Прекратите ломать комедию и подумайте, что делать с быком!

Эрдман честно думает. И заявляет, что быка надо загипнотизировать. Режиссер предполагает, что сценарист над ним издевается. Эрдман успокаивает, что и не думал издеваться, а просто он видел на гостинице афишу: гастроли великого – так и написано: великого – гипнотизера, причем объявлены любые виды гипноза. Тогда режиссер заявляет, что сценарист просто не в своем уме. Эрдман опровергает и это предположение, заверяя, что он вполне в своем уме, так как еще не прибегал к услугам великого гипнотизера. Отчаявшийся режиссер уже готов на все, его лишь останавливает то обстоятельство, что кудесник работает с людьми, а не с животными. На это Эрдман заявляет, что Александров – большой оптимист, если видит существенную разницу между людьми и животными. Последний аргумент окончательно добивает режиссера, и он принимает решение: вы это предложили – вы это и осуществите, давайте сюда гипнотизера. Эрдман требует машину для поездки за волшебником. Режиссер приказывает подать машину сценаристу, а съемочной группе объявляет перерыв.

На площадке появляются муж Орловой и жена Александрова с сыном Дугласом.

– Люба, – говорит австриец, – пойдем… немножко… объедать.

– Нет-нет, мы с Григорием Васильевичем обсуждаем следующие сцены. А ты обедай, меня не жди.

– Нам тебя тоже не ждать? – спрашивает жена у Александрова.

– Да-да, Любовь Петровна права: у всех – перерыв, а у нас с ней – творческий поиск!

Утесов на террасе горячится и тихо матерится: сколько времени идет коту… в смысле быку под хвост. Гримерша Раиса умоляет Леонида Осиповича не волноваться, потому что от этого у него портится прическа. Да что – прическа, стонет Утесов, вся жизнь его портится из-за тупого быка. Но рыжая влюбленная Раиса убежденно заявляет, что быки приходят и уходят, а гений Леонида Осиповича в кино остается. Утесов оторопело смотрит на Раису – даже он не силах ответить на этот бред.

Из-за поворота дороги к площадке приближается машина. Утесов встает:

Наверно, Леночка едет…

Он спрыгивает с террасы и спешит навстречу машине.

Гримерша Раиса горестно смотрит ему вслед.

Но из машины выходит вовсе не Лена, а Бабель. Он подает руку выпархивающей вслед за ним симпатичной молодой женщине. Утесов и Бабель обнимаются.

– Привет, старик! Знакомься, это – Тоня. По фамилии – Пирожкова.

– Очень, очень приятно! – Утесов целует ручку женщине и снизу одобрительно подмигивает Бабелю.

– А мы тут с Тоней отдыхаем в санатории Дзержинского, ехали мимо – видим, кино…

– Такова жизнь, – печалится Утесов, – кто-то у моря под солнцем отдыхает, а кто-то пашет как проклятый!

– Охота пуще неволи, – смеется Бабель. – А что ты так шустрил к машине? Торопился торжественно нас встретить?

– Размечтался! Нет, я жду Лену.

– С Дитой?

– Дите не до нас – у нее медовый месяц!

– Вышла замуж? Поздравляю!

– Лучше пособолезнуй. Ей еще нет девятнадцати. Только поступила в Щукинское училище – и на тебе!

– А кто муж? – живо интересуется Аня.

– Некто Тобиаш – диктор на радио.

– А-а, известный московский красавец!

К ним приближаются Александров и Орлова. Режиссер бережно ведет актрису под ручку, они воркуют о чем-то, вполне возможно, что и о работе, потому что в руках Любочки раскрытый сценарий. Но, несмотря на занятость творческим процессом, Орлова замечает Бабеля и тащит Александрова к гостям, очаровательно улыбается им:

– Добрый день! Леонид, познакомьте же нас!

Утесов говорит с напускным равнодушием:

– Ну, это писатель, может, слышали – Бабель. И Тоня. Пирожкова.

– Очень приятно! – хором восклицают режиссер и актриса.

Утесов переходит на возвышенный тон:

– А это – великий режиссер Григорий Васильевич Александров! Почти Эйзенштейн! И не менее великая актриса Любовь Петровна Орлова! Звезда! Восходящая! Даже – взлетающая!

Орлова, уловив издевку, обиженно хлопает глазками. Александров пытается сменить тему:

– Как продвигается ваш фильм про Беню Крика с моим учителем – Сергеем Эйзенштейном?

– Да никак не продвигается, – машет рукой Бабель. – Я бы даже сказал, задвигается – все глубже и глубже!

Понимая, что и эта тема заводит в тупик, Александров быстренько сворачивает беседу:

– Ну, надеюсь, увидимся за ужином. А сейчас – извините, нам с Любочкой необходимо репетировать…

Орлова демонстративно берет режиссера под руку:

– Да, пойдемте, Гришенька!

Они уходят. Утесов кривляется им вслед:

– Ах, Гришенька, ох, Любочка, нам нужно репетировать!

– Что вы злитесь, как мальчишка? – улыбается Тоня. – Обычное дело: у режиссера с актрисой – роман.

– Да хоть сто романов! – восклицает Утесов. – И пусть репетируют хоть до упаду! Но мадам съедает всю мою пленку!

– Как… съедает?

– С аппетитом!

Утесов изливает Бабелю и Тоне всю свою израненную несправедливостью душу. Оказывается, сценарий, написанный под впечатлением программы «Музыкальный магазин» специально для Утесова, был про пастуха Костю, который становится звездой эстрады. А режиссер под впечатлением любовного романа с актрисой снимает кино про домработницу Анюту, которая становится еще большей звездой. А две звезды в одном фильме – это уже чересчур.

Пирожкова дружески треплет соломенный чуб Утесова:

– Бедный юноша!

Но тут же рядом материализуется гримерша Раиса:

– Не трогать! Не сметь прикасаться к артисту!

Тоня испуганно шарахается. Раиса запускает металлическую расческу в кудри Утесова. А он видит, что вдали на дороге появилась новая машина.

– Ну, вот и Леночка!

Отмахнувшись от гримерши, как от мухи, Утесов спешит навстречу машине. Бабель и Тоня идут за ним. Раиса вновь застывает со скорбным лицом. Утесов на ходу предлагает друзьям устроить вечером банкет по случаю приезда жены. Бабель оглядывается на скорбную Раису и выражает опасение, что вместо банкета будет коррида. Да ну, беспечно заявляет Утесов, Леночка ко всему привыкла.

Но из машины опять появляется вовсе не Лена, а Эрдман. И с ним – маленький человечек с большим носом в смокинге с бабочкой. Эрдман с театральным поклоном представляет любимца публики великого гипнотизера Мартинелли.

И снова на площадке все собрались вокруг быка. А перед ним застыл с решимостью тореадора гипнотизер. Сам он неподвижен, но руки его совершают замысловатые пассы перед бычьей мордой. Бык смотрит на человека с любопытством. Гипнотизер работает на пределе: все мускулы лица его напряжены, на шее вздулись жилы, на лбу выступили капельки пота.

Съемочная группа, затаив дыхание, наблюдает за развитием событий. Наконец, гипнотизер с протяжным свистом выпускает воздух из чахлой груди и бессильно роняет руки. Вся группа тоже дружно и разочарованно выдыхает.

А бык продолжает стоять и смотреть с любопытством.

Гипнотизер опять вскидывает руки и предупреждает, что сейчас он вынужден будет применить чрезвычайное средство – заветный индийский камень «Агасфер». Он достает из-за пазухи рубиновый самоцвет – размером с небольшой булыжник – на серебряной цепочке. Все уважительно ахают при виде заветного камня. Гипнотизер начинает мерно раскачивать самоцвет на цепочке, бормоча таинственные заклинания. У наблюдающей за этим гримерши Раисы медленно закатываются глаза. По лицу гипнотизера похоже, что он и сам уходит куда-то в астрал.

А бык себе равнодушно стоит и мерно отмахивается хвостом от мух.

Булыжник на цепочке все увеличивает амплитуду, заклинания переходят в невнятное бормотание, еще секунда – и гипнотизер валится наземь без чувств. К нему бросаются ассистенты, уносят в тень, обмахивают газетой. Александров шлепается в кресло с надписью на спинке «режиссер», обхватывает голову руками и, раскачиваясь, твердит одно и то же: все пропало, что делать, все пропало… Все сочувственно смотрят на него, не в силах ничем помочь. Даже Утесову становится жаль режиссера:

– Григорий Васильевич, не надо отчаиваться. Вот когда я служил в армии…

– Что вы несете! – стонет Александров. – Когда это вы служили в Красной Армии?

– Я не в Красной, я – в царской, – уточняет Утесов. – Так вот, наш подпрапорщик Назаренко рассказывал байку… Один старик говорит другому: «Помнишь, нам в армии, чтоб мы на девчонок не отвлекались, в чай подливали бром?» – «Ну, помню. И что?» – «Да вот, этот бром через сорок лет начинает действовать!»

Окружающие смеются, а режиссер взрывается:

– Опять вы с дурацкими одесскими шуточками!

– Какие шутки? – удивляется Утесов. – Я серьезно.

– Что серьезно?

– Быку нужно дать бром.

– Уберите от меня этого сумасшедшего! – кричит Александров. – Уберите, я за себя не ручаюсь!

Но тут вмешивается Бабель. Поправив очки на носу, он солидно говорит, что в отличие от Утесова служил не в царской, а в Первой конной армии Буденного, и свидетельствует, что, когда надо было оперировать раненного коня, его усыпляли котелком брома. Режиссер смотрит на писателя с детской доверчивостью:

– Это правда?

Писатель уверяет:

– Чистая правда!

Александров вскакивает и кричит:

– Бром! Немедленно достаньте бром! Где хотите – в аптеках, в больницах…

Ассистенты срываются с места и убегают. Гримерша Раиса стонет от счастья:

– Леонид Осипович! Я знала: вы – самый умный, вы – волшебник!

Утесов жмет руку Бабелю:

– Спасибо за поддержку!

– Как одессит – одесситу, – улыбается Бабель. – Ну, до вечера!

– До ужина, – уточняет Утесов. – Рванем в «Гагрипш» – там готовят такой аджабсандал!

– Ой, я обожаю аджабсандал! – опять влезает гримерша. – Леонид Осипович, хотите, я вам сама его приготовлю вечером?

– Девушка, – напоминает Тоня, – к вечеру Леонид Осипович ожидает прибытие любимой супруги!

Раиса скисает. Бабель с Тоней уходят. А на площадке появляется редактор с каким-то пакетом в руке и просит Григория Васильевича, Леонида Осиповича и Николай Робертовича проследовать за ним.

Александров, Утесов и Эрдман усаживаются в беседке, Редактор сообщает, что конкурс «Комсомольской правды» на лучший текст песни для фильма окончен и Москва прислала результаты. Редактор вспарывает пакет.

– Компетентное жюри признало лучшим текст… – Он достает из пакета официальный бланк. – … текст поэта Лебедева-Кумача.

– Я так и чувствовал! – сияет Утесов.

– По-моему, вы не чувствовали, а знали, – заявляет Александров.

Утесов невинно удивляется:

– Откуда я мог знать? Вы же слышали – компетентное жюри…

Редактор вдруг задумывается:

– Лебедев… Кумач… Где-то я слышал эти две фамилии…

– Одну! – Александров кивает на Утесова. – От него вы и слышали! Говорю же, он все знал!

– Лебедева-Кумача? – опять играет невинность Утесов. – Конечно, знал и знаю. Очень талантливый поэт. Но про победу на конкурсе – ни сном, ни духом!

В их спор вмешивается Эрдман:

– Послушайте, может, мы все-таки почитаем этого Лебедева с Кумачом?

– Разумно, Николай Робертович, – соглашается редактор.

Он надевает очки в роговой оправе и читает – скучно, невыразительно, запинаясь:

– Легко на сердце от песни… песни веселой, она скучать не дает никогда, и любят песни деревья… нет, деревни… и села…

Утесов слушает с невыразимым страданием и не удерживается, выхватывает у редактора бумагу:

– Позвольте, я лучше сразу спою – мелодия ведь у нас есть!

И он запевает, честно глядя в бумагу, но очевидно, что слова ему уже давно знакомы:

Легко на сердце от песни веселой,Она скучать не дает никогда.И любят песню деревни и села,И любят песню большие города.

Александров и редактор слушают очень серьезно. Эрдман с улыбкой негромко отбивает ритм по столу ладонями.

Нам песня жить и любить помогает,Она, как друг, и зовет, и ведет,И тот, кто с песней по жизни шагает,Тот никогда и нигде не пропадет!

Утесов обрывает песню и победно восклицает:

– Блеск! А?

– Совсем другое дело! – одобряет Эрдман.

– Да, это гораздо лучше, – вынужден признать и Александров.

– Лучше – не лучше, но именно это утверждено и подписано! – ставит точку редактор.

Александров встает:

– Надо дать задание – переснять песню.

– Зачем? – не понимает редактор.

– Костя же пел старый текст, а новый не совпадет на экране по артикуляции…

– Григорий Васильевич! – строго обрывает редактор. – Мы не позволим тратить лишние народные деньги на эту вашу… артикуляцию!

Да, так оно впоследствии и вышло. Народные деньги сэкономили, фильм и сегодня идет с новым текстом, но со старой артикуляцией. Легко заметить, как не совпадают движения губ Кости-пастуха с тем, что он поет.

Александров обескуражен заявлением редактора. А Утесов все не может успокоиться:

– Нет, но какой блеск! «И тот, кто с песней по жизни шагает, тот никогда и нигде не пропадет!» Не то что это: «Давай, не задерживай, бугай!»

В беседку врывается радостная ассистентка режиссера:

– Он спит!

На площадке действительно лежит и спит бык. И даже храпит. Счастливый режиссер ходит на цыпочках и командует шепотом:

– Камера… Свет… Любочка, пожалуйста, на площадку…

Утесов смеется:

– Его после брома пушкой не разбудишь!

– Да? – все еще шепотом уточняет режиссер и переходит на привычный крик: – Гример! Где гример?

– Я здесь, – подбегает Раиса.

– Вы что, не видите: у героини локон выбивается! Где вас носит?

– Я поправляла грим Леониду Осиповичу.

– Мне не нужен никакой Леонид Осипович! Мне нужна Любовь Петровна!

Утесов грустно подмигивает Эрдману:

– Ну вот – схлопотал большое человеческое спасибо…

– Не бери в голову!

Эрдман обнимает Утесова за плечо, и друзья покидают площадку. Они идут по тропинке к морю, Утесов распевает новую песню:

Мы будем петь и смеяться, как дети,Среди упорной борьбы и труда.Ведь мы такими родились на свете,Что не сдаемся нигде и никогда!Нам песня жить и любить помогает,Она, как друг, и зовет и ведет,И тот, кто с песней по жизни шагает,Тот никогда и нигде…

Утесов обрывает песню, заметив приближающуюся по дороге машину.

– Ну, это уже точно – Лена!

Он спешит навстречу машине. Эрдман тактично ждет на месте. Но машина объезжает Утесова и останавливается перед Эрдманом. Он меняется в лице.

Из машины выходят двое в штатском. Один спрашивает металлическим голосом:

– Эрдман Николай Робертович?

Эрдман молчит. А Утесов интересуется, в чем, собственно, дело. Второй, глядя сквозь Утесова, словно его здесь вовсе нет, приказывает Эрдману:

– Садитесь в машину!

Эрдман не в силах двинуться с места. Люди в штатском умело и четко, пригнув ему голову, усаживают его в машину. Эрдман только успевает бросить Утесову последний печальный взгляд. Утесов отвечает взглядом растерянности и боли.

Машина, рванув с места, тает в жарком южном мареве.

Оба сценариста фильма «Веселые ребята» – Николай Эрдман и Владимир Масс – попали в пекло сталинских лагерей. Оператор Владимир Нильсен успел еще снять «Волгу-Волгу» и «Цирк», получить в 1937 году орден «Знак почета» и автомашину «эмку», и в том же 1937 году его арестовали.

Но это было потом, а сейчас оператор Нильсен закончил съемки «Веселых ребят», режиссер Александров фильм смонтировал, актеры Утесов и Орлова свои роли озвучили, Дунаевский написал музыку, и уже готовую картину показали. Там, где надо, и тому, кому надо.

В предбаннике специального закрытого просмотрового зала томятся Александров, Орлова, Утесов и Дунаевский. Из-за двери слышна финальная музыка «Веселых ребят». Александров нервно заявляет:

– Я думаю, реакция должна быть положительная!