Плакса

– Слишком узкий проход, ему отсюда не выбраться, – заметил лейтенант. Видно, что Грек поражён и произносит слова, не совсем отдавая отчёт в том, что именно он говорит.

– Эта дрянь сожрала Слота! – воскликнул Зомбо, словно упрекая лейтенанта в равнодушии к участи их боевого товарища. Он тоже выкрикнул спонтанно, словно и не он контролировал его речь.

– И не только его, – включился в разговор Жук, который один сказал то, что хотел. – Вон, видите, в противоположном углу. – Он показал рукой на груду человеческих костей.

Из неряшливо накиданной кучи на бойцов смотрели, по крайней мере, две дюжины обглоданных черепов. И здесь Жук встретился взглядом с этим, которое сидело и раздувало сопла ноздрей, ворочало вздутыми от крови зенками, лило крупные, размером с виноградины, слёзы, зацепился и залип. Губы Жука вяло, словно их обкололи лидокаином, зашевелились и он промямлил: «Плакса», – а затем поднял автомат и навёл на лейтенанта. Зомбо прыгнул, но опоздал, да и не допрыгнул. Длинная очередь ударила Грека в спину, он упал лицом вперёд. Не снимая пальца с спускового курка, Жук, продолжая опустошать магазин, вёл ствол к Зомбо, но теперь он не успел, Зомбо срезал его первым. А потом сработала чуйка, приобретённая за год прибывания на фронте, и после того, как Жук упал, Зомбо остаток магазина выпустил в того, кого его товарищ назвал Плаксой. За первым магазином последовал второй, наполовину снаряжённый бронебойно зажигательными патронами. От попаданий в тело чудовища его толстая кожа на краткий миг вспыхивала, давала розовую искру и вспучивалась бордовым волдырём. Одна из зажигалок попала под нижний левый глаз, но брызнул кровавыми соплями верхний. Окосевший Плакса стал подниматься, хватаясь своими лапищами за стены. За его широкой спиной скрывалась чёрная дыра портала – бездна, ведущая в неизведанное и запретное.

– Да ну нах! – воскликнул Зомбо и включил заднюю скорость.

Зомбо изо всех сил старался двигаться быстро, но у него не получалось. Казалось, что он во что вляпался, и сколько бы он теперь не налегал, мог только еле шевелить ногами. Тот чёрный свет, который вырывался из портала, давил на него, обвил его со всех сторон, будто удав. Зомбо, неся на плечах как будто вес земного шара, постреливая в растущую как на дрожжах тьмы тушу, всё же продвигался задом наперёд к лестнице. Если бы он зашёл в подвал дальше хотя бы на пару шагов, то там бы и остался, но ему нужно было сделать всего четыре шага, чтобы оказаться на лестнице, а уже там, когда щупальца тяжёлого света распустились, там, где его уже не мог достать Плакса, он почувствовал себя свободнее. Не опуская ствол автомата, он также пятился спиной вперёд, поднимаясь по ступенькам. Снизу Зомбо подпирала вонь горелого сала и влажный нездоровый жар, но настичь беглеца чудовище уже не могло.

Зомбо встал напротив полуразрушенного дома, уперевшись ладонями о нестерпимо нывшие о непривычной нагрузки колен, он жадно глотал свежий воздух, судорожно пытаясь очистить лёгкие от всей той вони, которой они пропитались в подвале. Зомбо думал, что ему делать дальше. Рацию он потерял, наверное, в подвале, и возвращаться за ней не планировал, поэтому вызвать подмогу не мог. Тела товарищей он тоже достать не мог, чтобы похоронить по-человечески. Что ж, тогда нужно сделать по-другому.

Зомбо вернулся к себе в ПВД, взял там противотанковую мину ТМ-62 М, приспособленную умельцами их бата под штурмовые задачи, и вернулся к дому манды. А дальше дело техники. Зомбо завёл мину на срабатывание и закинул в проход спуска, стараясь угодить поближе ко входу в подвал. Отбежал, залёг, точнее, начал залегать, а тут и грохнуло – да так, что его в воздухе перевернуло и шмякнуло о землю уже спиной. Лежит Зомбо, осыпанный крошкой бетонных осколков, смотрит в серое небо, слушает тишину, которая всегда наступает за взрывом. Немного отдохнув, он встал, посмотрел на дом. Собственно никакого дома он не увидел, мина снесла остатки здания, разрушив его до основания, разрушен и подвал – это значит, что никто там выжить не смог бы. Хотя та дыра за Плаксой, да и он сам…

Оглушённый Зомбо, тряся головой, как будто такие действия могли ему помочь выбить вату из ушей, боковым зрением заметил движение. Не смотря в ту сторону, где что-то двигалось, нагнувшись, стал шарить по земле в поиске своего автомата – он помнил, что оставил оружие где-то здесь. Ага, вот и он! Схватив калаш, Зомбо развернулся и прицелился. На мушке у него оказался голый мужик – тот самый, что напугал его позавчера, и, как и позавчера, мужик мелькнул белым, совершенно незагорелым тельцем и исчез за ближайшими развалинами. Тьфу, что за хрень! – подумал Зомбо.

Приближался закат, пора было возвращаться в ПВД. Ночевать под открытым небом – так себе вариант, – а утром идти к соседям. Зомбо хотел хотя бы немного отдохнуть, чувствовал он себя неважно, даже передвигался он с трудом, будто та тяжесть, что навалилась на него в подвале, частично осталась с ним, налипла, словно глина на подошву ботинок, и теперь мешала ему. Хотел отдохнуть, поспать, но не пришлось. Стоило ему лечь, как он услышал женские крики. Точно, кричала женщина, и кричала она не то чтобы далеко от него, ну, может в соседнем доме. Зомбо взял автомат, гранат, запасных рожков и вышел на улицу. Представлялось, что кричат рядом, а оказалось, что топать пришлось прилично – половину квартала. Крики раздавались из одного из двух корпусов медицинского колледжа. Трёхэтажное здание в виде буквы «П». На втором этаже, он видел, с интервалом в двадцать пять секунд что-то светилось, мигало синим светом.

Да, это не девушка кричала – Зомбо и раньше сомневался, слишком звонкий и тонкий какой-то голосок, – а ребёнок. Горький призыв о помощи без всякой надежды на помощь. Про этот чёртов колледж знали все наши мужики, кто брал город. Там как раз на втором этаже, на кафедре гинекологии с началом СВО прописались чёрные трансплантологи. Бандеровцы со всех окрестностей свозили к ним русских детей – ловили, отнимали, крали и везли их сюда. Одни нелюди продавали другим конченым нелюдям наших детей за деньги. Понятно, что они с детишками делали, думать обо всём этом не хотелось. Чёрные трансплантологи давно, ещё до начала штурма убрались из колледжа и города, а вот дети… Что-то такое, неизвестное науке, но безусловно существующее выходило из них перед смертью. Дети переживали невообразимый ужас и муки, и атмосфера пропитывалась ими, как бинт кровью. И вот на эти страдания, словно мухи на труп, слетались инфернальные сущности, путь которым, очевидно, был открыт колдуном Волной и его приспешниками.

Именно там, на втором этаже колледжа теперь и трепыхался синий огонёк – дёрнется и погаснет, пройдёт двадцать пять секунд и снова он тут как тут. Неужели там могли оставаться дети? – задавался вопросом Зомбо. – Может ли такое быть, что там дети и им страшно, больно? Зомбо просто не мог игнорировать такой сигнал, совесть бы ему этого не позволила, он бы себе никогда ничего подобного не простил. Собравшись, пригнувшись, короткими перебежками, как учили, словно он шёл на штурм, Зомбо к разбитому, раскуроченному входу, больше напоминавшему дыру пасти, пробитую железным кулаком артиллерийского снаряда, закопчённую и ведущую в вечную полночь.

Стоило Зомбо оказаться внутри колледжа, как крики смолкли. Зомбо старался не шуметь, хотя понимал, что, наверняка, о том, что он здесь уже знали и ждали его. Наступившая тишина настораживала его больше, чем крики. Но как тут идти тихо, когда стены давят тишиной, а под подошвами ботинок хрустит кирпич и стекло. Чем дальше от входа он шёл, тем темнее становилось, вскоре он уже ничего не мог различить – ни по бокам, ни под ногами. Как он этого не хотел, но пришлось включить фонарь, прикреплённый на ствол автомата, чем недвусмысленно обозначил своё присутствие. Теперь играть в прятки не имело никакого смысла. Добравшись до лестницы на второй этаж, Зомбо перешёл на форсажный режим – как мог быстро взлетел по ступеням, преодолев два лестничных пролёта, и дальше бегом, туда, откуда его просили о помощи. Зомбо действовал больше интуитивно, чем осмысленно, а может быть, его вели, но он не заблудился в коридорах колледжа, а попал именно туда, куда и хотел, или – куда кто-то хотел, чтобы он попал.

Зомбо стоял в дверях большого, странно пустого, голого, голодного до гостей зала. Луч его фонаря, пробежав по плиткам пола до противоположного конца, выхватил из тьмы будто висящее в воздухе необыкновенно большое белое лицо грудного ребёнка. Вспышка – синяя, яркая, короткая. Глаза Зомбо на мгновение ослепли, а когда зрение вернулось, он увидел, что это за младенчик. Огонь вспыхнул и погас, а затухающее свечение осталось, и это свечение шло изнутри жирной личинки – туловища, на плоском конце которого, обращённого на Зомбо, светилось подобие детского личика. Обман зрения, мимикрия хищника. Такими эффектами многие насекомые обозначали свой вид: маскировались под детали окружающей среды, приманивали к себе добычу, предупреждали о опасности. Паук Крестовик и другие его собратья, похожие на листья, капли росы, лепестки цветов; бабочка Мёртвая Голова; мухи, маскирующиеся под ос. Вот и Зомбо встретился с чем-то подобным, пользующимся биологическим гримом, но только из другого мира. Тело личинки с рисунком лица младенца удерживалось в воздухе восемью изогнутыми галочками, серыми лапками саранчи – по четыре с каждой стороны тельца, – опорой для которых служили кисти человеческих рук.

Лицо-приманка внезапно приблизилось сразу на пару метров к Зомбо, и он увидел, что лапки демона во многих местах как бы лопнули – от натуги, что ли, – а из образовавшихся лунок ран выглянуло множество чёрных жемчужин – глаз со светящимися красными зрачками. И стоило этим десяткам глаз нацелиться на Зомбо, лицо младенца треснуло – горизонтальная линия разлома прошла чуть ниже носа, – нижняя часть пошла вниз, образовался ковш пасти на половину туловища величиной, набитый острыми, зазубренными треугольниками зубов. Как и тогда в подвале ресторана, Зомбо понял, к нему из ниоткуда пришло знание, что имя этой твари – Кусач.

Вся пустота зала наполнилась многоголосым детским плачем, и Кусач помчался на Зомбо. Отстреливаясь короткими очередями, Зомбо предпринял отлично знакомый ему со вчерашнего дня манёвр – бежал спиной вперёд и стрелял. Остановить демона он не мог, но рассчитывал замедлить. Кинув гранату навстречу наступающему Кусачу, Зомбо скатился кубарем по лестнице. Жахнул взрыв, а за ним раздался тот же самый детский крик, что и раньше – это демон, получив порцию ударной волны и осколков в брюшко, сменил новую пластинку на старую.

Пришёл в себя Зомбо уже на улице, за оградой колледжа. Он не жалел, что купился на приманку, как, впрочем, не жалел ни о чём, что случалось с ним в жизни. Зомбо ошибся, бывает. Пройти мимо, забыть, он не мог, зато, проверив, окончательно убедился, что с ним творилось что-то не то. Прежде чем уйти, он посмотрел на колледж. На втором этаже по очереди, в разных окнах мигало, но уже никто не кричал и не плакал. Стоило и этот дом нечисти взорвать, но для этого нужна противотанковая мина, а за ней надо топать во временный дом, да и до утра можно подождать, никуда корпус этого поганого колледжа не убежит.

По пути домой, когда по подсчётам Зомбо оставалось пройти ещё полкилометра, его накрыл туман. Густой, крепкий, как бульон для корейского супа, в котором и не видно, куда идти, и дышать трудно. Пах туман прелыми листьями и.… тушёной уткой. Вроде бы и идти оставалось совсем немного, а Зомбо заблудился. Как-то сразу потерял направление. Где должны были быть стены домов, он натыкался на провалы, а там, где, по идее, шла по прямой улица, стали выскакивать непонятные серые громады бетонных плит.

Зомбо шёл почти на ощупь – фонарик оказался не в состоянии пробиться через белый плен тумана, – и где-то на третью минуту блужданий он почувствовал затылком, что за ним идут по пятам. Кто-то прятался в этом молочном киселе за его спиной. Зомбо несколько раз пытался поймать этого непонятного, преследующего его – он несколько раз резко менял направление, разворачивался и шёл туда, где, как ему казалось, кто-то прятался, но тот, кто вот только что был там, уже оказывался опять у него за спиной. На пятой попытке Зомбо, пробежав метров десять назад и никого не обнаружив, повернулся, и тут уже обнаружили его. В шаге от него, в паутине туманных струй стояла молодая девушка в белом платье. Девушка мило улыбалась и протягивала ему свои руки, в которых удерживала несколько колясок домашней колбасы – это Зомбо вначале так показалось, что колбасы, а на самом деле… На самом деле, девушка предлагала ему вовсе не колбасу, а свои собственные кишки. В животе у неё, раздвинув ткань платья, зияла дыра, из которой она и выгребла внутренности. И стоило Зомбо понять, что с девушкой не так, как её лицо страшно исказилось, до неузнаваемости сморщилось, став мордой средневековой ведьмы. Фея! – кто-то опять вбил в голову Зомбо имя нового демона, а он выстрелил и отпрыгнул в сторону. Ещё два прыжка и он врезался во что-то твёрдое – в стену. В стену дома! По стеночке, по стеночке до подъездной двери и – юрк – внутрь дома.

Туман хотел его удержать, но стоило Зомбо оказаться в подъезде, как туман отступил, не смог переползти через порог. Каждому демону своя земля, свой ареал обитания. Выругавшись в туман, Зомбо решил больше этой ночью никуда не идти, а обосноваться здесь. Он пошёл по этажам искать себе кровать. Теперь Зомбо знал имя трёх демонов, что обитали в городе, наверное, были и другие. Знание имён зла его однако совсем не радовало. Он понимал, что всё-таки что-то подцепил вчера в подвале. Чем-то нехорошим его наградил тяжёлый свет бездны и теперь он обречён встречаться со всей этой сатанинской мразью, пока его не убьют, или пока он не уйдёт из этого города. Он боялся одного, того, что это могло остаться с ним и после того, как он покинет город. Не годился он в охотники на настоящих чертей, слишком стар он был ещё и для этого, чертей в человеческом обличие ему хватало, с которыми он вот уже больше года воевал.

Зомбо не только испытывал душевную ломку, он ещё и физически чувствовал себя неважно, будто заболел, заразился гриппом. Тяжело было ноги передвигать, клонило в сон, колени опять разболелись и голова. Он не хотел выходить наружу, нырять в этот туман, что означало быть совсем безголовым или стать таковым. Подходящий угол для ночлега он нашёл на втором этаже дома, оказавшегося обычной пятиэтажкой – почти не тронутой войной. В перевёрнутой вверх дном однокомнатной квартире Зомбо обнаружил мягкую тахту, не раздеваясь, лёг, накрылся каким-то клетчатым, заскорузлым типа пледом и сразу впал в зыбкое забытьё.

Очнулся Зомбо непонятно от чего, наверное, опять сработала внутренняя чуйка, выручавшая его на войне ни раз. Кто-то стоял в углу комнаты, источая удушливо сладкий запах каких-то тропических цветов. Может быть, именно эта вонь тоже стала причиной такой скорой причиной его пробуждения. Опять, – подумал Зомбо и потянулся за автоматом. Не успел он схватить калаш, как на него навалились. Тёмный силуэт выскочил резиновым мячиком из угла и запрыгнул к нему на живот. Зомбо стали душить. К его глазам вплотную придвинулось не лицо, а каша из гнили, ужаса и грязи. Из раззявленного рта несло как из отхожего места, обильно залитого малиновым сиропом. Зомбо выхватил свой нож и впихнул его под нижнюю челюсть Медунку – такое имя носил этот очередной демон, прервавший его сон, такое имя он узнал.

Сковырнув с себя Медунка, Зомбо нанёс ещё два выверенных удара-укола и несколько раз с оттягом полоснул. Ослепив демона, Зомбо смог ослабить его хватку и вырваться. Зомбо вскочил с лежанки, взял автомат. За ним поднялся и Медунок, по его морщинистым, полуразложившимся коричневым щекам вонючее желе глазных яблок затекало обратно в орбиты, а глубокие порезы стали слипаться. Но и ослеплённый демон чувствовал человеческое тепло, растопырив крючковатые пальцы на вытянутых вперёд руках, Медунок пошёл прямо на Зомбо. Убить это исчадие ада подручными средствами Зомбо не мог, и миновать его на пути к входной двери тоже не мог. Зомбо махнул на балкон, а с него соскочил на землю. Его несчастные колени откликнулись хрустким стоном, не обращая внимания на острую боль, Зомбо поковылял прочь. Туман ушёл из города, до рассвета оставалось не больше часа, а Зомбо надо было найти своих…

Смерть отца

Не было никаких помпезных шествий с ужасным аккомпанементом похоронного марша, отпеваний, даже поминок не было. Никакого праздника смерти, а просто жил человек – и нет человека. На могиле отца я побывал всего лишь однажды, да и не совсем это была его могила, а знаете, как бывает – похоронили в чужой, вручили прах на подселение. Вполне вероятно, что даже и без разрешения хозяев могилы его похоронили. Не хорошо так говорить, но, как оно есть, получается прикопали урну с останками отца, словно был он преступником каким-то, которого за криминальные грехи государство покарало. Но у преступников хотя бы есть на могиле табличка с порядковым номером – мой отец был лишён даже этого. А получилось так, потому что на нормальные похороны у тех, кто его отправлял в последний путь, не было ни средств, ни, главное, желания.

Отец стал мне безразличен вскоре после того, как я отпраздновал свой тринадцатый день рождения. Так совпало, что с возрастом подростковых метаний мне стало совсем не до него, как-то сразу отрубило: вот отец был для меня важен и значим, а вот уже – почти посторонний человек. Раньше, когда он уезжал от нас с мамой, отбыв положенное приходящему по выходным папе время, прям до слёз, встававших комком в горле, доходило. Я не хотел, чтобы он уезжал, хотел, чтобы он остался.

Задумываться об отце, как о ком-то, кто мог стать для меня самым главным человеком в жизни – учителем, примером мужественности, – а остался всего-то зыбким, грустным детским сновидением, я стал в возрасте тридцати пяти лет. В тринадцать я от отца, можно сказать, отказался, умер он, когда мне было шестнадцать, а вспомнил я про него через девятнадцать лет после его смерти. Вроде бы и большой срок – девятнадцать лет, – но вот, поверьте, в те три года между тринадцатью и шестнадцатью моими годами произошло намного больше всего – и со мной, и со страной, – не удивительно, что как раз в этот промежуток его образ в моей памяти усох, став похожим на старую черно-белую, пожелтевшую от времени фотокарточку. И те два или три раза, когда мы с ним тогда виделись, он, признаться, вполне себе образу такой фотокарточки соответствовал – болезнь пожирала его изнутри, а он вместо того, чтобы бороться, сам нещадно подгонял чёрных коней своей близкой кончины вожжами алкоголя и сигарет. Помню, он много говорил, когда мы встречались, но все его слова встречали во мне внутреннее сопротивление, неприятие его мыслей, отталкивали меня от него ещё дальше, мне казались какими-то откровенно грубыми, даже хамскими и никогда – умными. Господи, если бы он так говорил из-за своей болезни, но нет, я точно знаю, что это было не так. Трудно воспринимать человека таким как он есть на самом деле – особенно, если он твой отец.

Я думал, что всё осталось навсегда в прошлом, что призрак отца боле никогда меня не потревожит, детство прошло, прошла и юность. Зачем он теперь мне? Но всё оказалось намного сложнее, как и всё в этой жизни, что вначале кажется таким простым и ясным. Мне с некоторых пор стали сниться даже не богатые, а именно что триумфальные похороны. Бывают ли похороны триумфальными? Не знаю, как в реальности, но в моих снах они выглядели именно так. Самое начало весны, март. Уже не так холодно, как было всего пару недель назад, до того, как последний снег сполз в коллекторы городской канализации, но промозгло, неуютно, зябко до неизбежной простуды. Ощущение такое, что в любой момент с гранитного неба на раковые скелеты деревьев в любой момент может посыпаться противный, колкий, мелкий дождь. Я стою у стены серого дома-монстра – высокого, тяжеловесного, давящего своим архитектурным величием кончающейся эпохи достижений и потрясений. Похоронная процессия медленно движется мимо меня. Нет, я не вижу, кто лежит в открытом гробу, кого везут на специальном, красивом, но от этого ещё более жутком красно-чёрном катафалке, за которым идут, бредут колонны хмурых, каких-то полинялых, серых людей, с одинаковыми серыми лицами, словно выбитыми из бетона. Колонны и покойника охраняет, оберегает, оцепление из солдат в странной форме зелёного цвета. У каждого военного и провожающего гроб на рукаве траурная повязка. Улицы забиты народом, исходящим паром дыхания тысяч ртов, свободна и оберегаема солдатами лишь дорога перед катафалком. Нет, не вижу, покойника от моих взглядов защищает баррикада из венков и люди. Народ идёт, вжимает меня в стену, словно хочет отодвинуть меня ещё дальше от похоронной процессии, а я пытаюсь удержаться на месте, упираюсь, вытягиваю шею, надеюсь и боюсь увидеть лицо. Мне и хочется посмотреть, но и, одновременно, меня мучает сильное желание спрятаться от него, от того, кто лежит в гробу – от моего отца…

Отца, ещё до моего рождения, как мне мама рассказывала, на улице знали под кличкой Протест – я это, почему-то, очень хорошо помнил. Не знаю, за какие такие заслуги он её получил, но, безусловно, за дело – в те времена вообще просто так ничего не делали. Так вот, в моём сне совершенно точно хоронили не Протеста, и даже – не протест, а совсем наоборот, но всё равно тот, в гробу, был моим отцом. Ну и как же так получалось, что это был одновременно он и не он? Скажу больше, я знал, что первый умер задолго до смерти второго, и даже задолго до моего рождения. Но первый был тоже моим отцом – может быть, в большей степени, чем тот, которого сожгли и подселили в чужую могилу. Хотя тот, первый, тоже какое-то время делил своё посмертное пристанище с другим, который вообще для всех был первым.

Тоска по отцу… По тому отцу, которого у меня никогда не было, да и быть не могло. Этот отец мог меня многому научить, да, многому – быть защитником, добытчиком, не раскисать, терпеть, отвечать за свои поступки и мысли, быть готовым к борьбе и потерям, словом, быть Мужчиной. Но мой отец ничего такого нужного дать мне не мог, именно поэтому, пока я рос, примеры для себя я черпал, в основном, из всяким сомнительных источников второго смутного времени – из американских видеофильмов, прививающих тягу к насилию и всякому изуверству; отчасти – из книг, – но это в лучшем случае. Надстройка, витрина личности подростка, а фундамент взрослого, осмысленного действия в меня заложил он, которого и хоронили-то триумфально, словно это он победил смерть, а не она его. Отец из моих снов и мой биологический отец, как мало у них общего – по сути, ничего. Если первый вызывал у меня чувство гордости и вселял страх несоответствия его ожиданиям, то второй не вызывал почти ничего – во всяком случае, так было ещё вчера, – но когда я осознал, что его образ не просто застрявшая по недоразумению соринка на сетчатке моей памяти, мне стало жаль – жаль того, что я так и не узнал того, чего был лишён не по чьей вине, а по стечению жизненных обстоятельств. Он наверняка мог мне дать что-то, что изменило бы его, а возможно, помогло бы избежать ранней смерти и забвения. Гордость, жалость – что важнее? Что нужнее? Для меня это равнозначные вещи, каждая из которых важна по-своему. Что странно, то странно, но так оно и есть, ничего с этим не поделать, да и делать ничего не нужно. Оба этих чувства делают тебя сильнее. Да, жалость тоже может растить в тебе силу. А вот зверства, первобытный эгоизм лишь разлагают душу.

Отец… Отец мёртв. И так для меня было всегда, даже когда он был жив. Но сон – как напоминание, что и мёртвые всегда с тобой, в твоём сердце, а если они с тобой, то уже они и не мертвы – те, кого помнят, умереть не могут. Нельзя отказываться от своего отца, иначе станешь вероотступником, предателем, предавшим самого себя, свою суть, свой народ. И это не просто слова. Если ты один, если тебе никто не нужен, то и ты никому не нужен, ты лишний, тебя не существует. А если ты вместе со своим народом, вместе с отцом – ты бессмертен, ты велик, ты личность. Ведь только для замороченных, обманутых, скудоумных народ – это отвлечённое, устаревшее понятие, мешающее устраивать голые пляски на могилах предков. Оскверняющий прошлое убивает себя. Народ – это ты сам, твоя семья, твой род, память, твоё солнце, твоя гордость и боль, народ – это твой отец – это не кости в земле, а та негасимая искра, что летит по нашему общему позвоночному столбу наследия тысячелетней истории этноса, то, что храниться в ядре каждой живой клетки, укутываясь в спирали ДНК – всеобъемлющее, необъяснимое, как бог.

Я бы отдал жизнь, чтобы отец встал из гроба, чтобы он вернулся ко мне, вернулся бы ко всем нам. Наверное, это и не нужно, достаточно будет, если мы будем помнить и чтить его память. Нам всем не хватает Отца, его понимания и заботы, его строгости и воли. Он ушел, и мы ослепли, нас повели путями лжецов, путями, проложенными прислугой чёрта. Когда власть отца сползла с нас как вторая кожа, никто не стал умнее и взрослее после этой линьки, хотя многие почувствовали обманное облегчение – так бывает, ничего страшного, за раскаяньем придёт и принятие себя как ребёнка, которому суждено самому стать отцом, взвалить на свои плечи ответственность за своих детей, семью, страну. И эта тяжесть ответственности, только она, да, делает тебя свободным, а если ты освобождаешься от этой живительной тяжести, то пропадёшь. И вот, когда у нас отняли ответственность, когда украли славу, мы заблудились, треснули по швам культурного кода, пришёл распад, стали превращаться в жаб.