Вторник, №19 (38), февраль 2022

– Ну мам! Аркадий – это же не отрава и не микроб там какой? – настырничала Лариса, точно бес её толкал. – Мам! Ну я же у тебя спросила! А не у репрухи!

Репрухой в школе называли регистраторшу происшествий. Все знали, что она обязана сообщать обо всех нарушениях правил не только директору, но и охране.

– А никто ведь не знает, приходил кто-то к тем, кто… выключился внезапно, или нет. Они-то уже не расскажут, – вздохнула мама, словно на что-то решившись.

– А что – были случаи, когда находили микробы там, вирусы? Вообще, когда потом вызывают родных и выдают им свидетельство, там ведь написано – от чего?

– А зачем узнавать… Кому хотелось узнать, да не замоглось, те Аркадия и выдумали.

Лариса поперхнулась даже. Выдумали! За свои пятнадцать лет она видела несчётное множество таких случаев. Был человек – и не стало. Не проснулся. Не пришёл с работы. Ещё бывало, как будто знал заранее – что-то над ним нависло. Вот только – что? Некоторые рассказывали. Через третьи руки долетало и до Ларисы.

Долетало подчас настолько дикое, что при слове «Аркадий» делалось банально холодно. Загривок дыбом. Представлялись длинные ледяные пальцы. Лезут под одеяло. Или под одежду. Вцепляются, как проволока из сиденья выскочила, или арматурина из стены, – больно царапая. Больно и холодно, как руки в ледяную воду. Иногда непрошеным возникало в воображении – индевелые, с потёками глиняно-оранжевого, пальцы с полметра, ржавые суставы, проросшие кристаллами. Серо-буро-лиловый, нелюдской цвет кожи. Худоба – сквозь руку почти видно, что внутри. Ногти. Длины соответственной. Загнутые. Тоже ржавчина. Которую не отличить от… Дальше продолжать не моглось. Нужное слово знала прекрасно, его не запикивали. Но в таком контексте оно накрепко связано было с другими, означавшими совсем уж не подлежащее упоминанию. С десятками синонимов-эвфемизмов. Окружающие виртуозно ими владели, и она научилась – «того», «упал», «увезли в мешке», «был и не стало», «выключился». Именно для того, чтобы это случалось реже, – и было, как говорили в школе и по телеку, правительство чрезвычайного положения. Со всеми этими правилами. Со школьной репрухой, с санобработкой, с выдачей универпая.

И сейчас это висело перед ней, и откуда-то доносился даже скрип, несказуемо мерзкий, нечеловеческий. Скрип его суставов. Аркадия. Костей. Которые не были ничем покрыты и были даже не из костяного вещества, а из ржавого железа, и не подразумевали тела из мякоти. Только твёрдое, способное раздавить. Или проткнуть, как ножницы – бумагу. В любом случае помочь не успеют. Не добежать, потому что там, откуда скрипит, не по чем бежать. Там никого и ничего. Даже не такая пустота, как рассказывают в школе про космос. В космосе есть звёзды, есть их свет, есть планеты, даже целая Земля. А где так скрипит – там пусто совсем. Даже лететь не получится…

Попыталась сглотнуть и не смогла. Почувствовала, что спина согнулась и не может разогнуться, а рёбра – вздохнуть. Будто всё тело стало жёстким, как мёрзлый универпай. Глянула на маму. Мама же не может испугаться? Чего она может… Неужели того же, чего все?

– Наслушалась, – сказала мама.

Другим голосом. Тёплым, как пирог, который пекла, когда давали кое-что сверх универпая. Притянула Ларису к груди, и Лариса перевела дух.

Уроки не шли. Бессмысленно смотрела в стену вместо читала или новой тетрадки. Вставала, мялась на ногах, всем мешала – так уж устроены жилые отсеки. Чтоб если кто упал, сразу увидели. А вот неудобно. Наконец мама сказала:

– Завтра тоже в школу.

И совсем ласково, когда подселенцы – тётка Неонила и её мелкая Маринка – отошли от стола:

– Спи, мы же вместе, – и поцеловала.

Теперь распрямились и спина, и рёбра, и ступни. Но точно ныло внутри на одной почти неслышной ноте. Свет погас, как перестали мельтешить по отсеку. И началась тишина.

Только сейчас она была совсем не тихая. Пум, пум, пум – ломилось в уши. Ш, ш, ш – шло следом. Лариса знала: это стучит сердце. И шелестит по подушке жилка на виске. Но кто-то ещё был снаружи, в коридоре. Неслышно шарил по воздуху ладонями, искал вход в отсек. Зывника у него не было. Мог войти без него. Пум, пум, пум становилось всё быстрей, лихорадочней. Ладони приближались. Стена не защищала. Ладони росли в размерах, делались серебристыми, удлинялись пальцы. Вот стена треснула, посыпались крошки штукатурки. Одна ладонь показалась из трещины. Видно, что она исцарапана и испачкана чем-то…

Лариса вскрикнула и хлестнула по этой ладони одеялом. Уф! В груди частило, как мотор уборщика. Ладони не было, а стена была цела. Приснится же. Никого не было.

Было. Был.

Прямо перед кроватью стоял мужчина. Вполоборота, сутулясь. Похоже, что в нагрудном кармане что-то мерцает, зывник не погасил, наверно. Всклокоченные волосы. Широкие плечи. И самый ужас – длинные руки. Сейчас они… ААААА!

Но крика не раздалось.

– Все пугаются… – сказал мужчина и вздохнул.

– П-привет.

– Привет, – отозвался он слегка растерянным шёпотом.

– Т-ты к-к-то? – всё ещё спотыкаясь на словах, продолжала она.

– Не знаю, – и опять вздохнул. – Дома звали Арик…

– Тебе… кого? И… ты как вошёл?

– Я везде вхожу. А кого… Понимаешь… Это…

– Понимаю. Отвернись или выйди, я оденусь.

Он… нет, это была не улыбка, просто шевельнул уголком рта. Моргнул, кивнул и отвернулся. Она села на постели и проворно влезла в брюки. Потом в свитер.

– А полностью тебя как? С госпаролем?

– Все вы про какой-то пароль. Когда я жил, не было такого.

Чужой мужчина без госпароля – или не хочет его говорить. Схватилась за зывник. «Э»! Человек без госпароля. Адрес. Он смотрел с интересом.

– А дай позырить…

– Он же стандартный. Ща приедут и найдут кого тебе надо… И неча везде входить.

– Лариса, ты? С кем это? – послышался мамин голос.

И включился фонарик. Луч обежал отсек. Пусто. В дверь затарабанили.

– Вызывали? Где посторонний?

– А… э… ушёл уже…

– Ничего не пропало? Даём свет…

Покопались у себя в пульте, шарахнул свет. Тут и Маринка проснулась и захныкала.

– Кто с посторонним разговаривал? Она? А-а, ну конечно, не назвал госпароля. Этакой козявке. Сбой. Ну? Других жалоб нет? Стыдно, население! А то можем вызвать медиков, у них не забалуешь. Вот там попрыгаете… Досыпайте, свет гасим – раз, два, три!

Тьма упала на глаза. И сразу следом хлопок двери.

– Приснилось? – мамин голос из темноты. – Поговорили про страхи всякие. Паникёрша, в постель с санитарной скоростью! Из-за тебя завтра люди опоздают!

Сна не было ни в одном глазу. Когда из-за сдвижной перегородки донёсся десятый примерно всхрап Неонилы, перед Ларисиными глазами знакомо замерцало. Сутулый, взъерошенный, длинные руки. Страшно не было – было страшно любопытно. Как он ухитрился пропасть – здесь же некуда!

– Вы… Ты где был? Только шёпотом! А то…

– А меня только ты видишь.

– Ещё пуще. Не флуди. Где был?

– Не ори. А то хуже будет.

– А я вцеплюсь, и… – с этими словами Лариса кинулась ящерицей, хвать за коленку… Мимо.

Теперь руками она упиралась в пол, а ноги висели на постели едва на полстопы.

– Упражнение «крокодил», – ехидно прошипел Арик. – Не трогай меня. Я серьёзно. Как у вас говорят – в мешке увезут.

– Ой, ой, ой. Первоклашкам трепись. Ща скажешь, что сквозь дверь прошёл.

– Не-е. Я там, где кабели… я всегда там вхожу.

Мерцание поплыло к розетке, повибрировало возле неё ореолом и исчезло.

Утром был тихий, шипящий скандал. Просыпаться надо прежде чем. Может, другой раз запаникуешь, что Турция напала. Неизбежное «ладно-учла-извини» Лариса докрикивала уже из коридора.

Не опоздать удалось, но учёба не шла. Всё стояла перед глазами розетка и синеватый ореол вокруг. Даже рискнула спросить – будем ли мы проходить розетки. Поморщившись, училка домохозяйства выдала:

– Мы не проходим, а изучаем. А тебя всё мимо проходит. Ручку в руки и записывать, а то к умотам сплавят!

Ну ясно. Глупо такое спрашивать. И правда, по умственно-отсталому. Еле досидела до конца уроков. Домой. Почти бежала между блоков. Мама говорила – между домов. Но по её выходило, что дома были другие. Там были «квартиры», где жили по одной семье. И коридор внутри квартиры. А не вдоль отсеков. В подъезд, в отсек, заглотить универпай, раскрыть тетрадку – и можно думать.

А интересно, он придёт снова?

О, придумала. Зывник… «Э». Нет тока в розетке. Минут через десять – стук в дверь.

– Ну, показывай свою розетку… – и разматываются из сумки провода.

– Да ну, ерунда, всё тут есть! А-а, корона? Искрит ночью?

Как у фокусников в сете-шоу, вылетают щипцы, отвёртки, рулончик вроде пластыря – множество интересных вещей. Винтик. Потроха розетки. Железки и провода, заурядь.

– А туда может кто-нибудь уйти?

Хохот.

– А Аркадий? – выпаливает она вдруг.

– Нн-у, т-ты… – собеседник осекается. Смотрит пристально. – Эт-т-то ты вызов сд-делала, чтоб… Явился? Ну, меня здесь не было! П-подыхать – без меня! – и хлопок двери.

Арик – это Аркадий. Она видела Аркадия. Говорила с ним.

Но она же ещё жива. Вот что! Голубнуть Юрию Леонидычу! Набрала: «Здрст ск. время прошло от разг. с тем челом про Аркадия до нашей встречи извин. за бесп». Голубь полетел. Темнело. Мама, Неонила и Маринка ввалились разом. Маринка не стояла на ногах, хныкала.

– Ффу! Кто с детьми, вон чо давали! По три на ребёнка. Так что одна ваша, – и показала банку с концентрированным молоком. – А ишшо вот! – и Неонила ткнула коленкой в толстый мешок. У мамы был такой же.

– Овсянка, – подхватила мама. – Давай помогай!

И опять ночь, и опять за стеной, в коридоре, шарят ладони. Изо всех сил старалась не засыпать, смотреть в одну точку – в розетку. Но перед глазами мельтешили точки и чёрточки. Перешли в синеватое сияние. А сияние сгустилось в фигуру вчерашнего гостя.

– Привет, Арик, – поздоровалась она первой.

– Привет, – отозвался он.

Лариса могла бы поклясться, что – удивлённо.

– Ты в розетку вошёл? А днём где прячешься?

– Я не прячусь. Я иду туда… ну, в общем, там живёт кошка.

Кошка. Во дела. Мама вспоминала, что раньше в квартирах кого только не водилось. Кошки, собаки, птицы, даже тропические. Рыб держали в огромных банках с водой и травой! Называлось – «аквариум». Как раз из-за всей этой неконтролируемой живности, из-за грязи, из-за мусора и пришлось бросить те дома и перейти в блоки. Чтоб не вышло эпидемии.

– У нас в городке есть кошка? – спросила Лариса чуть не в полный голос.

– Нет, это не у… нас… вас. Это… там. Слушай, а я сегодня первый раз за… столько… вспомнил, что она кошка… Мало слов помню. Я приходил, и кто-то падал… Без слов.

– Арик! – вскрикнула шёпотом. – Арик, а тебя полностью как?

– Аркадий… Ильич.

Словно кто схватил её за волосы, за все сразу – так резко они встали дыбом. Аркадий. Аркадий! АРКАДИЙ!!! Это он. Разве этим шутят. Не смешно! Это она сказала вслух.

Завозилась мама.

– Катись! – почти одними губами шепнула Лариса. – В другой раз договорим, только без плоских шуточек! До свидания!

Это он совсем не боится Аркадия, если так паясничает – представляется Аркадием…

Дилинь-дилинь-дилинь! Будильник в зывнике. Пора в школу.

Ох, да! Сегодня же обезрыб. Так говорили в шутку, потом прижилось как вполне официальное слово. Обязательные работы. Значит, надо не форму, а что-то таковское. Мамино словечко. В смысле похуже. Выбирать особо не из чего, ни у кого много вещей не живёт, в отсеке комоды-гардеробы пихать некуда. Ну, вот эту водолазку и штаны, чиненые-перечиненые после санобработок. Ранец не надо – это классно.

Оказалось, пошлют на станцию утилизации. Самый гадский обезрыб. Вонь, мерзость, и потом санобработка. Всучили крюк – отбирать в мусоре все пластмассовые предметы, похожие на технику или её обломки. Конца транспортёра видно не было. Конец уходил в жирно коптящую печь сжигания органики. Там властвовали медики. У них была своя тема утилизации. Мешки на молниях. И поэтому обезьяны – так называли работников обезрыба – печи никогда и не видали. Да и не особо грызло раньше – что там. А вот сегодня… Поговорить бы с медиком – сколько времени проходит от увидел Аркадия до свезли в мешке. И прямо в бесстыжие глаза тому типу брякнуть: врёшь ты всё, могу доказать железно.

А какие у него глаза? Зелёные, как давай? Нет, это у Юрия Леонидовича.

Вон медик идёт! Белый халат. Ура! Нажала красную кнопу. Стоп! Транспортёр остановился. По правилам, кто заметил что подозрительное, обязан – на то он и обезьян.

– Пусть медик посмотрит. Вон на ту гниль.

– Да нарушение, конечно… Но пока не опасно, – пожал плечами белый халат.

– А то нападёт Аркадий… А сколько проходит, по вашей статистике, от увидел Аркадия до свезли ваши в мешке? – во, даже научно извернуть вопрос удалось.

– Обратитесь к учителю литературы, вам объяснят, что такое фольклор, – решительно повернулся спиной и уже через плечо бросил: – Работать!

Обезрыб имеет тот плюс, что после него нет домашки. Темнеет. У окна. Но в углу…

Треск, мелькающие точки, чёрточки! Он!

– Привет. Ты сказала, договорим потом… Вот… Я очень давно не говорил. До тебя.

– Арик… Арик ведь? Кстати, хотелось бы всё-таки знать, как тебя полностью.

– Не сказал? Аркадий. Ильич.

– Ну, артист, артист. Из тебя был бы классный антипод. Такой, знаешь – господа, я здесь первый раз, ничо не знаю, ваще…

– Антипод? Слушай, Лариса… первый раз за столько… вот я разговариваю с тобой просто так, про всё… про ненужное… не про то, что для жизни…

Её точно толкнуло изнутри. Ну да, часто взрослые говорят – жизнь тяжёлая. Вроде раньше была не такая тяжёлая. Но чтобы всё-всё время, мысли, разговоры заполняло только то, что нужно для прожитухи, чтоб протянуть ещё день, ещё месяц? Для…

– Для существования! – вырвалось у неё. – Не для жизни!

– Ага. А с тобой я говорю, это другое…

– Давай побродим. Ты не замёрзнешь?

Накинула куртку, отперла дверь в коридор. Гость шёл за ней. Всё как у нормального чела. Ноги подшаркивают. Глаза моргают. Чёрные или очень тёмно-карие. Идеально чёрные ресницы, сверкающие, как изоляция проводов. Брови. Широкие, тоже тёмные. Над правой – тёмно-бурая точка, родинка. Кажется, она даже выдаётся над кожей. Бледной чуть не досиня, как будто этот деятель всё в помещении, на улицу и не выходит. И не только лицо, но и шея такая же белая, длинная, торчит из воротника вперёд. Нос большой, прямой, тяжёлый, устремлённый вниз. Под носом что-то растёт. Вспомнила: это называется усы. Такого же цвета, как волосы, как глаза – почти чёрные. Только волосы сильно продёрнуты сединой. А усы нет. Наверно, покрасился. Потому что был бы на самом деле такой седой – так это ж сколько лет? Сорок? Пятьдесят? Больше? Таких же вообще не бывает. Взяла его под руку.

– Ой… – отпрянул он. Точнее, попытался отпрянуть. – Лариса… Ты же меня… Я расскажу… постепенно. Столько всего сразу… А если я тебя?

Мягко высвободил руку и взял под руку Ларису. Пальцы уверенно легли ей выше локтя. Выпрямилась спина. Они прошли ещё квартал – и всё, ограда, а за ней трава и деревья.

Он не отрываясь смотрел в прозрачные щиты ограды. В зелень за ними. Кочки, проросшие будыльями. Широченные сизо-зелёные листья походили на лезвия. Другие, у самой земли – на подносы или тарелки. Между этим – тонкая путаница стеблей, вроде мочалы для душа. Выше – корявые стволы деревьев. Он подавался к ограде всё ближе, воздушный поток от дующих вверх вентиляторов экозащиты уже достигал его шевелюры. Только сейчас Лариса поняла, что лицо его было как нарисованное, а сейчас напряглись тоненькие мышцы вокруг глаз, словно глубже запали сами глаза, чернее стали под ними тени, выявилась сетка морщинок. Зашевелились губы, словно пили воздух.

– Лариса… Я… знаю… Я живой…

– А какой же. Ясно, живой. Ты обещал рассказать постепенно…

И он, снова взяв её под руку, стал рассказывать по порядку.

Часть II. Настоящий Аркадий: приговор

Куча мусора была уже выше человеческого роста, а по площади расползлась почти до лощины, куда он в полузабытую дошкольную пору сигал зимами на ледянке. Это была забастовка Спецтранса. Длившаяся третью неделю.

Размахнувшись, он метнул наверх свой мешок. Пщ-щ-трх! – шорох нижележащего. Что-то лопнуло. Донеслось специфическое амбре. Назад, к подъезду. Кошка дворовая на своём месте сидит смирно. Уже который день. И не даётся погладить.

Вчера было точно то же, и позавчера. Какой нынче день и какого месяца – он вспоминал, только поглядев на комп. Ну да, зима от лета отличалась. В универ не надо. Как цифры на часах – цык-цык-цык, это уму непостижимо. Двадцать три двадцать.

Унитаз смывать не хочет. И за ночь не одумался. А хочется. Пришлось в полный… Ну, пока сантехников вызывают – лучше быть подальше.

Хлоп дверью. Кошка сидит. Со вчера, что ли? Неподвижно, как пластмассовая. Нет. Мигнула зелёными глазами. Ух, глазищи! Вот это спецэффект. Как будто две искры… две звезды… четырёхлучевых… А куда это…

Чёрно-белая кошка, тощая, зализанная, встала, выгнула спину, потянулась. По газону напрямик. Он шёл за ней, повторяя её движения, словно примагниченный. Хвост её был похож на бархатную колбаску, какой в доме культуры обносили место для оркестра в фойе. Лапы ступали по газону, филигранно выводя прихотливую синусоиду. Он понимал, что повторяет её движения, насколько это доступно для человека – повторять кошачьи движения, но словно бы со стороны понимал, не думая зачем. Как будто бы даже удавалось. И тут она распушила чинный домкультуровский хвост и со всех четырёх стрибанула на проезжую часть.

В таких случаях и подумать не успеваешь. Несмотря что не своя личная – так живая же! Выхватить из-под колёс! Кинулся за ней. Заполошный визг тормозов. Водительский мат. Кошка неслась наискось, почти паря над лиловеющим асфальтом. За ней. За ней. Канава! Ща удар! Нет… Невесомость. Кошка летела рядом. Вертикально. А он – горизонтально.

Когда остановилось падение? Будто тело перестало раздирать пространство собой, вторгаться в него. И пространство, сомкнувшись, объяв тело, облегчённо смолкло. Перед глазами был движущийся, мелькающий шум негромкого света, струившегося из ниоткуда в никуда. Тело тихо поворачивалось между огоньками, вспыхивавшими вокруг, там и сям.

Огоньки были зелёных, жёлтых и всех промежуточных оттенков. Тёплые и беззвучные. Они казались живыми, дышащими, переливались. Не лампы, не светодиоды, вообще не похоже ни на какой технический свет. И не звёзды – ведь звёзды не бывают внизу. Разве что отражаются в луже… Как подумал про лужу – словно жёсткое и острое пронизало тело. Ой-й. Но зато разглядел, что ближайшая пара зелёных огоньков – это глаза, ниже которых есть нос. Собачий. В седоватой шерсти, с чёрной шагреневой нашлёпкой. Медленно протянул руку. Шевельнулись, запыхтели ноздри, внюхиваясь. Глаза моргнули. На кратчайший, почти неуследимый миг сделались как два маленьких зелёных солнца. Обрели лучистое сияние. И тут же смеркло. Или показалось… Дотянуться и погладить не удалось – видимо, собака подалась назад, отпрянула, здесь очень трудно было отследить движения и расстояния. Он сказал:

– Ууу… Дружо-ок…

То есть – хотел это сказать. Но не услышал своего голоса. А чей-то незнакомый:

– У! Дылда! Какой я дружок? Хы…

– Я не дылда. Я Аркадий. Вы где тут? Эй!

Он озирался, вертелся, и похоже было, что вертеться не получается. Темп вращения огоньков вокруг не ускорялся и не замедлялся. Это всё глаза? Собачьи, кошачьи? Давешняя кошка парила рядом и показывала лапой, прижимая её ко рту: тссс!

Вдруг увидел, что она не просто висит в пространстве. А будто заключена в прозрачный пузырь. Нет, ореол сияния. Только не постоянного, а неровного, от шерсти исходят волны света, голубоватых искр. Наэлектризована, что ль? И одновременно услышал звук, заполнявший всё вокруг него. Тоже неровный, то взмывавший, то понижавшийся тон. Где-то недалеко дрожала струна, даже множество струн в унисон.

– Не Дружок? А как?

– Уот-хи-ги-уааайн! – раздалось завывающее, аж волос дыбом по хребту.

На каком языке – непонятно. Хотя всякие языки бывают. Если это чукотский или эскимосский?

– Уотхигивайн? Так зовут вас или вашу собаку?

И заметил, что голубоватые искры вокруг кошки, приведшей его сюда, побелели. Не ореол уже – разлетались пучки их. В разные стороны. Знак возмущения, недовольства?

– Извините…

Дурость полная. Перед кем тут извиняться?

– Слушайте все… Все… Все… – будто отдалось эхо от тысячи голосов.

Огоньки замигали беспорядочно. Потом вращение их остановилось. Перед ним теперь была пара красноватых. Тоже нос, похожий на собачий! Да и не собачий ведь. Глаза шире посажены, виден лоб, широкая белая полоска, сужается треугольно, сбегая на нос. Усы вокруг. Не собачьи и не кошачьи. Где-то же видел такую морду… по телеку, наверно. Всплыло полузнакомое слово – «барсук». Глаза моргнули, и тоже – красновато-оранжевыми перебегающими солнцами, радостным лучистым дружелюбием. На миг. Но отчётливый.

– Не знакомы… омы… омы… – понеслось эхо. Теперь – был уверен, хоть режь: звук шёл со стороны пары красноватых глаз.

Его опять слегка повернуло. Теперь маячила перед лицом пара маленьких жёлтых глазков. Присматриваются. Помаргивают. На какой-то мышиной мордочке. Или хомячиной. Мышь явно мельче. Крыса? Кролик? Нет, вот острые уши с кисточками. А над ушами – или за ними? – колыхнулось, как перо на шляпе. Но людей, которые ходят в шляпах, здесь же нет? То есть хвост. Белка! И опять безжизненный всезаполняющий звук не звук, ветер не ветер:

– Хорош… рррш… рош… сосед… сссед…

Жёлтые лучи. Совсем как у настоящего солнца.

Всё-таки чертовски неудобно висеть. Руки и ноги реально отмерзают. Следующая пара глаз. Ну и зенки! Светодиодная матрица. Круглый, выпуклый фонарь, а в нём икряная мелочь светодиодов. Свет ходит туда-сюда, то пригаснет, то поярче, будто под водой кто-то ходит, плёнка поигрывает. И совсем молчит, шелестит только. Тррр! Шррр! Не мигает. Ни век, ни ресниц. Да что они над ним – опыт ставят? Как в анекдоте обезьяна объясняет соседке – ща нажму кнопку, и эти, в белых халатах, банан принесут, у них условный рефлекс. Ухмыльнулся про себя, но вновь пронизало как спицей от макушки до пят. Ввв! А вокруг раздалось:

– Говорррил…. чччто… крррасссивая… Шррр…

Если можно что-то разобрать в таком треске и шорохе. Ещё и запереливалось радужно, голова кругом пошла. Аж затошнило. Закрыл глаза, чтобы остановилось. Снова открыл. Кто же это? Думать было некогда: прямо перед носом покачивался несомненный клюв. Чёрный, короткий, широкий у основания и резко сбегающийся в остриё. Пара жёлто-карих бусин, серенькие пёрышки. Одно к одному, лесенкой. Чешуёй. Вокруг защёлкало, зацокало:

– Корр-мил! Це-це-це-лой корр-кой!

Чья была следующая физия – раскрашенная под камуфляж, рот до ушей, что-то вроде фонариков над макушкой, свет от них студенистый – и въехать не пытался, до того нелепа. Поперёк себя шире, вообще приплюснута, как тарелка. Летающие тарелки так и рисуют в комиксах. Опять дёрнуло, как насквозь прокололо, но хотя бы исчезло кружение и тошнота.

– Шляпа… ляпа… бяка… – то ли это были слова, то ли шлепки мокрым по мокрому.

Когда уже это кончится? Висеть стоя. И хотелось зевать, и не получалось. Дыхнуть и то тяжело. Рёбра плохо шевелятся. Будто его отлупили.

Следующий был рыжий клюв на длинной пёстрой шее – наверно, гусь. И не один. Он раздвоился, потом растроился. Или расстроился. То есть рассердился или всполошился:

– Га-га-гадкий! Ху-лига-га-ган! Го-го-гонял! Годи, годи! И! И! Из окна – гах! Гадкая!

Лилово-сварочный сполох. Да это кошка. Шеи сразу примолкли. Даже вроде как сдали назад. Зад и перёд тут точно есть. Ага, не гуси. А которые по городу летом шляются и гадят везде. Считаются птенцы, летать не умеют, прыгают только, а почти с гуся, ни фига себе птенчики. Дворовые коты на них охотятся. Понятно, с чего им кошку бояться…

Кошка повернулась мордахой – однако, улыбка! Без зубов. Глазами и усами.

Ещё кто-то. Огромный! Морда больше человеческой головы. Губы толстые, вислые. Глаз один. Выпуклый. Лиловый. В профиль, выходит? Над головой что-то есть, гребень какой-то. Как у троллейбуса. Бум! Бум! Так, двигается, что ли? Точно, олень. То есть лось. Тогда должен топать, у него копыта. И олень должен, и лось. А здесь есть обо что топать?

– Ммм… Мммашины ннет… Ммне ммбезопасен…

Подмигнул, точно – подмигнул! И отдалился. Не ушёл, а отстранился, чтобы наблюдать издали, сбоку – похоже на это. Бум! Бум! Или это в ушах шумит?

Огоньки-глаза вокруг словно множились. Теперь не было отдельно звуков – только равномерно колеблющийся прибой световой и шумовой стихии. Поток мельчайших световых точек, овевавших лицо и ниспадавших куда-то с негромким низким гулом. Его несло и вертело этим потоком. Поток был твёрдым, давил на грудь, спину, затылок. Когда дышать стало совершенно невозможно – рванулся изо всех сил и оказался на твёрдом и пыльном полу, а кошка – похоже, та самая кошка! – сидела рядом и громко мурлыкала.