Полная версия:
Истории для кино
– Короче, Лёдя, – подводит итог Гутман, – готовьте парадный пиджак!
– А он у меня один. Он же – парадный
Вдруг у Гутмана в глазах загораются знакомые веселые чертики.
– Минуточку… Пиджак у меня один, но – парадный?
– Именно так, – подхватывает Лёдя. – Пиджак у меня парадный, но – один!
И начинается их привычная игра: оба произносят эти фразы на разные лады – с гордостью, с огорчением, с удивлением, с отчаянием…
– Все, хватит! – вскидывает руки Гутман.
– Сдаетесь? – радуется Лёдя.
– Нет, но в Управлении ждать не будут. Вечером продолжим!
Вечером Гутманов и Лёдю – все в том же сером френче и желтых крагах – встречают хозяева дома, милые интеллигенты из тех любителей искусства, что всегда готовы поделиться с голодными художниками последней селедкой.
– Проходите, раздевайтесь, пожалуйста! – приглашает хозяйка.
– Запаздываете, – укоряет хозяин, – все уж собрались!
Судя по голосам, доносящимся из комнаты, веселье в разгаре.
– Идите, пожалуйста, к гостям, – говорит Гутман, – не беспокойтесь, мы же свои…
Хозяева уходят в комнату. Гутман помогает жене снять шубу и заглядывает в щелочку двери.
– О, Луначарский уже всех учит и воспитывает…
– Кто это – Луначарский? – интересуется Лёдя.
– Ничего себе вопрос труженика искусства! Луначарский – нарком просвещения.
– Он?! – изумляется Лёдя. – Конечно, знаю! Но я не предполагал, что он… и тут…
– А тут еще и Всеволод Мейерхольд, – продолжает глядеть в щелку Гутман.
– И Мейерхольда, конечно, знаю! Говорят, его театр ни на что не похож…
В глазах у Гутмана снова пляшут веселые чертики:
– Лёдя, ты будешь режиссером из Лондона! Сева – англоман и помешан на английском театре!
– Но я не знаю английского языка…
– Зато у тебя практически английский френч!
Лёдя пытается еще что-то возразить, но Гутман подхватывает под руки его и жену и входит в комнату, где стоит наряженная елка. Гости здороваются. В ответ – гул приветствий. Гутман объявляет, что у него сюрприз: приехал к нему из Англии режиссер Лайонел Уотс, и он его сразу – сюда в гости.
Гутман подталкивает Лёдю, и тому не остается ничего иного, как поздороваться. Лёдя с трудом выдавливает что-то вроде «гуд морнинг». Среди гостей – некоторое замешательство. Гутман выкручивается, объясняя, что Лайонел Уотс только что прибыл из Лондона и еще путается во времени, а хотел он сказать «гуд ивнинг», конечно, «ивнинг».
Луначарский выдает Лёде длинную приветственную фразу на английском. Лёдя церемонно кланяется. Гутман быстренько изолирует его от Луначарского, усаживая рядом с Мейерхольдом. И великий экспериментатор театра начинает без церемоний:
– У меня давно зреет идея сотрудничества с английским театром. Как вы относитесь к этой мысли?
Лёдя светски кивает, изображая непонимание.
– Ну, как бы это сказать, – пытается объяснить Мейерхольд. – Ну, сотрудничество, дружба… Фрэндшип!
– О, фрэндшип! – оживляется Лёдя. – Йес!
– Йес, йес! – радуется Мейрехольд. – Так вот, я предлагаю…
Но тут, по счастью, вмешивается Луначарский:
– Всеволод Эмильевич, позвольте все-таки мне закончить свою мысль!
Он с жаром излагает начатую ранее теорию, что греки, когда строили гигантские театры на десятки тысяч зрителей, использовали искусство как воспитательный элемент, и посещение было бесплатным для всех, а вот некоторые наши театральные деятели боятся, что если публика станет платить за спектакли, то она потребует: «Дай-ка ты мне легкомысленную оперетку!»
Экзальтированные хозяева аплодируют. А Гутман возражает:
– Но мы пытаемся все совмещать. Иначе на что прикажете строить эти социально-политические театры и платить зарплаты за формальные изыски?
Мейерхольд не выдерживает и требует, чтобы Луначарский перевел англичанину, что у него есть замечательная идея англо-советской постановки Шекспира. Луначарский излагает Лёде предложение Мейерхольда по-английски. Лёдя слушает с глубокомысленным видом, ловит восхищенный взгляд Гутмана и опять роняет короткое:
– Йес.
– Йес! – радуется Мейерхольд. – Я сразу почуял единомышленника! А спросите, какие выразительные средства он предпочитает – традиционные или авангардные?
Луначарский формулирует вопрос по-английски, Лёдя в ужасе соображает, как же ему отвечать… Но тут спасительно распахивается дверь, и появляется поэт Владимир Маяковский – с внушительным свертком под мышкой и двумя миловидными барышнями по обе стороны. Начинается шумный обмен приветствиями.
Гутман шепчет Лёде:
– Ну, хоть Маяковского-то вы узнаете?
– Конечно! – восторженно подтверждает Лёдя.
И замирает, вглядываясь в барышень, пришедших с Маяковским. В одной из них он узнает свою спутницу по одесскому поезду в Москву, дюймовочку Олечку, а в другой – черненькую танцовщицу, помогавшую Лёде на первом выступлении в Москве
Позабыв, что он – англичанин, Лёдя бросается к ним:
– Какая встреча!
– Леонид, я знала, что мы встретимся! – сияет Олечка.
– Землячок, я ж говорила, не надо тебе уезжать! – напоминает танцовщица.
Присутствующие изумленно наблюдают за трансформацией «англичанина». Мейерхольд крайне огорчен:
– Так вы не иностранец?!
Гутман смеется:
– Ну, немножко он все-таки что иностранец. Он – одессит!
Мейерхольд обиженно надувается, а всеобщим вниманием завладевает большой и шумный Маяковский:
– Друзья! Послушайте:
Не домой,не на суп,а к любимойв гостидвеморковинкинесуза зеленый хвостик.Гутман приглядывается к внушительному свертку Маяковского:
– Володя, похоже, у вас сегодня не только две морковинки…
– Точно! Сегодня я – с поросенком!
– Где вы раздобыли поросенка? – изумляется Луначарский.
– О-о, это поросенок-самоубийца!
– Какой кошмар! – всплескивает руками Олечка.
Но Маяковский объясняет, что никакого кошмара нет. Просто Лиля Юрьевна решила купить и выкормить его, чтобы потом сделать массу вкусных вещей для Володи и Оси. Но и Маяковский, и Брики привязались к нему, как к родному. Он радовал их чрезвычайной живостью своего пятачка. Однако, видимо, поросенок был меланхоликом, потому что сие трепетное животное вскарабкалось на подоконник и, сочтя открывшийся ему мир недостаточно возвышенным, сигануло вниз. Разумеется, Лиля Юрьевна есть его при таком раскладе отказалась и велела унести из дома.
Закончив это пространное объяснение, Маяковский разворачивает сверток. И взорам вечно голодных творцов предстает поросенок с поджаристой корочкой. Гости без раздумий набрасываются на угощение, и буквально через несколько минут на месте поросенка остается только пустое блюдо.
Хозяйка разносит морковный чай в стаканах с подстаканниками гостям, которые, насытившись, разбрелись по комнате отдельными группками.
Лёдя с Олечкой беседуют на диване.
– Вот так, без вещей, без денег я и повстречал Гутмана. Ну а дальше… Нет, лучше рассказывайте вы – что, как?
– Ну, что-как… Конечно, я мечтала о классическом балете, но это невозможно. Пришлось идти в варьете…
Лёдя кивает на Маяковского:
– И там вы с ним и познакомились?
– Нет-нет, в варьете я познакомилась с Шурой… Ну, вы ее тоже знаете…
Лёдя одобрительно улыбается:
– Молодцы, одесситочки! Все-таки пробились!
Олечка тоже улыбается:
– А как же! У Шуры с Владимиром Владимировичем роман… Только они его скрывают!
– Ага, скрывают, причем очень успешно…
Лёдя кивает на Маяковского, который, преклонив одно колено перед девушкой Шурой, что-то любовно рокочет ей на ухо, взмахивая рукой, словно рубит свою знаменитую стихотворную «лесенку».
– Это не наше дело, – говорит Олечка. – Главное, Шура уговорила меня пойти в гости, и вот мы встретились…
К Лёде подсаживается Мейерхольд:
– Пардон, если помешаю, но я вспомнил! Я видел вас в ТЕРЕВСАТе. Вы любопытно совмещаете юмор и трагизм. А за англичанина я не в обиде… Хотите, поставлю с вами программу цирка? Представьте: красный бархат барьера, золотой песок арены и вы – клоун в рыжем парике, но с белой трагической маской!
Их беседу прерывает Гутман:
– Ну что, сэр? Мы собираемся на хоум…
Лёдя явно не хочется расставаться с Олечкой:
– А можно… я приду попозже?
– Конечно, можно, – быстро оценивает ситуацию жена Гутмана. – Пойдем, Давид, пойдем…
Гутманы уходят. А в комнате разгорается веселье. Луначарский бренчит на рояле канканчик. Лёдя приглашает на танец Олечку. Маяковский отплясывает с Шурой. Мейерхольд барабанит ритм ладонями по столу.
Но с гораздо большей силой кто-то барабанит в дверь и кричит:
– Кончай базар, интеллигенция! Завтра же в домком напишем!
Все затихают. Хозяин объясняет шепотом:
– Извините, ради бога, извините, у нас соседи – фабричные…
– Ну что ж, товарищи, рабочий класс должен отдыхать, – заявляет Луначарский.
– Пора, мой друг, пора! – напоминает пушкинскую строку Маяковский.
– Только поможем убрать со стола, – начинает собирать тарелки Шура.
– Не надо, что вы, я сама! – волнуется хозяйка и добавляет в отчаянии: – А еще… извините… у нас дворник такой… неделикатный! Особенно, когда его будят ночью…
Луначарский клятвенно обещает:
– Мы не потревожим покой товарища дворника!
Лёдя, Олечка и Луначарский выходят из подъезда. Говорливый нарком просвещения безостановочно просвещает своих спутников насчет того, что наша художественная критика приняла неправильные формы, ей все еще близки методы старой прессы – разносить авторов, желая свою образованность показать…
Они подходят к чугунной ограде с воротами. На воротах висит замок. Луначарский дергает его и решает, что надо звать дворника. Но Лёдя напоминает, что нарком обещал не тревожить рабочий класс. Луначарский соглашается, что обещания надо выполнять и что критика Лёди в его адрес – в отличие от художественной критики – верная и конструктивная, ибо Лёдя не только указал на его промах, но и подтолкнул к решительным действиям. Тараторя все это, нарком просвещения не слишком грациозно, но весьма решительно пытается перелезать через чугунную ограду, но это ему не удается ввиду длиннополой шубы и отсутствия физической подготовки. Так что Лёде и Олечке приходится ему помогать: они подсаживают Луначарского на ограду и переваливают его через решетку в сугроб.
Потом Лёдя провожает Олечку до ее дома. Они прощаются у подъезда.
– Спасибо, Леонид, что проводили! Я жуткая трусиха, боюсь в темноте одна…
– А мне домой все равно поздно – неловко хозяев будить. Теперь пока обратно дойду – уже и утро.
– Так что же, вам не стоит и желать спокойной ночи?
– Не стоит… А вам, конечно, приятных сновидений! – Лёдя целует девушке руку.
Она гладит его склоненную голову:
– Бедненький, как же вы пойдете домой? Промерзнете, заболеете, а на вас – вся надежда социалистического искусства! Зайдите ко мне… Я вам хоть чаю дам.
– Да, чай бы не помешал! – радуется Лёдя.
Они осторожно пробираются по темному коридору. Олечка умоляет двигаться как можно тише – тетя у нее ужасно строгая. На маленькой кухоньке Олечка при свете луны зажигает свечу на столе.
– Каждую ночь перебои с электричеством…
Да, интересно, что именно ночью, когда оно нужно, так его нет, а днем, когда можно и без него, так оно как раз есть…
Лёдя мелет всю эту ерунду, чтобы скрыть волнение при виде легко движущейся перед ним по тесной кухоньке гибкой девичьей фигуры.
Олечка ставит на огонь чайник, достает чашки и блюдца.
– У меня хороший чай – еще из одесских запасов. Я его берегу для особых случаев.
– А сегодня как раз такой случай, да? – Лёдя берет Олечку за руку и смотрит ей в глаза.
– Как раз такой, – смущенно опускает взгляд Олечка.
И Лёдя не выдерживает – обнимает девушку, целует ее.
– Нет-нет, не надо, пустите, – сопротивляется Олечка.
– Тише, тихонечко, тетя услышит! – напоминает Лёдя.
И одним хлопком ладони гасит свечу на столе. Кухню освещает только синеватый огонек под чайником. И последний слабый вскрик Олечки именно об этом:
– Чайник… Чайник выкипит…
На сцене «ТЕРЕВСАТа» идет пьеса «У райских врат». Артист Плинер играет величественного бога Саваофа. А Лёдя жизнерадостно носится по сцене в роли младшего чертика.
За кулисами слышны аплодисменты зрительного зала. Со сцены выскакивает Лёдя – в парике с рожками черта. Путь ему преграждает помощник режиссера:
– Куда? На поклон, на поклон!
Лёдя раздраженно машет рукой:
– Саваоф за всех откланяется!
Он уходит в гримерку, садится перед зеркалом, уныло поправляет парик с рожками. Появляется веселый Гутман:
– Молодец! Из чертика прямо Гамлета Отелловича сотворил!
– Да ну, тоже мне роль: два выхода по три реплики…
– Цитирую! Константин Сергеевич Станиславский: «Нет маленьких ролей, есть маленькие актеры!» Второе к тебе не относится.
Аплодисменты в зале, наконец, стихают, и появляется откланявшийся бог Саваоф – актер Плинер, в пышном одеянии, с величавой походкой и речью. Он заявляет самодовольно:
– Нынче финал явно удался! – и добавляет Лёде снисходительно: – Вы были весьма непосредственны, молодой человек.
Лёдя еле сдерживает ярость:
– Спасибо, товарищ Плинер!
Плинер величественно удаляется. Лёдя ударяет кулаком по столу:
– Вот его бы я сыграл!
Гутман прикидывается непонимающим:
– Плинера?
– Саваофа! Есть кое-какие придумки…
– Даже не думай! Плинер ни за что не отдаст, у него же одна роль в театре…
Появляется помреж:
– Леонид Осипович, к вам жена с дочкой приехали.
Лёдя меняется в лице:
– Где они?
– На проходной ждут.
Гутман, видя, что Лёдя сейчас соображает не очень, командует помрежу:
– Веди их сюда!
Помреж уходит. А Лёдя бормочет растерянно:
– Лена даже не написала… Как-то так внезапно…
Гутман заявляет философски:
– Жена всегда является внезапно. Как бог Саваоф.
– Мне не до шуточек!
– Понимаю… Но поймет ли твоя Олечка?
Лёдя не успевает ответить – появляется Лена, за ней влетает шестилетняя Дита.
– Папа! Папочка! – Но тут же испуганно останавливается: – Ой, это не папочка… Это какой-то черт…
Лёдя опускается перед дочкой на корточки, распахнув для объятия руки:
– Нет, это твой папа чертовски соскучился по своему ангелочку!
Дита, удостоверившись, что это действительно папа, бросается ему на шею:
– Папочка! Ты к нам не ехал и не ехал, и мы сами к тебе приехали!
– Умницы! – Он целует жену и дочь. – Я так без вас тосковал!
– Бедненький папочка! Плакал, наверное?
Дита гладит его по щеке, и у отца действительно наворачивается слеза. С Дитой на одной руке он подходит к Лене и второй рукой обнимает ее:
– Ну, здравствуй, родная!
Лена прижимается к мужу, целует его.
– Мама, мама, какие у папы рожки выросли!
Лена и Лёдя неловко посмеиваются: ребенок невольно озвучил их потаенные страхи. Лёдя снимает свое чертовское украшение.
– Все, спилили рожки! Леночка, что же ты не телеграфировала? Я бы встретил…
– До последнего дня не знали, будут ли билеты. И хотелось сделать сюрприз…
– Сюрприз удался! – заверяет Гутман – Давайте знакомиться. Давид Гутман!
– Ой, Лёдя столько писал о вас, что, кажется, мы уже знакомы сто лет…
– И про вас он много рассказывал… Вы в Москву надолго?
Лена очень удивляется:
– Что значит – надолго? Семья должна быть вместе всегда.
– Какое счастье! – восклицает Гутман. – Этот тип больше не будет храпеть у меня в ногах!
Напрасно потом Гутман клялся, что он погорячился и что Лёдя с семьей могут хотя бы первое время пожить у него, и гостеприимная жена Гутмана тоже убеждала, что в их доме места всем хватит, как говорится – в тесноте, да не в обиде… Нет, Лена твердо настояла на том, что семья должна жить своим домом.
Лёдя назанимал у Гутмана и друзей-артистов сумму денег и снял комнату на Чистых Прудах. Здесь и потекла размеренная семейная жизнь: Лёдя целыми днями пропадал в театре, Лена днем занималась Дитой, а вечером, порой даже ночью заботливо встречала мужа, неоднократно разогревая ужин к его приходу. Когда же в театре выпадал редкий выходной, все семейство прогуливалось по бульвару вдоль пруда, где уже начал сходить лед и появились лебеди. Дита кормила чинно плавающих птиц крошками.
Режиссер Гутман все порывался поставить пьесу Маяковского, которая называлась забавно и непонятно – «Мистерия-Буфф». Маяковский уже сам ставил ее как режиссер, но Гутман видел это историю по-другому, по-своему. Лёде в этом спектакле была обещана большая роль. Но пока что он по-прежнему маялся со старой ролью – рогатого чертика. И ломал голову, как бы сыграть Саваофа.
В кабинет Гутмана врывается артист Плинер и с порога заявляет:
– Все! Я отказываюсь играть Саваофа!
– Почему? – удивляется Гутман.
– А вот, полюбуйтесь!
Плинер бросает на стол записку. Гутман недоуменно берет ее, читает текст, нацарапанный печатными буквами:
– «Если будешь играть бога Саваофа, изобьем до смерти! Истинные верующие».
Плинер исполнен благородного возмущения:
– Я нашел это сегодня в кармане пальто! А вчера – на столе в гримерке!
– Николай Иванович, смешно бояться каких-то глупых шутников…
– Это не смешно! И это не шутники! Это фанатики! Если вы такой храбрец, играйте сами! – Плинер, хлопнув дверью, убегает.
Гутман задумчиво смотрит ему вслед.
А в кабинете появляется не скрывающий радости Лёдя:
– Ну что, сработало?
– А-а, так это твои дурацкие шуточки?
– Искусство требует жертв!
– Но не таких же. Старика чуть родимчик не хватил!
– Ну, прости, ну, я только один спектакль сыграю – и покаюсь.
– Что тебе даст один спектакль? Ради чего весь сыр-бор?
Лёдя по-детски мечтательно улыбается:
– А ты не понимаешь? Я хоть раз хочу искупаться в большой роли! Потом можно снова терпеть и ждать…
Гутман тяжко вздыхает:
– Мальчишка! – И грозит пальцем: – Но потом Плинеру в ножки упадешь и прощения попросишь!
Лёдя клятвенно ударяет себя в грудь:
– Упаду и попрошу!
И вот Лёдя на сцене – уже в образе Саваофа – раскланивается, убегает и вновь выходит на поклоны. Зал устраивает ему овацию. Сопровождаемый не смолкающими аплодисментами, он уходит за кулисы.
А здесь его поджидает Олечка. С букетиком цветов.
– Браво! Браво! – восклицает она.
– Ты?.. – замирает Лёдя. – Зачем ты здесь?
– Чтобы поздравить тебя! Это первые подснежники… Ты не рад?
– Рад, конечно… Но…
Олечка, не давая ему ничего сказать, оттягивает его бороду:
– Никогда не целовалась с Саваофом! – И страстно целует его. – М-м, это божественно!
Лёдя вырывается из ее объятий:
– Не надо! Олечка, поверь, мне плохо без тебя…
– И мне без тебя ужасно!
– Но у меня – семья, я же тебе все объяснил.
Но ты не объяснил, как мне без тебя жить! Без твоих рук, без твоих губ…
Олечка шепчет это, все более страстно обнимая и целуя Лёдю.
И он не выдерживает, хватает ее на руки и уносит куда-то вглубь декораций.
На полу остается букетик подснежников.
Лёдя, Лена и Дита гуляют по Чистопрудному бульвару. Весенний пруд еще полон нерастаявших льдинок, среди которых плавают лебеди.
– Мамочка, папочка, можно я покормлю птичек? – просит Дита.
– Конечно, покорми, – разрешает Лёдя.
Дита бежит к воде, крошит туда булку, и лебеди плывут к ней.
Родители остаются вдвоем. Стоят, молчат. Первой молчание нарушает Лена:
– И долго это будет продолжаться?
Лёдя невинно уточняет:
– Что продолжаться?
– Я должна объяснять?
– Конечно, объясни.
– А может, лучше ты объяснишь, почему являешься домой в два часа ночи, а то и вовсе не являешься!
Ответ у Лёди всегда готов:
– Пожалуйста, объясняю. Маяковский принес нам пьесу. Там такие замечательные роли…
Лена язвительно перебивает:
– Ты хочешь сказать, что по ночам встречаешься с Маяковским?
– Неостроумно! По вечерам… ну иногда и до ночи… мы репетируем его пьесу…
– С Олечкой? – в упор спрашивает Лена.
– Какой Олечкой? Что за Олечка? – фальшиво изумляется Лёдя.
Лена с печальной усмешкой качает головой:
– Эх, Утесов, Утесов! Ты неплохой артист на сцене, но в жизни…
К ним подбегает Дита:
– Мамочка, папочка! У лебедей такой хороший аппетит – все съели! Купите еще булочку!
– Сейчас, сейчас, – Лёдя роется по карманам, – у меня же были деньги…
Лена открывает свою сумочку и дает деньги дочери:
– Иди купи калачик, вон тетя продает.
Дита убегает к тетке, торгующей калачами и сладостями.
Лена захлопывает сумочку и ловит недоуменный взгляд мужа.
– Тебе интересно, откуда у меня деньги?
– Ну, в общем-то…
– Пока ты репетируешь… по ночам, я днем устроилась на службу.
– На какую службу?!
– В театре. Мне помог замдиректора – старый знакомый еще по Никополю.
Лёдя мгновенно заводится:
– Ах, старый знакомый? И очень близкий знакомый?
– В твоей ситуации смешно корчить Отелло.
– Зато ты теперь – Дездемона! Или кого ты там в театре будешь играть?
– К сожалению, играть я уже никого не буду… Я работаю в костюмерной.
Лёдя озадаченно молчит, потом взрывается:
– Какая работа? У ребенка должна быть мать! Должна быть нормальная семья!
Лена холодно усмехается:
– Очень вовремя ты вспомнил про семью.
– Я никогда о ней не забывал! А вот ты… И этот твой поклонник…
– Он не поклонник. Просто человек позаботился обо мне.
– А я?
– Вот и я думаю: а что же ты?
К ним опять подбегает Дита:
– Мамочка, папочка, а когда мы пойдем обедать?
– Мы же недавно завтракали, – удивляется Лена. – Но если ты проголодалась, пойдем…
Лена хочет взять ее за руку, но Лёдя перехватывает дочь, подбрасывает, целует:
– Диточка, у тебя аппетит не хуже, чем у лебедей!
Известное дело: чем больше виноват перед женой мужчина, тем большая ревность разгорается в его груди, когда хоть малейший повод для этого дает жена. Вот и Лёдя уже битый час, притаившись за деревом, наблюдает за театральным подъездом с надписью «Служебный вход».
Наконец, оттуда выходит Лена. И не одна, а в сопровождении франтовато одетого мужчины с бархатным бантом на шее. Франт целует Лене ручку, она ему улыбается и уходит. А мужчина еще задерживается перед стеклянной дверью, смотрясь в нее, как в зеркало, и поправляя свой бант.
Тут-то к нему и подбегает Лёдя и рывком за плечо разворачивает на себя. Франт пугается как-то по-женски:
– Ой-ей-ей! В чем дело?!
– Вот и я интересуюсь – в чем дело?
– Простите, вы кто?.. Автор?.. Ну, давайте спокойно поговорим о вашей пьесе…
– Я не автор! Я – муж!
– Чей… простите… муж?
– Той, чьи ручки ты сейчас слюнявил!
– Ах, Леночки…
Лёдя хватает франта за грудки:
Не Леночки, а Елены Осиповны! Слушай сюда и запоминай головой! – У Лёди вдруг прорезаются давние одесские интонации: – Если ты, фраер, еще раз окажешься… только не говори потом, шо это было случайно… ближе до моей жены, чем на сантиметр, то лучше будет тебе самому повеситься на этой удавке!
Лёдя притягивает франта за бант к себе и отшвыривает к стене.
Вечером усталая Лена приходит домой, снимает в прихожей плащ и шляпку, автоматически взбивает локоны, входит в комнату и застывает на пороге.
Лёдя сидит за празднично накрытым столом с бутылкой вина в центре. Лена сухо интересуется:
– У тебя какой-то праздник?
– Да, у нас, – с нажимом уточняет Лёдя, – праздник. В театре выходной, и я не репетирую.
– Достойный повод, чтобы выпить, – так же сухо замечает Лена. – А где Дита?
– Диточку я отправил… э-э… то есть Диточка ночует у Гутманов. Давид хочет завтра ей показать утренник в театре.
Повисает пауза. Лёдя, затаив дыхание, умоляюще смотрит на жену. Лена отвечает ему усталым, но все понимающим и все прощающим взглядом. И наконец, садится за стол. Лёдя облегченно выдыхает и бросается ухаживать за женой:
– Ешь, ты же с работы, устала, ешь… Колбаска, сыр… Грибочки я брал на рынке…
Лена благодарно улыбается:
– А что ж мы не пьем, если у нас праздник?
– О, я болван! Конечно, выпьем, сейчас… – Лёдя суетливо отрывает бутылку, наливает вино в бокалы, поднимает свой: – За тебя!
Лена тоже поднимает бокал:
– За нас с тобой!
Они чокаются и выпивают. Лёдя первым набрасывается на закуску и бормочет с полным ртом:
– Леночка, а как там… этот твой… поклонник…
– Ты опять?
– Нет-нет, я не опять… я просто в смысле… ты ничего странного за ним… не замечала?
– Да я его вообще не замечала. Он уже неделю в командировке.
