Истории для кино

– Что, революционный быт заел?

– Нет, просто боятся.

– Кого боятся? – Мишка наконец соображает: – А-а, моих хлопцев?

Лёдя отвечает уклончиво:

– Ну, твоих – не твоих… Но в городе вообще неспокойно. Пойдешь в театр, а вернешься ли домой – неизвестно…

– Будет известно! – твердо обещает Мишка.

Бандиты Япончика снуют по всему городу, занимаясь необычным для них делом. На афишных тумбах, на стенах домов, на заборах они расклеивают объявления такого содержания:

Всем гражданам-одесситам, кто изъявит желание сходить в театр или какое другое культурное заведение, гарантирую безопасность туда и обратно. Япончик.

И, лично подтверждая свою гарантию, Мишка в окружении бандитской свиты сидит в первом ряду наполненного зрителями зала одесской Оперы.

Еще не поднят знаменитый занавес, но здесь уже все как в прежние мирные времена. Поблескивает позолота на многочисленных скульптурных украшениях. Оркестранты в крахмальных манишках настраивают инструменты. Дамы разглядывают друг друга в театральные бинокли.

Достав золотые часы из жилетного кармана, Мишка открывает их крышку – при этом часы издают нежную мелодию – смотрит на циферблат и что-то шепчет сидящему рядом громиле. Тот понимающе кивает в ответ.

А за кулисами Лёдя в брюках и манишке на голое тело гримируется перед зеркалом, сидя спиной к окну, возле которого висит на крючке его фрак. Загримировавшись, Лёдя поворачивается за фраком, но крючок пуст. Лишь покачивается створка приоткрытого окна.

В гримерную заглядывает громила-адъютант Мишки.

– Я дико извиняюсь, господин артист, но Михайло Соломонович интересуются, или вы собираетесь начинать искусство?

– Искусство? Как? Вот так? – Лёдя гневно показывает на себя – полураздетого.

– А шо? – не понимает громила.

– Шо, шо! Фрак у меня свистнули!

– Так бы и сказали…

Громила удаляется. В зале он подходит к нетерпеливо поглядывающему на часы Япончику и шепчет что-то ему на ухо. Глаза Мишки расширяются, а кулак, наоборот, сжимается. И он грозит этим кулаком громиле, отдавая какой-то краткий приказ.

В гримерной администратор, утирая платком вспотевшую лысину, мечется перед полуголым Лёдей.

– А я так радовался: за столько времени – полный зал! Что же делать? Может, послать за моим фраком?

– И надеть его на меня? У публики случится инфаркт. От смеха!

– А может быть, выйдете прямо в своем?

Лёдя тычет в лежащие на диване солдатские штаны и потертый пиджачок:

– И в этом… своем… я буду петь арию графа?

Администратор в полном отчаянии еще сильнее трет платком потную лысину.

В дверь просовывается голова шпаненка с огромным фингалом под глазом.

– Я могу видеть артиста господина Утесова? – сипло интересуется он.

Лёдя, несмотря на драматизм ситуации, усмехается, глядя на его фингал:

– Ну, если ты вообще что-то можешь видеть, так Утесов – это я.

Шпаненок свистит кому-то за дверь. И Лёдя с администратором изумленно наблюдают, как банда оборванных пацанов вносит различные фраки и развешивает-раскладывает их по всей гримерной.

– Что… это? – недоумевает Лёдя.

– Ну, если вы можете что-то видеть, – отплачивает ему за насмешку шпаненок с фингалом, – так это фраки. Семнадцать штук.

– Зачем мне семнадцать фраков?

– А я знаю, который – ваш? Это весь улов за сегодня – ищите…

Лёдя, быстро перебирая фраки, находит свой.

– Ну спасибо! – Он косится на фингал пацана. – А это – в темноте наткнулся на фонарь?

– Нет, фонари я вижу хорошо, – с достоинством отвечает шпаненок. – А это мне объяснили, что грабить артистов некрасиво!

На сцене разворачивается зрелище, как минимум, странное: Лёдя во фраке под полный симфонический оркестр Оперы исполняет вовсе не арию какого-то неизвестного графа, а известные злободневные куплеты:

Гром прогремел – золяция идет!Губернский розыск рассылает телеграммы,Шо вся Одесса переполнута з ворамиИ шо настал крихтический момент,И заедаеть темный элемент!Вот мент идет,Вот мент идет,Идет в обход,Идет в обход!Вот мент стоит,Вот мент стоит,Допрос идет,Допрос идет!

Япончик и его братва в первом ряду веселятся и хлопают. Да и вся вполне приличная театральная публика аплодирует Лёде.

Такое это было время – разгул анархии и бандитизма. В городе еще толком не обосновались войска – ни красные, ни белые, и на домах еще не были расклеены прокламации о борьбе с бандитами и расстреле мародеров на месте.

Армия Мишки Япончика – не десятки, не сотни, а тысячи уркаганов – практически правила городом. У них даже был свой «моральный кодекс»: врачей и артистов не трогать – или, как они сами выражались, «не калечить».

Япончик все-таки сколотил свой полк и отправился с ним на фронт против петлюровцев. Но не приученные к воинской дисциплине и лишенные революционного духа борцов за счастье трудового народа бандюганы Япончика после первых же боев массово дезертировали. Говорят, что Мишка, чтобы не растерять окончательно свою армию, потребовал у коменданта станции Вознесенск вагоны для отправки своих хлопцев домой в Одессу, но у них с комендантом вышел горячий спор, и комендант успел выхватить свой револьвер первым…

Есть и другие версии гибели небесталанного человека и бандита Мишки Япончика. Но, так или иначе, ясно одно: время его власти и его жизни прошло окончательно и бесповоротно.

А в город пришли красные.

Усталый после концерта Лёдя возвращается домой, снимает в прихожей калоши, вешает пальто, направляется в комнату и застывает на ее пороге.

Вся семья сидит за столом, накрытым праздничной скатертью и уставленным праздничной посудой. И хотя на расписных тарелках лишь вареная картошка и кусочки селедки, в доме – явный праздник. Папа Иосиф радостно сообщает:

– Лёдичка! Клавочка вернулась!

Из-за стола оборачивается к Лёде худощавая коротко стриженая женщина в кожанке – неузнаваемо изменившаяся за время английской эмиграции старшая сестра Клавдия. Они с Лёдей обнимаются, потом он отстраняет ее, разглядывает:

– Ну, сестренка, тебя не узнать… Какая ты – прямо важная мадама!

Клавдия ласково щелкает его по носу:

– А ты, братец, не меняешься. Посолиднел, конечно, но глазки те же – шкодливые!

Лёдя усаживается за стол рядом с сестрой и Леной. Клавдия обнимает Лену за плечи:

– Хотя нет, вру, изменения у тебя имеются. И очень приятные: жена замечательная и дочка – сплошное очарование!

– Ну, рассказывай, – просит Лёдя сестру, – надолго к нам?

– Полагаю, навсегда.

– Чем же тебе Англия не угодила?

Клавдия строго объясняет:

– Я и в Англию уезжала, и в Россию вернулась не по капризу своему, а по заданию партии.

– Ах, ну да! Забыл, кто ты там – эсер, эсдек…

– Я – член партии большевиков.

– Слушай, а ты не планируешь подарить папе с мамой маленького большевичка? А то они всю свою энергию обрушивают на мою бедную Диту.

– Политические убеждения – не повод для шуток! – отрезает Клавдия.

– Дети, дети, не ссорьтесь, – волнуется папа Иосиф.

– Это разве дети? Это – клоуны! – заявляет мама Малка. – Одна на трибунах комикует, другой – в ресторанах…

– О, совсем забыл! – Лёдя убегает в прихожую и возвращается с бумажным свертком: – Вот, презент из ресторана!

Он выкладывает из свертка на тарелку котлеты и пирожки. Папа Иосиф открывает было рот, но Лёдя предупреждает его реплику:

– Спокойно, папа! Это из ресторана Блюменталя, так что считай кошерное.

Клавдия презрительно тычет вилкой в котлеты:

– Да-а, Лёдя, похоже, заблудился ты… Крепко заблудился в жизни!

– Ты о чем?

– А мне уже поведали кое-чего. Про рестораны твои, про дружбу с уголовным элементом…

– Это уже не уголовный элемент, – Лёдя с аппетитом ест котлету. – Это уже перековавшиеся бойцы революции.

Раздается стук в дверь, и в комнату заглядывает соседка Розочка с туго набитым узлом.

– Я извиняюсь, моя троюродная тетка Циля с Маразлиевской просила это к вам на сохранность покласть.

Клавдия изумленно наблюдает, как Розочка привычно заталкивает свой узел под кровать, под которой видны и другие узлы.

– Что это значит?!

– Дамочка, вы шо, с луны свалились? Или вы не знаете, что красные – как бандиты: тоже врачей и артистов не грабят? Вот мы и сносим свое добро к Лёде, дай бог ему здоровья!

Клавдия немеет от возмущения. А папа Иосиф неловко покашливает:

– Кхе-кхе… Роза, вы что, не узнаете… кхе-кхе… нашу Клавочку?

– Боже ж мой! – всплескивает руками Розочка. – Клава! А мы ж думали, ты за английского прынца выскочила!

Мама Малка решительно подталкивает Розочку на выход:

– Пойдемте, Роза, я имею вам что-то сказать!

Сгорающая от любопытства Розочка еще успевает обернуться в дверях:

– Клава, выходи на двор – посидим, побалакаем!

Когда дверь за соседкой захлопывается, Клавдия заявляет твердо:

– Чтобы больше всего этого я не видела! Ни бандитских подачек, ни укрывательства имущества от революции!

Ей отвечает негромко, но тоже твердо Лена:

– Мы вас, Клава, уважаем. Но Лёде нужно кормить семью. И вообще, всем надо как-то жить.

Клавдия и Елена обмениваются прямыми, не уступающими друг другу по решимости взглядами. Потом Клавдия говорит примирительно:

– Вы правы, Лена, жить, конечно, надо. Лёдя пойдет к нам, в реввоенсовет, на работу. И революции послужит, и паек у нас надежный.

Лёдя стоит перед бывшим дворянским особняком, где теперь находится реввоенсовет. На фасаде намалеван огромный плакат: мраморные ступени, на ступенях трон, а с трона текут потоки крови. И надпись:

Кровью народной залитые троныкровью мы наших врагов обагрим!

Лёдя, чуть поежившись, нерешительно входит в особняк.

В своем кабинете Клавдия вручает брату новенькую скрипучую кожанку, красный бант, маузер в деревянной кобуре и скупо улыбается:

– Ну, теперь душа моя спокойна.

– А большевики же отменили душу, – улыбается в ответ Лёдя.

– Диспуты у нас по субботам, – отрезает Клавдия.

– А я думал, у нас по субботам – шабес.

– Мы не делим людей по национальному признаку! Иди, тебя внизу ждут…

Перед большим барочным зеркалом вестибюля Лёдя одергивает на себе кожанку, поправляет красный бант, передвигает на поясе кобуру, делает грозное лицо, но не выдерживает, корчит своему отражению рожу и спешит на улицу.

У подъезда стоит автомобиль. За рулем мордатый хлопец – тоже в кожанке с красным бантом.

– Товарищ Вайсбейн! – машет он рукой. – Пора, буржуи заждались!

В неспешно едущей по улицам машине бывалый напарник инструктирует Лёдю:

– Заходим, говорим: именем революции вы, господа хорошие, подлежите экспроприации. А дальше гребем что найдем. Оставить дозволено только то, что на них надето, да еще одну смену белья, да одну простыню на каждого гражданина.

– И все? – удивляется Лёдя.

Да им и того много! Буржуи – народ хитрожопый, так и норовят по две пары штанов надеть. А бабы, смех сказать: по два корсета напяливают. Так что баб надо щупать!

Напарник гогочет. Лёдю передергивает.

– Но шмотье – это самое простое. А когда доходит до камешков – вот где самая наша работа! И раз мы работаем вместе, сговоримся на берегу: ежли тебе какая вещичка буржуйская глянется, я слова не скажу, но и про меня молчок. Понял?

– Нет.

– Объясняю. Мы забираем у буржуев имущество в пользу рабочего класса, так? Так. А мы с тобой кто? Мы с тобой рабочий класс и есть. Значит, имеем полное право!

Лёдя с хлопцем поднимаются на этаж, и напарник без лишних слов и звонков колотит кулаком в дверь квартиры:

– Именем революции, откройте!

Щелкают несколько замков – люди наивно ставили хитроумные запоры, полагая, что они защитят от беспредела революционного лихолетья. Из двери выглядывает испуганное лицо с бородкой-эспаньолкой. Напарник отталкивает хозяина и врывается в квартиру, бросив лишь одно слово:

– Эскпроприация!

Интеллигентное семейство – папа, мама и сын лет двенадцати – забилось в угол. Лёдя вяло и бессмысленно перебирает книжные полки, аккуратно ставя книги на место. А напарник азартно потрошит шкафы, комоды, выбрасывая вещи и белье на разложенную посреди комнаты скатерть.

Хозяйка прерывисто всхлипывает. Муж и сын обнимают ее обеих сторон, но не произносят ни слова. Взопревший напарник утирает лоб, оглядывая небогатый лов, и спрашивает:

– А золото-брильянты где?

Хозяин дома горестно машет рукой:

– Какие брильянты! У нас и прежде богатств не водилось, а уж теперь и все, что было, проели.

Напарник подмигивает Лёде.

– Все они эту сказку рассказывают!

Поигрывая маузером, он направляется к иконостасу в углу комнаты.

– А это, по-вашему, тоже – ничего нету?

Он хватает большую икону в богатом окладе и бросает ее на кучу белья. Хозяйка в слезах выбегает из комнаты. Напарник не останавливает ее, лишь усмехается:

– Нервенная бабенка! Ничего, советская власть нервы-то ей подлечит. Вяжи этот узел, а мы с батей дальше поглядим…

Хозяин понуро уходит за напарником. Лёдя неумело пытается уложить и связать вещи. Мальчик наблюдает за ним. Лёдя берет икону и протягивает ее мальчику:

– Спрячь! Здесь уже смотреть не будем.

Мальчик прячет икону под шкаф. А Лёдя быстро завязывает узел с вещами.

Возвращается крайне недовольный напарник с хозяином.

– Ни хрена там нету! Тоже мне – буржуи!

Он подхватывает увязанный Лёдей узел и идет на выход. Хозяин плетется провожать незваных гостей. Напарник выходит, а Лёдя задерживается в дверях:

– Извините, время такое…

Хозяин лишь печально машет рукой.

Напарник суетится возле машины, бросает узел на заднее сиденье и вынимает из кармана две пары сережек:

– Я все же дамочку пушкой пощекотал – камушками разжился. Держи, твоя доля.

Напарник протягивает одну пару сережек, но Лёдя отшатывается:

– Не надо!

– Чего не надо? Бабе своей отнесешь – она на сахар сменяет или на муку.

– Мне ничего не надо!

Напарник меняется в лице:

– Против закона революции идешь? Как бы ты сам на их буржуйском месте не оказался! Ладно, едем, пообвыкнешь…

Напарник усаживается за руль. Но Лёдя решительно поворачивается и уходит.

В кабинете у Клавдии он бросает на стол кожанку и маузер. Сестра холодно интересуется:

– Отказываешься служить революции?

– Так служить – отказываюсь! Не могу я этого… Хоть режь – не могу!

– Кишка тонка?

– Да пойми ты, пойми: я артист! Просто артист!

Клавдия задумывается и решает:

– Ладно, послужи советской власти как артист!

Так Лёдя впервые окунулся в атмосферу незнакомого ему доселе революционного искусства. Он стал артистом агитационного поезда. За этим громким названием скрывалась обычная теплушка, увешанная агитационными плакатами, призывающими защищать революцию и бить буржуев. Эта теплушка возила Лёдю с его небольшой командой артистов со станции на станцию, где находились уходящие в бой или вернувшиеся из боя красноармейцы.

Лёдя был мастер на все руки – и автор, и исполнитель, и музыкант. Как и его измотанные боями зрители-слушатели, он недоедал, недосыпал, но был полон боевого энтузиазма. Нельзя сказать, что Лёдя уже глубоко проникся революционными идеями и был готов на подвиг во имя революции. Нет, он еще мало что понимал в подлинном смысле происходящих исторических перемен. Но ему нравилось само это состояние артиста, который нужен массам. А главное, ему нравилось это творимое им самим еще не очень осознанно, еще на ощупь новое искусство – пламенность чувств, открытость мыслей, синтетичность возможностей слова, музыки, танца…

Состав из нескольких теплушек останавливается на маленьком полустанке. На одном вагоне надпись: «РЕВОЛЮЦИОННЫЙ АГИТПОЕЗД».

Подбегает красноармеец, колотит в дверь. Дверь отодвигается, и появляется Лёдя – сонный, помятый, с воспаленными глазами

– Артисты? – спрашивает красноармеец.

– Артисты, – отчаянно зевает Лёдя.

– Под Жуковкой рельсы взорваны, вам стоять часа три. Братцы-артисты, дайте концерт для бойцов, уходящих на фронт!

– Да вы что, у меня люди еле живые! По пять выступлений в день даем… Впервые за двое суток заснули…

– Но ты пойми: хлопцы идут на фронт! Кто знает, вернутся ли…

– Понимаю… Но рука не поднимется будить… Говорю же: еле живые они!

Ну, прощения просим…

Красноармеец огорченно чешет в затылке и уходит.

Лёдя смотрит ему вслед. И окликает:

– Эй, солдат! Собирай бойцов – будет концерт.

– Без артистов? – недоверчиво спрашивает красноармеец.

Лёдя весело ударят себя кулаком в грудь:

– Все артисты – здесь!

Красноармеец недоверчиво смотрит на Лёдю.

– Ну, чего стоишь? Помоги агитацию дотащить!

На богом забытом полустанке установлена декорация из агитплакатов. Красноармейцы сидят на земле. А Лёдя перед ними играет – один за всех, стремительно меняя детали: каску пехотинца, бескозырку матроса-пулеметчика, фуражку артиллериста, кавалерийскую буденовку:

Красноармеец всех родов!К войне с врагами будь готов!

– Вот идут славные воины-пехотинцы…

Мы – красная пехота,Мы – армии основа.В нас всех крепка охотаУчиться жизни новой!Мы от станка и плугаСомкнулись в красный строй.С подмогою друг другаКоммуны в селах строй!

– А вот мчатся на тачанках боевые пулеметчики…

Мы – пулеметчики,Меткие наводчики!Пусть враги кидаются с пеною у рта,В ответ на атаку имВраз мы зататакаем:Та-та-та-та-та! Та-та-та-та-та!

– А вот поддерживают пехоту мощным огнем артиллеристы…

У артиллериста —Своя сметка:Сметаем чисто,Сметаем метко!

– А еще сметает всех врагов с пути стремительная конница…

С неба полуденногоЖара – не подступи,Конная БуденногоРаскинулась в степи.Не сынки у маменекВ помещичьем дому —Выросли мы в пламени,В пороховом дыму.Никто пути пройденногоНазад не отберет.Конная БуденногоАрмия – вперед!

Измученный и пропыленный после двух месяцев революционных гастролей, Лёдя в красноармейской гимнастерке возвращается домой.

На шею ему бросается Лена:

– Слава богу, вернулся! Переодевайся, быстро переодевайся!

Лёдя, удерживая Лену в объятиях, улыбается:

– А без фрака ты меня за стол пустишь? Жрать с дороги хочется…

– Потом, потом, переодевайся! – взволнованно торопит Лена.

– Да что случилось?

Лёдя входит в комнату и видит сестру Клавдию – не в привычной кожанке, а в селянском платье и платочке.

– У нас сегодня маскарад? – удивляется Лёдя.

– Ты откуда свалился? – еще более удивляется Клавдия. – Белые в городе!

Лёдя аж присвистывает.

– Не свисти в доме – денег не будет, – делает замечание мама Малка.

Она укладывает в платок нехитрую еду – хлеб, сахар, луковицу.

Лёдя спрашивает Клавдию:

– Раз пришли белые, значит, ушли красные… А что же ты?

– Я остаюсь для подпольной работы, – объясняет сестра.

Мама подает ей узелок с едой. Клавдия коротко обнимается с родственниками и обещает всем:

– Мы еще вернемся!

Она уходит. Все молчат. Потом Лена грустно спрашивает.

– Лёдичка, что же ты теперь будешь делать?

Лёдя спокойно улыбается:

– То же, что и всегда, – петь!

И действительно, Лёдя поет. Поет на эстраде злободневные куплеты, сообразуясь с тем, какая нынче власть на дворе. А власть эта меняется калейдоскопически.

По Одессе шагает отряд белогвардейской добровольческой армии.

И Лёдя поет:

Пароход плывет,Вода кольцами,Будем рыбу кормитьКомсомольцами!

Потом по городу идут красноармейцы.

И Лёдя поет:

Пароход плывет,Вода кольцами,Будем рыбу кормитьДобровольцами!

Потом улицу заполняют жовтоблакитники гетмана Скоропадского.

И Лёдя поет по-украински:

Пароход плыве,Нафта плямами,Рыбу будемо кормытыМоскалямы мы!

А когда маршируют войска германского кайзера и рядом с ними даже гуси идут четким строем, Лёдя поет какую-то абракадабру по-немецки.

А когда весело шагают французские солдаты, Лёдя поет по-французски.

А потом в городе появляются вообще инопланетные пришельцы: иссиня-черные, но белоглазые зуавы. Зуавы не столько воюют, сколько водят по городу навьюченных осликов, снимают с них поклажу и прямо на улице раскладывают марокканские ковры, шитые золотом туфли с загнутыми носами и прочие удивительные товары, гортанными голосами зазывая покупателей.

И Лёдя, запутавшийся во всех этих трансформациях, выдает последний окончательный вариант куплетов:

Пароход плывет,Накось выкуся,Нечем рыбу кормить —Сдохла рыба вся!

К 1919-му году Одесса оказалась последним островком прошлого, на котором поместились остатки белой гвардии и осколки творческой интеллигенции. И все они по вечерам собирались в открывшемся Доме артиста: первый этаж занимал бар известного исполнителя цыганских песен и романсов Юрия Морфесси, второй этаж – кабаре при столиках а-ля «Летучая мышь», третий этаж – карточный клуб. В Доме артиста появлялась нарядная сытая публика. Офицеры и штатские с дамами, знаменитые артисты эстрады и бывших императорских театров, хлынувшие со всей страны к черноморским портам, в ожидании эмиграции пускались в последний загул на родной земле.

Лёдя на эстраде кабаре поет свой коронный шлягер:

Ах, мама, мама, что мы будем делать,Когда настанут зимни холода?У тебя нет теплого платочка,У меня нет зимнего пальта!

Публика смеется и аплодирует своему любимчику, успевая при этом выпивать и закусывать. Лёдя раскланивается, расылает воздушные поцелуи, а в финале к общему восторгу усаживается на шпагат.

Но совсем другая атмосфера воцаряется в притихшем зале, когда на сцене поет Александр Вертинский в костюме Пьеро:

Я не знаю, зачем и кому это нужно,Кто послал их на смерть недрожавшей рукой,Только так беспощадно, так зло и ненужноОпустили их в вечный покой.Осторожные зрители молча кутались в шубы,И какая-то женщина с искаженным лицомЦеловала покойника в посиневшие губыИ швырнула в священника обручальным кольцом.

Лёдя стоит за кулисами и абсолютно поглощен пением своего кумира – Вертинского.

Закидали их елками, замесили их грязьюИ пошли по домам, под шумок толковать,Что пора положить бы конец безобразию,Что и так уже скоро мы начнем голодать.Но никто не додумался просто стать на колениИ сказать этим мальчикам, что в бездарной странеДаже светлые подвиги – это только ступениВ бесконечные пропасти к недоступной весне.

Люди за столиками плачут, аплодируют, требуют новых песен.

После концерта одесские артисты собираются своей компанией, столичные – своей.

Лёдя открывает шампанское, наливает направо и налево в подставленные бокалы своих коллег. А те с удовольствием выпивают и поздравляют:

– С днем рождения, Лёдя! Будь здоров! Счастья тебе!

Лёдя берет бутылку шампанского и подходит к столику Вертинского, где тоже провозглашают тосты и выпивают.

– Простите, господа, мы еще не знакомы, но я так счастлив видеть вас! Позвольте налить вам шампанского? Давайте выпьем за мой день рождения!

Вертинский приподнимает бровь и уточняет, мягко грассируя:

– Вы пгедлагете выпить за мой день гождения?

Лёдя слегка теряется:

– Нет, за мой… У меня сегодня день рождения…

– Да? Но и у меня тоже сегодня… С удовольствием за наш общий день!

Лёдя абсолютно счастлив:

– Надо же! Как свела нас с вами судьба!

Бокалы наполняются шампанским, Лёдя поднимает свой бокал:

– Конечно, господа, сейчас трудное, опасное, окаянное время, но для нашей Одессы, для меня лично это время – счастливое! Когда бы и где бы еще мы увидели вас – замечательных, великолепных, гениальных артистов…

– Ну-ну, не пгеувеличивайте, – улыбается Вертинский.

– Ничуть не преувеличиваю! Вы истинные звезды театральных подмостков Москвы и Петербурга!

– Вот-вот, только один вечер – проездом из Петербурга в Париж! – мрачно шутит толстяк в крылатке.

– Если бы только – один вечер! – вздыхает немолодая актриса. – Торчим здесь второй месяц, а парохода все нет…

Разговор подхватывает артист в пенсе:

– Говорят, в Константинополь ходят эти… как их… баркасы. Это, конечно, проще, но ненадежно.

– А что сейчас надежно? – вопрошает толстяк.

Лёдя опять встревает со своей восторженностью: